Любовник
Шрифт:
Прибывшие разошлись по окрестным домикам, а тем временем совсем стемнело. Окна завесили одеялами для затемнения. А я обнаруживаю вдруг, что остался тут, в дальнем углу лагеря, совсем один, даже транзисторы замолкли. Лишь ветер приносит с соседних плантаций жилые запахи. Я хотел позвонить вам, но телефон-автомат, который до последнего момента постоянно был занят, не подавал признаков жизни, словно вымерло бесконечное черное пространство. Даже гул самолетов и вертолетов стал каким-то приглушенным. И слышатся только звуки далекой сирены, может быть в Иерусалиме, словно тихий вой.
Наконец вышла рыженькая коротышка, а было уже
Стоит, опершись о стул, одна рука в кармане, а в другой – мой паспорт, у стола сидит секретарша, посеревшая от усталости. Мне почему-то показалось, что она чувствует себя неловко из-за появления в канцелярии этого офицера.
– Ты прибыл сюда четыре месяца назад?
– Да.
В его голосе было что-то агрессивное, напористое. Слова он произносил отрывисто.
– Ты должен был явиться в течение двух недель. Ты знал это?
– Да…
– Почему же не явился?
– Я вообще не собирался оставаться… случайно задержался…
– Случайно?
Он сделал ко мне несколько шагов, а потом вернулся на место. Я заметил, что из кармана его рубашки выглядывает маленький транзистор, от которого тянется к уху тонкий белый провод. Он говорил со мной и одновременно слушал новости.
– Сколько времени ты уже околачиваешься за границей?
– Лет десять.
– И ни разу не приезжал сюда?
– Нет…
– Тебя не интересовало то, что происходит здесь?
Я улыбнулся. Что можно ответить на такой странный вопрос?
– Я читал газеты…
– Газеты… – усмехнулся он, и я почувствовал, что его охватывает смутная, но опасная ярость. – Ты что, йоред?
– Нет… – забормотал я, совсем растерявшись от диких его вопросов, – просто не мог вернуться… немного задержался. – И добавил тихим голосом, сам не знаю зачем: – Кроме того, был болен.
– Чем? – грубо прервал он меня с каким-то непонятным ехидством.
– Название болезни ничего вам не скажет. Он замешкался немного, внимательно изучая меня, сердито смотрит на секретаршу, которая сидит в растерянности над чистым листом бумаги – не знает, что, собственно, писать. По его лицу видно, что он прислушивается к голосу, текущему в его ухо из транзистора. Лицо у него темнеет.
– Теперь ты здоров?
– Да.
– Так почему же не явился вовремя?
– Я уже сказал вам. Я не собирался оставаться.
– Но ведь остался.
– Да…
– Что-то понравилось тебе вдруг?
В его словах было что-то непонятное, какое-то скрытое непрекращающееся издевательство.
– Нет… то есть не это… я просто ждал, когда умрет моя бабушка…
– Что???
Он приблизился ко мне, словно не поверил своим ушам, и я заметил безобразный багровый шрам на его шее. И рука его, засунутая в карман, была неподвижна – парализованная или вовсе протез.
– Бабушку разбил паралич… она потеряла сознание… поэтому я приехал сюда…
И тут начался допрос с пристрастием, точно он собирался составить против меня обвинительное заключение, даже не зная, в чем моя вина, просто нащупывал разные направления. Мы стоим друг против друга, он весь напрягся, как дикий кот, готов наброситься на свою жертву, но в последний момент отступает. Рыженькая слушает как загипнотизированная, записывает карандашом в военную анкету личные, интимные сведения, которые беспорядочно нагромождаются, сведения, никакого отношения не имеющие к армии. Но он с напористой энергией, удивительной в этой душной, лишенной воздуха комнате, окна которой завешены старыми армейскими одеялами, отделяющими нас от всего мира, продолжает свое расследование, не переставая слушать безголосые сообщения, идущие ему прямо в уши, вырывает у меня приводящие его в ярость подробности, которые переплетаются с тяжелыми новостями. Например, что я уже четвертое поколение в стране. А я продолжаю рассказывать о себе, о годах в Париже, о предшествующем времени, о распавшейся семье, об исчезнувшем отце. О том, как я пытался учиться. Год здесь, курс там, ничего постоянного, ничего не доведено до конца. Вдруг обнаружилась глубина моего одиночества, вся неупорядоченность моей жизни. Даже о машине я что-то сказал, просто так, безо всякого намерения. Только вас не коснулся. Не упомянул о вас ни единым словом. Словно вы стерлись из моей памяти, не имели для меня значения. Хотя я бы и вас запросто мог отдать в его руки.
А он слушал с величайшим вниманием, напряженно; вытягивает из меня подробности о моей жизни со страстью, с каким-то помешательством. Но это помешательство другого рода, не похожее на мое.
В конце концов следствие закончилось. Меня охватило странное спокойствие. Он собрал бумаги, которые рыженькая заполнила своим круглым, детским почерком. Прочитал все сначала.
– В сущности, тебя следует предать суду, да жаль времени. Разберемся после войны, когда победим. Теперь тебя надо срочно мобилизовать. Из-за таких, как ты, на передовой осталось совсем мало людей…
Я подумал, что он шутит, но секретарша быстро заполнила бумаги – мобилизационный листок, накладную на получение обмундирования и оружия.
– Кому сообщить, если с тобой что-то случится? – спросил он.
Я колебался. Потом дал адрес домового комитета в Париже.
«Наконец-то я отделаюсь от него», – сказал я себе. Но не тут-то было, он явно не собирался оставить меня в покое. Взял мои бумаги и сам проводил меня на склад. Было уже почти одиннадцать часов, в лагере стояла тишина. Склад был закрыт, внутри темно. Я подумал: «По крайней мере все отложится до завтра», но он не собирался уступать. Стал искать кладовщика, идет от одного домика к другому, а я за ним. Я уже заметил – и с другими людьми он разговаривает как начальник, приказным тоном. В конце концов кладовщик отыскался в клубе – сидел там в темноте и смотрел телевизор. Он его просто вытащил оттуда. Худосочный солдатик, какой-то глуповатый. Первым делом он взял его данные, чтобы написать на него жалобу. Тот совсем растерялся, что-то замычал в свое оправдание, мол, горит, что ли, но офицер грубо оборвал его.
Мы вернулись на склад. Кладовщик, огорченный и раздраженный из-за ожидавших его неприятностей, начал бросать нам снаряжение.
– Я еще покажу тебе, горит или не горит… – цедил сквозь зубы офицер, который никак не мог успокоиться, но внимательно следил, чтобы мне было выдано все, что положено: обмундирование, ремни, патронташ, три рюкзака, палатка, шесты и колышки, пять одеял. Я стою, оторопев, смотрю, как на грязном полу растет огромная куча вещей, которые мне ни к чему. А он стоит в стороне, серьезный, прямой как палка, слабый свет лампочки падает на его лысину.