Любой ценой
Шрифт:
Процессия достигла алтаря и её участники рассеялись с торжественной точностью прекрасно вышколенной команды. Преподобный Салливан неподвижно стоял перед высоким алтарем, пристально вглядываясь в увитый траурными лентами крест, пока прислужники и помогающие ему священники растекались вокруг него к своим местам. Он стоял так, пока гимн не закончился и звуки органа опять не погасли в тишине, а затем обернулся к переполненному собору, вознес в благословении руки и возвысил голос.
— И Господь его обратился к нему, — произнес он в тишине собора, — Ты был честным и преданным слугой; ты был предан свыше всякой меры и Я возвеличу тебя свыше всякой меры, войди же на радость Господу твоему.
Он
— Братья и сёстры, — произнес он спокойно, и всё же ясно слышимым в великолепной акустике собора голосом, — мы собрались сегодня перед лицом Испытующего, Заступника и Утешителя чтобы восславить жизнь Говарда Самсона Джонатана Клинкскейлса, возлюбленного супруга Бетани, Ребекки и Констанции, отца Говарда, Джессики, Марджори, Джона, Анджелы, Барбары и Марианны, служителя Меча, регента лена Харрингтон и всегда и везде преданного слуги Господа нашего. Я прошу вас сейчас присоединиться ко мне в молитве, не для того, чтобы оплакать его кончину, но чтобы отпраздновать победоносное завершение Большого Испытания его жизни, поскольку сегодня он воистину воссоединится в радости с Господом своим.
При всей своей зрелищности и многовековой традиции литургия Церкви Освобожденного Человечества была необыкновенно проста. Похоронная служба текла ровно и естественно до тех пор, пока после притчи и проповеди не настало время Воспоминаний. На каждых грейсонских похоронах проводились Воспоминания — время предназначенное для того, чтобы каждый из присутствующих мог вспомнить жизнь человека, которого они утратили и чтобы каждый желающий мог разделить свои воспоминания с другими. Никто не был обязан это делать, однако любой желающий имел такое право.
Преподобный Салливан воссел на престол и в соборе снова воцарилась тишина, пока в ложе Протектора не поднялся Бенджамин Мэйхью.
— Я помню, — тихо произнес он. — Я помню тот день — мне было шесть, кажется, — когда я свалился с самого высокого дерева в дворцовом саду. Я сломал левую руку в трех местах, левая нога тоже была сломана. Говард тогда руководил службой безопасности дворца и он первым подбежал ко мне. Я изо всех сил старался не плакать, потому что большие мальчики не плачут, и потому что будущий Протектор никогда не должен проявлять слабость. Говард вызвал медиков и велел мне не шевелиться до тех пор, пока они не прибудут, а потом сел около меня в грязь и, взяв за здоровую руку, сказал: «Слезы — не слабость, милорд. Иногда они всего лишь способ Испытующего смыть боль». — Бенджамин помолчал, затем улыбнулся. — Мне будет не хватать его, — сказал он.
Он сел и в Приделе Непосвященных поднялась Хонор.
— Я помню, — произнесла она тихим, ясно звучащим сопрано. — Я помню день, когда впервые встретилась с Говардом, день, когда Маккавей покусился на убийство. Он был, — она улыбнулась своим тёплым, одновременно горьким и сладким воспоминаниям, — против самой идеи о том, что женщина может носить форму, и любого союза с Мантикорой настолько, насколько только можно вообразить. Там была я, живое воплощение всего того, против чего он выступал, с лицом, наполовину скрытым повязкой. И он посмотрел на меня и был самым первым грейсонцем, увидевшим во мне не женщину, но офицера Королевы. Кого-то, от кого он ожидал выполнения долга, так же как и от самого себя. Кого-то, для кого он поднялся над собой и изменился, чтобы принять не только как своего Землевладельца, но и как своего друга и, во многом, как дочь. Мне будет не хватать его.
Хонор села и, возвышаясь на своими тетушками, поднялся Карсон Клинкскейлс.
— Я помню, — сказал он. — Я помню день, когда мой отец погиб в результате несчастного случая на учениях и дядя Говард приехал сообщить мне об этом. Я играл в парке с приятелями, а он нашёл меня и отвёл в сторону. Мне было всего лишь восемь и, когда он сказал мне, что отец мёртв, мне показалось, что весь мир рухнул. Но дядя Говард обнимал меня всё время, пока я плакал. Он позволил мне выплакаться полностью, до тех пор, когда уже не оставалось слёз. А затем он поднял меня, положил мою голову к себе на плечо и нёс меня в руках всю дорогу от парка до дома. Это было больше трёх километров, дяде Говарду было уже почти восемьдесят, а я всегда был слишком большим для своего возраста. Но он прошёл всю дорогу, донёс меня до моей спальни и сидел на моей кровати и обнимал меня до тех пор, пока я не заснул. — Он покачал головой, опустив правую руку на плечо тёти Бетани. — До того дня я не знал как сильны и неутомимы, как любящи могут быть руки, но я никогда этого не забывал… и никогда не забуду. Мне будет не хватать его.
Он опустился и встал пожилой мужчина в парадно-выходной форме бригадного генерала Планетарной Безопасности.
— Я помню, — произнес он, — Я помню первый день, когда пришел на службу в дворцовую безопасность и мне сказали, что я назначен в подразделение капитана Клинкскейлса. — Он с усмешкой покачал головой. — Страх так и пёр из меня, скажу я вам! Говард уже тогда был поразительным человеком и не позволял валять дурака. Но…
На большинстве грейсонских похорон Воспоминания занимали минут двадцать. На похоронах Говарда Клинкскейлса они продолжались три часа.
— На похоронах всегда сложно не жалеть самого себя, — заявила стоящая между возвышающимися над нею мужем и старшей дочерью Алисон Харрингтон. — Боже, как мне будет не хватать этого старого динозавра!
Она шмыгнула носом и украдкой вытерла глаза.
— Всем нам, мама, — отозвалась Хонор, обнимая свою миниатюрную родительницу.
— Точно, — подтвердил Альфред Харрингтон, глядя на дочь. — И для лена его смерть станет огромной потерей.
— Знаю, — вздохнула Хонор. — Хотя мы все видели, что этот момент приближается, говорили ли об этом, или нет. И Говард видел это яснее всех прочих. Именно поэтому он столь усердно обучал Остина последние три-четыре года.
Она взглянула на прогуливавшегося в тихом, прекрасно спланированном саду мужчину средних лет — по стандартам времён до пролонга — с седеющими тёмно-каштановыми волосами и выдающимся подбородком, являвшимся, похоже, отличительной чертой всех мужчин семейства Клинкскейлсов. Как и сам Говард, Остин Клинкскейлс был высок по грейсонским меркам, хотя и не был таким гигантом, как его более молодой кузен Карсон.
— Думаю, что Остин прекрасно подойдет на роль регента, — сказала она. — На самом деле он мне сильно напоминает своего дядю. Полагаю, что хотя у него нет такого опыта, но он скорее всего гораздо гибче Говарда. Хороший человек.
— Так оно и есть, — согласился Альфред.
— И он обожает детей, — добавила Алисон. — Особенно Веру. Не забавно ли, как все эти твёрдые патриархальные грейсонские мужчины мгновенно тают от улыбки маленькой девочки?
— Любимая, ты же генетик, — с усмешкой заметил Альфред. — Уверен, что ты уже много лет тому назад обнаружила, что такая реакция нашего вида запрограммирована.
— Особенно если эта девочка мила, как одна из моих дочерей, — довольно заметила Алисон.
— Почему-то, мама, мне не кажется, что прилагательное «милая» хоть кто-нибудь употреблял в мой адрес на протяжении довольно многих лет. Во всяком случае я на это надеюсь.