Любовный хлеб

Миллей Эдна Сент-Винсент

Мерзкий род, стирай себя с лица земли, вымирай, Поскорей плодись, образуй толпу, завоевывай, пой гимны, строй стервятники; Ораторствуй, открывай памятники, чекань монету; проходи парадом; Превращай опять во взрывчатку аммоний и целлюлозу, не знающие, куда себя деть; Превращай опять в зловонное месиво молодые тела; убеждай, Корчи серьезную мину, молись, притворяйся, что тронут, позируй фотографу; Ублажай, совершенствуй клише, продавай Бактерии, губительные для плоти; Смерть пусти с молотка! Плодись, коронуй, вторгайся все шире, стирай себя с лица земли, вымирай, А еще Хомо Сапиенс — Человек Разумный…

«По крайней мере, милый…»

По крайней мере, милый, «…» Тебе не дожилось увидеть смерть мою. Раздумывая, сколько раз тебя я, пусть невольно, обижала, Я от себя гоню воспоминанья, от которых бросает в жар, вгоняет в краску. Я сзываю разбредшиеся мысли, которые пасутся на запретных взгорьях, пощипывая ядовитый разум, И, наконец, выдергиваю из ограды посох — благодать, которой одарила: Ты так и не увидишь смерть мою. Я нахожу среди незавершенных поэм и снимков пикников на скалах Твой крупный почерк — письма от тебя. В кармане куртки, которую нет сил отдать кому-то, Остались семена, увязанные в носовой платок. Еще немного таких минут — и мы с тобой в расчете. Не то чтоб ты когда-нибудь… Любви оплот, воинственный в прощенье. Не то, чтобы ты зло ко мне таил! Сама я подвела итоги, сама вписала в счет Свою бессовестность, свою нечуткость. Но только иногда, чтобы хоть как-то успокоить свой бурлящий мозг, Я вспоминаю мой тебе подарок — Единственный, достойный принца: Я всего лишь пережила тебя. Но это много.

Наотрез возражаю

Я умру — вот и все, что оставлю Смерти. Слышу, как всадник-Смерть выводит коня из конюшни, слышу топот копыт. Некогда

ему — надо сегодня утром на Кубу, на Балканы — мало ли куда… Но я не стану ждать, пока он стянет подпруги, и не помогу ему вскочить в седло. Пусть хлещет меня по спине — я не скажу ему, куда убежала лисица. Пусть конь-блед наступит копытом мне на грудь — я все равно не скажу, где, в каком болоте прячется негритенок. Я умру — вот и все, что оставлю Смерти; зловещий всадник меня не подкупит. Я не скажу ему, где мои друзья, и даже — где враги. Пусть сулит мне невесть что — я не покажу ему дорогу к людям. Я не доносчик у Смерти в наемницах. Братья, пароль и карта города при мне. Да, вы умрете, но я вас не выдам!

Cap d’Antibes [4]

Шторм утих, и земля позабыла о нем. Деревья недвижны. Под этим солнцем капли дождя высыхают быстро. И снова усеяли берег сосновые шишки, которыми я разжигала костер. Но поникла листва. В воздухе витает запах голубых вьюнков, одичавших в этих краях. Это утро — младенец. Я больше море, чем земля. Мой угнетенный разум, воспаривший в штормовой ночи, так скоро не угомонишь. Что бы я ни делала, мой разум смутно рокочет, То приливая, То отступая. В штиль рядом со мной Средиземное море неумолчно льнет к берегу, щебечущему птичьей стаей.

4

Cap d’Antibes — Мыс Антиб (франц.).

Детство — это царство, где не умирает никто

Детство — не то время от рождения до известного возраста, когда человек, повзрослев, отметает все детское. Детство — это царство, где не умирает никто Из тех, кто для тебя что-то значит. Дальние родственники, конечно, Умирают. Видишься с ними редко или не видишься вовсе; Они дарят тебе конфеты или перочинный ножик, И уходят. Хоть бы их вообще не было! Умирают и кошки — лежат на полу, бьют хвостом; И вдруг их шерсть становится дыбом — Там, под шерстью, оказывается, блохи. Бурые, блестящие, бывалые, Перепрыгивают из мертвого мира в живой. Берешь пустую коробку из-под обуви, но она для кошки мала — больше ей не свернуться в клубок. Нашлась другая коробка; хоронишь кошку во дворе и плачешь. Но спустя месяц, два, спустя год, два года не просыпаешься среди ночи, зажав рот кулаком, не рыдаешь: «Боже, о Боже!» Детство — это царство, где не умирает никто Из тех, кто для тебя что-то значит — матери и отцы не умирают. И если когда-то ты говорил: «Вечно ты лезешь с поцелуями!» или «Перестань, не стучи мне в окно наперстком!», У тебя в пылу игры еще оставалось время сказать: «Мама, я больше не буду!» Стать взрослым — значит сидеть за одним столом с мертвецами, глухими, немыми, которые чая не пьют, хотя и уверяют, Что чай — такое утешение. Спустись в подпол, принеси последнюю банку малинового варенья — им хоть бы что! Польсти им, вспомни, как они в тот раз хорошо говорили с епископом, с попечителем бедных, с миссис Мейсон — Их и этим не проймешь. Завопи на них, побагровев, встань, Рвани их из кресел за окоченевшие плечи, Встряхни их что есть силы — Они даже не вздрогнут, не засмущаются и повалятся назад в кресла. Чай у тебя остыл. Стоя ты допиваешь чай И уходишь.

Намерение сбежать от него

Думаю выучить какой-нибудь красивый язык, для дела непригодный; с головой уйду в работу. Думаю выучить латинское название каждой певчей птицы не только в Америке, но и где бы они ни пели. (Нет, долой философию; бери то, что спорно — плосок ли мир? едят ли летучие мыши кошек?) Роя все глубже и глубже, может быть, я смогу изменить русло реки моего разума, не поддающейся контролю и цели. Желтоватой, бурной рекой течет мой разум, выходя из берегов весной, снося мосты; Река, усеянная галькой; сквозь камешки нет-нет да пробьется чистая струя — вне курса и всяческих уз. Глубже, глубже копну, а дойду до порогов — взорвусь!

Гиацинт

Я влюблена в того, кому гиацинты дороже, Чем я со своей любовью. По ночам ему чудится шорох мышей полевых; Сон бежит от него — Он слышит, как мыши вгрызаются в луковицы его гиацинтов, Но не слышит, как тоска мне сердце грызет, как оно обливается кровью.

ПОЭМЫ

Возрождение

Сначала разглядел мой взор Лишь три холма да темный бор. Чуть в стороне — залив, а в нем — Три островка полукольцом. Мой горизонт кончался здесь. Его я оглядела весь, Покуда не вернулась вспять, Туда, где век могла б стоять. Всего-то различил мой взор Что три холма да темный бор. Боюсь, что этот плоский вид Меня навеки заточит. Отсюда, где сейчас стою, Мне кажется, я достаю Рукой деревья, острова — В плену у них дышу едва. Но небосвод такой большой — Во много миль он вышиной! Что если б навзничь мне упасть И в небо насмотреться всласть? Неужто небу нет конца Для вскинутого вверх лица? Ведь есть вершина у небес. Ужели — чудо из чудес! — Ее я вижу?! Вот она, Рукой моей рассечена! И я, сумев небес достичь, Победный испустила клич. Внезапно Вечность снизошла Ко мне и крик мой пресекла, Его втеснила снова в грудь, Мне приоткрыла жизни суть И вынесть приговор всему Велела вопреки уму; Пред взором слепнущим моим Воздвигнула стекло; за ним Всю многослойность бытия, Казалось, угадала я. Такое рек мне Вечный Дух, Что мир весь обратился в слух, И сразу до меня дошел Созвездий дружеский глагол, И скрип небесного шатра Мне чудился… Пришла пора — Постигла я, не знаю как, Причину, цель всех бед и благ, Что исстари волнуют нас В наш добрый и недобрый час. Мир раскололся пополам Вплоть до ядра. Моим рукам Хотелось рану заживить… Чем боль Вселенной облегчить? Лишь те уста ее смягчат, Что высосут из раны яд. О, жребий знания жесток: Раскаянье — его итог! А значит, каждый тяжкий грех Судьба мне замолить за всех. Все на себя я приняла — Груз жалости, желаний, зла. Нет силы сбросить эту кладь — Мне жаждать, мне же и страдать. И скорбь я выпила до дна, Ту скорбь, что смертным суждена. Над нами пламена простер Всепожирающий костер; Со всеми гибла я в огне — Оплакать всех досталось мне. На Капри нищий голодал. Казалось, он ко мне взывал: Так муки голода его Мое пронзили существо. Два судна сшиб густой туман. Я ощутила боль от ран, Вопль обреченных на борту: От крика саднило во рту. Все раны на земле — мои. В обличье высшего Судьи Я приняла последний вздох Того, чью душу принял Бог. Карать могла моя рука, Но, милуя, была легка. Снесу ли Вечности предел? Увы, как тяжек мой удел! Как ласточка в сетях, душа Забилась, жребий свой верша; Гнет рока все закрыл пути — Душе из тела не уйти. Я муки смертные терпеть Должна, не в силах умереть. Себе желала смерти я, Но не ушла из бытия, И много тягостных часов Проплыло… Вдруг земной покров Стал подо мною оседать Медлительно, за пядью пядь, Покуда на шесть футов вниз Не опустился, не повис: И никакой на свете гнет Сюда уже не досягнет. Суд над самой собой верша, Моя мятежная душа, Взлетев, забыла о цепях; За нею следом взвился прах. Легла я в землю глубоко. Щеки касалась так легко Земная родственная твердь, Мне так была желанна смерть! Вдруг на землю обрушил дождь Всю сострадательную мощь: Лежу, и будто стук копыт Над кровлею моей гремит. Дождя веселый разговор Милей, чем был он до сих пор. Стал дождь надежным другом мне Во тьме, в могильной глубине, Где нет ни лиц, ни голосов. Так тихо здесь, среди гробов! Там, где сейчас покоюсь я, Отраден сердцу шум дождя… Вот бы вернуться в мир живых, Касанью пальцев дождевых И блеску этих зыбких струй Послать, ликуя, поцелуй! Промокших яблонь пестрых ряд Мне донесет свой аромат; И дождь тогда прервется вмиг, И солнца величавый лик Над напоенною землей Взойдет улыбкой золотой! Все распрямится, заблистав, Роса падет с зеленых трав. Ужели мне в гробу лежать, А небу чистому сиять И голубеть? Прошла гроза… Когда бы вновь мои глаза Тебя увидели, мечта, Немеркнущая Красота! Ужель вовек я не взгляну На серебристую весну, Ее святую ворожбу? Доколе мне лежать в гробу? Молю, о Господи, спаси И снова к жизни воскреси! Громады туч опорожни, Животворящий дождь верни — Пускай могучий ливень тот Мое пристанище сметет! Так я сказала, и эфир Как будто замер. Целый мир Замолк… и вдруг

среди могил Порханье ангеловых крыл Затронуло мольбы струну, Ветра хлестнули тишину, Содвинул тучи Божий гнев, Они сгустились, присмирев, И грозового ливня шквал Мое жилище разметал! Как все это случилось вдруг, Бог весть! Повеяло вокруг Благоуханием таким, Какое внятно лишь живым; Как будто светлых эльфов хор Наполнил песнями простор, И, пробуждаясь в хоре том, Возрадовалось все кругом. Привстав на цыпочки, трава Шептала тайные слова. Вдруг пальцем ливневый поток На губы, на глаза мне лег — И отступила темнота Пред чудом влажного перста: Я увидала наяву Деревья, мокрую листву, Дождинок серебристый след, Лазурь небес и солнца свет! Увидела — и вихрь подул, Порывисто в меня швырнул Цветущих яблонь аромат, И, ощутив, как дышит сад, Вновь душу тело обрело! Как это все произошло? Сбылось! Рванулась я с земли, И клики звонкие мои Во славу всех земных чудес Поймет лишь тот, кто сам воскрес. Я обнимала деревца, Я исступленно, без конца Ласкала землю; поднялись Трепещущие руки ввысь. Мой смех был звонок и высок, Но в горле вдруг застрял комок, Заволокло глаза слезой; Я поняла — Господь со мной. Твой лик, о Господи, предстал Передо мной и засиял! В траве ли промелькнешь — тотчас Тебя узрит мой зоркий глаз. На речь твою для тех, кто глух, Отвечу я негромко вслух. Твои пути знакомы мне В прохладном уходящем дне. В густые травы окунусь И сердца Твоего коснусь! Земли живое естество Не шире сердца моего, А над землею небосвод Не выше, чем души полет. Всесильным может сердце стать И море с сушею разъять; И хочет небо расколоть Душа, чтоб нам сиял Господь. Не мне — другим когда-нибудь Восток и запад стиснут грудь. А тех, кто духом плосок, слеп, Накроет небо, точно склеп!

Между прочим

Вся комната полна тобой! — Вошла я, Закрыла дверь. И в воздухе возникло Какое-то туманное виденье, Значением смущая чувства мне. Ни крохи острый запах не оставил От некогда любимого жилья — Смердит венок, лежащий возле гроба; В молчанье растворилась сущность Смерти! В зловещем смраде даже дом задохся — Исчез его налаженный уют: И так всегда бывает после смерти. Куда ни посмотрю, везде уродство — Но нет, не здесь. Как будто бы калитку, Поросшую быльем, я распахнула: И вот передо мной забытый сад. Он странен, очарован, заколдован. Подумалось: «Я здесь уже была». Тебя здесь нет, и в этот сад, я знаю, Ты не войдешь уж больше никогда. И все-таки, казалось бы, хоть слово Скажу — твои негромкие шаги Послышатся мне дальним эхом в холле, Глаза твои пошлют мне поцелуй. Так мало надо, чтобы ввергнуть душу В чужую, непривычную тональность! — Все та же комната, как при тебе, Но от былых твоих прикосновений Любая вещь теперь уже священна: Да славится она твоим касаньем, Да светится меж серых пальцев пыли! Вот книга переплетом кверху; ты Ее не дочитал. Нет, я не верю, Что нет тебя! Ты здесь, я кожей чую Твое присутствие: смеяться впору Над подлинностью рокового сна. Но смех сдержу. И снова всюду тихо. Раскрыта книга кверху переплетом… Ты, книгу отложив, подумал, верно: «Почти конец — который же из двух?» Потом ты встал, надеясь кончить книгу. Качалка, опустев, еще качнулась, Еще чуть-чуть, и, вздрогнув, замерла. Когда же уходил ты навсегда Из этой комнаты, качалка так же, Тобою вспугнутая, покачнулась Вверх-вниз неслышно… В коричневом блокноте (мой подарок) Написаны твоей рукой слова Размашистые поперек страницы — Последний росчерк твоего пера! Букв хитроумные переплетенья, Петлею перечеркнутые буквы Вот здесь и здесь. Хотя ты ростом мал, А пишешь крупно! Как, однако, страшно Слова ты подобрал и как нехитро… Ведь ты не мог знать, что с тобой случится, А если б ты мог знать свою судьбу (Но что из этого?), однако, если б мог Ты чуять смерть, — оставшееся время Ты бы провел со мной без этой строчки; Я б удивилась записи другой. Но ты не знал, где смерть тебя застигнет. И вот последние твои слова, Такие величавые теперь: «Сегодня я сорвал цветной горошек». Сегодня! Может быть, там был бутон, Оставленный тобой до завтра? Милый, Все увядает. Не пришел и ты. В тот день ты был в объятиях моих. Теперь пустынен круг сомкнутых рук, Как жизнь моя! В тот день ты преподнес Цветной горошек мне. Я вспоминаю До ужаса отчетливо, как запах Твоих садов ты в жизнь мою привнес. Мне протянув цветок, ты покраснел: Не на цветок смотрела потому что, А на тебя; ты понял мой намек, Меня горошком шлепнув по губам. Ты был прекрасен, Божие созданье! Когда ты мне прикалывал цветок, Я в волосы тебя поцеловала. Ты помнишь? О, возлюбленные руки! Их не удерживает больше память. Зачем нам небеса, когда земля И так прекрасна? Дай нам Бог любви! Но Бог, к прискорбью, нас любви лишил, Навечно записав в своих скрижалях Несчастий наших правильный ответ. А тот цветок — где он теперь, не знаю. Сама же спрятала, наверно, где-то, А где — ума не приложу. Не помню Я даже цвета мертвых лепестков — Цветок был как цветок, но был он первым, Что в том году расцвел, а стал последним. О, знать бы… что из этого? пусть так! Когда приходит смерть, то остается Так мало от реликвий, чья судьба Мгновенна. Можно сотворить веревку Пеньковую из слов, чтоб вздернуть мир: «Ты был со мной — тебя со мною нет». Вот петля стянута, и мир повешен. Где правда, что на висельный помост Взошла? Ее слова сжимает мысль. Не записать ли их? Дай посмотрю, Как это выразится на бумаге: ТЫ БЫЛ СО МНОЙ. ТЕБЯ СО МНОЮ НЕТ. О малые слова, вас так легко Взяла бумага, даже с грузом скорби. Слова распались, будто нет тоски, Их сплавившей в одно, и эта тема — Лишь слов набор, но в них воплощено Ужасное достоинство. Пусть Бог… Пусть Бог порвет нить памяти моей — Нить, на которую ты мной нанизан. На дыбе памяти застыл мой разум… Сонм образов! О только бы уснуть! Посплю — и снова мыслью улечу В тот летний день, когда мы были вместе. И та же дата на календаре. Как бы по Божьему соизволенью Мир отодвинут чуточку назад: Утихло горе, радость впереди. Слиянье наше было совершенно: Не знали мы, что розно умереть Нам суждено, что я жива, а ты… Что я молю, а ты меня не слышишь! Наверно, струны наших двух сердец Переплелись основой и утком: Родного сердца золотые струны Заткали скромный мой узор навек. Теперь мертва сияющая ткань. Часть сердца твоего во мне болит. Часть сердца моего с тобой в могиле — Я будто надвое рассечена. Зачем мне жить? Что значу я для жизни? Я — судно без спасительной звезды — Испытываю еженощный страх, Что, пробуждаясь, обостряет чувства; Трепещут нервы, воля, даже воздух. Вот-вот раздастся рвущий слух аккорд. Тьма, Тьма — одна метафора в уме. Другие блекнут, и стена контрастов Разрушена; противоречья скопом В безликость мчат, туда, где день и ночь, Мороз и оттепель, и даже жизнь И смерть — одно и то же… Мне-то что? Мне дела нет до птиц и до цветов: Ты был моим цветком и певчей птицей! Грянь, несозвучье, пусть весь мир зачахнет! Не стану украшать твою могилу Гвоздиками, как принято у вдов, Кичащихся своей поддельной скорбью. Среди многообразья ощущений, Приниженных твоим исчезновеньем, Стоит отъединенно лишь утрата. Кручинюсь, но не стану насмехаться Над истиной моей, бренча страданьем — Огромна истина моей утраты. Тебя не дозовешься; не хочу, Чтобы к тебе взывал мой хрупкий голос, И я не смею повернуться вспять, Промолвить: «Я стою лицом к тебе». Не ведаю, где ты теперь, не знаю, Где твой покой — на небе? на земле? Ты телом и душой в земле, наверно. Не обольщусь примерами кликуш, С рыданьями глазеющих на небо, Живущих глупой, исступленной верой! Пусть мир вопит, пусть истечет слезами! От горя я нема… Что говорю?! Спаси, Господь, безумную меня, В безверии плюющую на четки! Ужель моя так обветшала вера? Дай, Господи, уверовать мне вновь, А вера временную боль смягчает. Пускай немного погорюет боль, Навзрыд поплачет! возрыдать бы мне Над мировой утратой, над венками, Засыпавшими свежие гробы! Нет, мир силен не истиной, но Верой. Когда иссякнет Вера — средоточье Всех верований прочих, — рухнут птицы И захлебнутся рыбы в океане; Бразды правленья в Божиих руках В чудовищный колтун преобразятся… Безумье воцарится — и людей, И целый мир помчит к уничтоженью! О Боже правый, снова я прозрела! Дыханье пресеклось — опять картина Внезапная пред взором предстает — Вселенский свиток Хаоса и Зла. Кружатся в нем ущербные планеты. Они все кружат, кружат и кружатся, И скорость множат из витка в виток, Чтобы, избави Бог, не оглянуться И, трепеща, не сгинуть невзначай… Нет сил, как я устала! Это слишком. Но я ведь все-таки не дух бесплотный. Скорей уснуть, хоть мертвый мне приснится! Я не бесплотный дух! скорей уснуть!

Убиение Лидице

(отрывок из поэмы)

О, люди обезумевшей планеты! Земля, ты, словно мошка над огнем, Вкруг Солнца кружишь, но уж обрекла Себя на смерть, — вот-вот слетишь с орбиты. Среди сестер-планет тебе не выжить: Предчувствием несчастья ты покрыта. Да, вот оно, масштабом беспримерно И неохватно разумом людским! Народы, страны — смертники, наверно. Страна любая, города, деревни — Все под прицелом, все, кого безгневней На свете нет; не будет ни предела, Ни смысла нашим бедам роковым.