Люди, боги, звери
Шрифт:
Такого рода печальные мысли пришли мне в голову при виде этого лагеря живых мертвецов, среди стонов, криков и бессвязного бреда умирающих мужчин, женщин и детей. Где-то вдали слышались унылый собачий вой и монотонная дробь, извлекаемая из бубна усталым шаманом.
Вперед! У меня не было больше сил созерцать эту кошмарную картину, а помочь я ничем не мог. Мы быстро отъехали от зловещего места, но нас не покидала мысль, что некий невидимый и злой дух последовал за нами. Что он представлял собой? Демона смерти? Запечатлевшиеся в нашем уме картины страдания и ужаса? Души умерших монголов, принесенные на алтарь невежества? Нас охватил необъяснимый страх, унять его было невозможно. Мы вздохнули свободно только после того, как, свернув с дороги и обогнув лесистый горный хребет, въехали в ложбину, откуда не было видно ни Яхан-тси-Куре, ни дугана, ни содрогающейся в последнем издыхании общей могилы монголов.
Перед нами открылось большое озеро. Это был Тисингол. На его берегу высилось внушительное строение — русская телеграфная станция, связывавшая Косогол и Улясутай.
Среди убийц
Когда мы подъезжали к станции, навстречу вышел ее начальник, белокурый молодой человек по фамилии Канин. В некотором смущении он предложил нам переночевать в его доме. В комнате за столом сидел высокий худощавый мужчина; он поднялся и нерешительно направился к нам, внимательно вглядываясь в наши лица.
— Гости, — объяснил Канин. — Едут в Хатгал. Они иностранцы, путешествуют по своим делам.
— А-а, — протянул незнакомец понимающе. Пока мы возились, развязывая пояса и с трудом высвобождаясь из тяжелых монгольских шуб, длинный что-то возбужденно шептал нашему хозяину. Присаживаясь к столу, я расслышал его слова: «Нужно отложить», на что Канин кивнул, соглашаясь.
К столу подсели еще несколько человек, среди них помощник Канина, высокий блондин с бледным лицом, он беспрерывно трещал, наподобие пулемета системы Гатлинга. Этот субъект был явно со сдвигом; его болезнь особенно бросалась в глаза, когда после прерывавших его болтовню выкрика, громкого разговора или просто неожиданной реплики он начинал повторять слова того человека, с которым в этот момент беседовал, или описывать в возбужденно-механической манере все, что происходило вокруг. За столом находилась также жена Канина, бледная молодая женщина с испуганными глазами и измученным лицом, на котором застыло выражение страха; рядом сидела девушка лет пятнадцати, коротко стриженная и одетая в мужскую одежду, а также два маленьких сына Канина. Мы представились. Высокий мужчина назвался Гороховым, русским поселенцем из Самгалтая, а девушку с короткими волосами представил как свою сестру. Жена Канина все время молчала, испуганно глядя на нас, и была явно не в восторге от нашего присутствия. Нам же ничего не оставалось, как только, вытащив свою провизию — хлеб и холодное мясо, приступить к чаепитию. Канин рассказал нам, как разрушение телеграфной линии повлекло за собой бедность и невзгоды для его семьи и всех родственников. Большевики не высылали ему больше из Иркутска жалованье, оставалось самим заботиться о себе. Члены семейства заготавливали и продавали сено русским поселенцам, ездили по разным поручениям из Хат-гала в Улясутай и Самгалтай, заодно при этом приторговывая, покупали и перепродавали скот, охотились — тем и жили. Горохов объявил, что ему необходимо ехать по торговым делам в Хатгал. И им с сестрой было бы приятно проделать этот путь в нашем обществе. Его бесцветные глаза избегали смотреть на собеседника, лицо с постоянно сердитым выражением не внушало симпатии. Мы спросили Канина, есть ли неподалеку еще дома русских поселенцев, на что он, нахмурив брови, ответил, не скрывая своей неприязни:
— На расстоянии версты от станции живет богатый старик Бобров, но я не советовал бы вам посещать его. Скряга, каких поискать.
При этих его словах госпожа Канина опустила глаза, по ее телу пробежала дрожь; Горохов и его сестра курили с равнодушным видом. Я отметил про себя враждебный тон Канина, смущение его жены, напускное равнодушие Гороховых и решил во что бы то ни стало посетить старого поселенца, которому Канин дал уничижительную характеристику. В Уля-сутае я был знаком с двумя Бобровыми. Сказав Канину, что меня просили лично вручить Боброву письмо, я, допив чай, надел шубу и вышел из дома.
Дом Бобровых стоял в горной расщелине, со всех сторон окруженный высоким забором, за которым виднелись крыши построек. В окнах горел свет. Я постучал в калитку. В ответ раздался яростный лай собак; сквозь щели в заборе я видел, как громадные черные монгольские собаки, скаля зубы, бросились к калитке. Дверь дома приоткрылась, кто-то крикнул: «Кто там?»
Я ответил, что прибыл из Улясутая. Собак посадили на цепь, а меня, придирчиво осмотрев с головы до пят, впустил во двор открывший мне калитку мужчина. Из кармана у него торчал револьвер. Удовлетворенный осмотром и известием, что я знаю его родственников, он радушно пригласил меня в дом, где познакомил со своей женой, величественной старой дамой, и очаровательной пятилетней малышкой, их приемной дочерью. Девочку нашли в открытом поле, рядом с мертвой матерью, бежавшей из Сибири от большевиков и не выдержавшей ниспосланных ей испытаний.
Бобров рассказал мне, что Казагранди удалось прогнать красных от Косогола, так что мы теперь могли без опаски ехать в Хатгал.
— Почему вы предпочли остановиться у этих разбойников, а не у меня? — спросил старик.
Задавая ему вопросы, я узнал много интересного. Канин, по-видимому, был большевиком, агентом Иркутского Совета, оставленным здесь для наблюдения. Сейчас, впрочем, он не мог принести особого вреда: связь между ним и Иркутском оборвалась, но с Алтая, из Бийска, только что прибыл важный комиссар.
— Горохов? — спросил я.
— Так он себя называет, — ответил старик, — но я тоже родом из Бийска и знаю там каждую собаку. Его подлинная фамилия Пузиков, а стриженая девка — его любовница. Он — комиссар ЧК, а она агент того же учреждения. В августе прошлого года эти голубки вдвоем перестреляли семьдесят связанных офицеров колчаковской армии. Негодяи, трусливые убийцы. Они приехали сюда на разведку. Хотели остановиться у меня, но я слишком хорошо их знаю, потому даже на порог не пустил.
— А вы не боитесь его? — спросил я, вспомнив отдельные слова и взгляды этих людей, когда мы сидели за одним столом.
— Нет, — ответил старик. — Я знаю, как защитить себя и семью. Кроме того, у меня есть помощник — мой сын, великолепный стрелок, наездник и воин — лучший во всей Монголии. Жаль, что вы не сможете познакомиться с ним — он уехал проверить стада и вернется только завтра вечером.
Мы сердечно распрощались, и я обещал остановиться у него на обратном пути.
— Что там наплел Бобров про нас? — Такими словами встретили меня Горохов и Канин.
— Да ничего, — отговорился я. — Узнав, что мы остановились на станции, он даже не стал со мной разговаривать. Что там произошло между вами? — поинтересовался я, изобразив искреннее недоумение.
— Давние счеты, — проворчал Горохов.
— Вредный старикашка, — прибавил Канин, а в страдальческих глазах его жены вновь вспыхнул нескрываемый страх, как будто она ждала смертельного удара. Горохов стал собирать вещи, готовясь выехать вместе с нами завтра утром. Мы расстелили в соседней комнате наши немудреные постельные принадлежности и легли спать. Я шепотом посоветовал моему другу держать на всякий случай оружие поблизости, на что он только улыбнулся, вытащив из кармана револьвер и топорик, и положил их под подушку.
— Эти люди с самого начала показались мне подозрительными, — прошептал он в ответ. — Они что-то затевают. Завтра я поеду позади Горохова и припасу для него самую верную из своих пуль — малышку «дум-дум».
Наши монголы провели ночь в палатке, поблизости от верблюдов, которых хотели получше накормить. Мы поднялись около семи часов. Мой друг занял место в конце каравана, держась невдалеке от Горохова и его сестры, ехавших на великолепных скакунах.
— Как вам удалось, проделав такой большой путь из Самгалтая, сохранить в лучшем виде своих лошадей? — спросил я, не сводя глаз с превосходных животных.