Люди и волки (Черная пустошь – 2)
Шрифт:
Заплакал ребенок, до этого момента молча возившийся на кровати со своими игрушками. Дженни Аттертон сняла с электрической плиты сковороду с тушеным мясом и отставила ее в сторону:
– Мама, ну пожалуйста, не надо, – умоляющим тоном сказала она, подходя к кровати, на которой сидел ее сын Тимоти.
– Ну-ну, маленький, не плачь, не плачь, ш-ш-ш, ш-ш-ш, – она прижала к себе плачущего ребенка, – не плачь.
Мальчик прижался к ней, вздрагивая всем своим маленьким телом. Его ручка указала на Маргарет:
– Ба, ба!
– Да, сынок, бабушка не хотела
Маргарет, не обратившая ни малейшего внимания на свою невестку и внука, продолжала кричать:
– Ты никуда не пойдешь, Илайджа Аттертон! Нет, ты никуда не пойдешь! Я не для того выкормила тебя, чтобы ты плясал под дудку фарисеев! Нет, не для того я тебя растила! Ты не пойдешь в лес, ты не пойдешь! Там – смерть!
– Успокойся, ма, – хладнокровно сказал привыкший к подобным сценам парень, – тебе нельзя волноваться.
– Господи, где же глас твой трубный, где же перст твой, где голос твой и воля твоя, что позволяешь ты овцам идти в пасть дьявольскую волчью?! – взвыла Маргарет. – Неужели ты позволишь свершиться смерти?! Господи всемогущий, помоги же мне, господи, помоги!
Ребенок заплакал еще громче и Дженни обняла его, укоризненно глядя на свекровь.
– Я – взрослый мужчина, ма, я вправе поступать так, как хочу. Даже в твоей книге, – Илайджа указал на Библию на столе, – сказано «уготована каждому дорога своя».
Маргарет взвизгнула, как кошка, и подлетела к сыну. С сухим треском ладонь ее правой руки врезалась в щеку Илайджи. Левая рука взметнулась для следующего удара, но Илайджа перехватил руку матери. На его щеке отпечатался белый отпечаток ладони, тут же начавший краснеть. Илайджа без всякого видимого усилия прижал руки матери к ее плечам, приподнял ее костлявое тело и поднял его в воздух.
Маргарет вытерпела эту процедуру с терпением аскета-отшельника. Бешенство, охватившее её, проявлялось только в яростном взгляде черных глаз и прерывистом дыхании, с присвистом вырывающееся из раздувающихся ноздрей. Её губы были сжаты так же плотно, как сжимаются створки раковины моллюска.
Илайджа бережно усадил мать за стол. Дженни смотрела на них и в её глазах были боль и страдание. Тимоти перестал плакать и сквозь слезы улыбнулся маме. Дженни машинально улыбнулась в ответ, осторожно вытерла слезы с пухлых щек, также машинально поправив прядь волос сына, упавшую на его вспотевший лоб.
– Надо бы тебя постричь, Тимми, – пробормотала Дженни, сама почти не сознавая того, что она говорит.
Илайджа ласково погладил мать по плечу, отошел от стола и взял со своей койки брезентовый чехол, в котором была приготовленная еще с вечера винтовка – его старый «моссберг». Юноша пристально осмотрел «комнату» военной палатки на шесть человек, проверяя – не забыто ли что-нибудь из вещей. Он подошел к Дженни и небрежно чмокнул её в щеку:
– Увидимся, Джен. Время пролетит быстро – сама не заметишь, как я вернусь.
Женщина хотела что-то сказать, но ее губы дрожали и она только кивнула. Её глаза, наполненные слезами, выдали её, она попыталась сдержаться, но
– Пока-пока, великан, – юноша улыбнулся малышу, с улыбкой потянувшемуся к нему.
– Дада, – важно сказал маленький Тимоти.
Его пухлые пальчики сжали указательный палец юноши.
– Ага, «дада», – усмехнулся Илайджа, шевеля пальцем в горячей ладошке, – дядя принесет тебе из леса шкуру волка, Тимми, теплую-теплую шкуру только для тебя.
– Во-ок? – голубые глаза – как безоблачное весеннее небо.
– Ага, волк, – выпрямился Илайджа. – Ну, мне пора.
Он подошел к Маргарет, сидевшую в той самой позе, в которой её оставил сын. Сгорбившись над столом, Маргарет напоминала уставшую старую кошку с потускневшими глазами. Ее руки неподвижно лежали, скрещенные на Библии. Губы едва заметно шевелились, но не было слышно ни звука.
– Пока, ма, – Илайджа нежно поцеловал мать, но она резко отстранилась, нервно стирая поцелуй сына со своей щеки.
– Иуда, – прошептала она, не глядя на сына.
Она упрямо продолжала смотреть на Библию, лежащую перед ней. На кожаной обложке книги когда-то золотой краской был выведен крест. От позолоты мало что осталось, краска почти вся облупилась и сошла, от креста остался только темный вдавленный контур распятия.
Юноша пожал плечами, тихо вздохнул, подхватил ранец и чехол с оружием и вышел из палатки, не оглядываясь. Он не любил оглядываться назад.
Дженни, до этого момента сидевшая неподвижно с Тимоти на коленях, бережно, но уверенно, подхватила ребенка и усадила его на колени к притихшей свекрови:
– Подержите Тимми, мама. Я сейчас вернусь.
Старческие руки, сухая кожа которых была покрыта темными коричневыми пятнышками, автоматически, подчиняясь многолетней привычке, поудобнее усадили внука на коленях. Поддерживая окончательно успокоившегося ребенка за спинку, Маргарет начала медленно раскачиваться на стуле – вперед, назад, вперед, назад. Стул едва слышно поскрипывал под не таким уж большим весом стареющего тела. Вторая рука придерживала малыша за плечо, ее пальцы легонько поглаживали вязаную из красной и белой шерсти детскую кофточку в такт покачиванию на стуле. Тихий шепот, такой тихий, что его можно было услышать, только наклонившись вплотную, перемежаясь со скрипом, вырывался из узких темных губ, покрытых в уголках белым налетом:
– Там – смерть, там – смерть, смерть…
Скрип-скрип.
– …и скорпионы с огненным жалом, и саранча в халцедоновой броне…
Скрип-скрип.
– Смерть, смерть.
Скрип-скрип.
– …И имя всаднику белому – смерть…
Дженни догнала Илайджу, успевшего пройти только два десятка шагов. Запыхавшись, она окликнула его. Он обернулся:
– Что случилось, Джен? Опять ма?
– Нет-нет, с ней все нормально, – она остановилась перед ним, переводя дыхание.
Горькая улыбка тенью пробежала по губам юноши.