Люди – книги – люди. Мемуары букиниста
Шрифт:
Её дочь Фира была единственным из нас человеком, пришедшим в торговлю по велению души. Если у кого уж и был коммерческий талант, так это у неё. Она была неплохим парикмахером, и потом ещё долго стригла, завивала и укладывала нам волосы на нашей кухне, а Александре Фроловне даже делала маникюр. Но в торговле она была действительно асом. Фира сама говорила, что под хорошее настроение она способна продать белого слона, и мы ей верили. Я помню, как к нашей товароведке подошёл поздороваться один из наших 79-х, очень пожилой архитектор, и с совершенно растерянным видом произнес: «Эта сирена дует мне в уши, что я должен купить какого-то Модильяни за восемьдесят пять рублей». И пошел, и купил. Фира умела сбывать какие-то залежавшиеся «гробы» иногородним библиотекам, впаривать дорогие альбомы более или менее состоятельным покупателям, она назначала цены, отбирала книги для приема и помогала нам, товароведам, сбыть те книги, с ценами на которые мы ошибались. У Фиры не было никакого специального образования, и она не знала ни одного иностранного языка, зато она знала своё дело. Помимо книг по искусству, с которыми разобраться
Помимо своей непосредственной работы Фира занималась и многими хозяйственными проблемами нашего магазина. Поскольку наша Фроловна относилась к ним спустя рукава, именно Фира ездила в ОХО (Отдел Хозяйственного Обеспечения) и выбивала там крафт, билетную бумагу, мыло, полотенца, лампочки, туалетную бумагу и всё прочее. Кроме того, она долгое время была нашем профоргом, пока я не сменила её на этом почетном посту и не подложила намеренно ей маленькую свинью, за что Фира на меня долго обижалась, но потом простила. А дело было так. Фира не без основания считала себя очень ценным сотрудником и полагала, что ей нечего каждый день торчать с 10 до 19 на работе, когда она может выйти на три дня и сделать весь месячный план. Поэтому, я думаю, она просто нашла себе в поликлинике врача, который выписывал ей бесконечные бюллетени. При этом всякий раз с разным диагнозом. Пока Фира сама была профоргом, никто этого не видел, потому что оформляла и подписывала эти бюллетени она сама. Остальные девчонки-продавцы просто стонали от её постоянного отсутствия, так как от нехватки рабочих рук им приходилось нести двойную нагрузку, порой они сами не могли взять себе свои законные выходные на неделе или даже бюллетень. Увеличивалась опасность заработать недостачи. Они злились на Фиру, но ничего не могли поделать. Когда я стала профоргом, я начала нажимать на Александру Фроловну, чтобы мы сделали официальный запрос в Фириной поликлинике, почему у неё столько болезней и почему её никак не вылечат. Наша Фроловна вертелась ужом, чтобы избежать этого, но я её все же доняла, и мы послали такое письмо на имя заведующего поликлиникой. После этого Фира стала сидеть на бюллетенях несравненно реже, но смотрела на меня, как на предательницу, и прямо заявила мне об этом. Я не обиделась, потому что считала, что поступила правильно. Вообще Фира относилась ко мне очень хорошо, и я её любила, но мы слишком хорошо друг друга знали – все наши достоинства и недостатки были как на ладони.
Я относилась к Фире, как к старшей коллеге, хотя она была старше меня всего на два года, но во многих отношениях она была гораздо опытнее меня. У неё были какие-то знакомые в музыкальном мире, и Геннадий Рождественский, который иногда приходил в магазин со своей мамой, или сын Оскара Фельцмана Владимир Фельцман считались её законными клиентами.
Фира не была какой-то потрясающей красавицей, но у неё была очень соблазнительная гитарообразная фигурка, прямые ножки в туфельках с перепонками и на высоких каблуках, большие темные глаза, похожие на маслины. Она всегда была очень аккуратно причесана, очень чистоплотна, с темно-красным маникюром, с ярко накрашенными губами и довольно ярко одета. В красной кофточке с короткими рукавами, на высоких каблуках она выглядела очень эффектно, а на фоне заснеженных витрин – как огонек на снегу. Помню, мы с ней оказались в торговом зале вдвоем, она копошилась в своем отделе искусства, а я стояла в техническом отделе. Сначала никого из покупателей не было, а потом вошли три, как сейчас бы сказали, лица кавказской национальности. Они что-то спросили, и не успела я ответить, как Фира пробежалась по двум катетам, образованным прилавками разделявшими нас, привычным жестом обеих рук подбила снизу и без того высокую грудь, словно это была подушка, и елейным голосом спросила: «Что товарищи желают?». Естественно, я тут же уступила ей место, а она начала этих азербайджанцев «красиво обслуживать».
Кстати, о Фириной груди. Она рассказывала, что ещё до меня с ней произошел такой случай. Какой-то старичок попросил её показать гравюры. Папки с гравюрами у нас обычно лежали под прилавком. На Фире было платье с вырезом «слёзкой». Когда она нагнулась, одна из её грудей выскользнула из этой «слёзки» наружу. Запихнуть её обратно она не могла, так как обе её руки были заняты. Когда бедный старичок увидел выпрямившуюся Фиру, у которой из выреза в боевом виде торчала одна из её прелестей, он прислонился к колонне и начал тихо сползать по ней вниз. А Фира, как ни в чем не бывало, положила папку с гравюрами на прилавок, а уже потом занялась своим бюстом. Дальнейшая судьба старичка мне неизвестна.
Между прочим, Софья Михайловна тоже у нас порой отличалась. Помню, мы уже закрывали магазин, но в нём ещё оставался Петр Степанович, который замешкался со своими калошами. И тут, как всегда, со стороны кухни на него идёт Софа, задрав подол платья и поправляя на ногах резинки белого трико. Когда мы её начали стыдить, мол, Софья Михайловна, как вы могли поправлять штаны при мужчине, она ответила буквально фразой из анекдота: «Так что ж? Они ведь чистые». И это было истинной правдой.
Когда мы с Фирой только познакомились, она была по уши в долгах, потому что была молода, хороша собой, ей хотелось красиво одеться и иметь дорогую косметику.
Со временем Фира как-то вся потухла, стала постоянно жаловаться на здоровье, несмотря на то, что у неё появился состоятельный любовник, которого она называла «шкаф» за его крупные габариты. Сейчас я подумала: может быть, его следовало называть «сейф»? Кроме этого, мы ничего о нём не знали, разве только, что он в отхожем месте читает журнал «Молодой коммунист». Конечно, Фиру подкосил быстро прервавшийся роман с лабухом Фимой. После этого она уже стала какой-то другой, постоянно покупала дорогие лекарства, которые не пила, кожа на лице у неё стала желтеть, держалась она не так прямо. Она приползала в магазин ненакрашенная и начинала ныть, жалуясь на вегето-сосудистую дистонию, на то, с каким трудом она встает по утрам и идёт на работу, и каких усилий ей стоит вообще стоять на ногах. (По сути дела, мы все с утра чувствовали себя точно так же, только не ныли). Потом Фира со своей косметичкой отправлялась на кухню на ближайшие полчаса, и дозваться её за прилавок в это время было совершенно невозможно. Зато потом она, совершенно преображенная, вылетала из кухни, и где оставалась больная, слабая, несчастная женщина с жалкими пучками незаколотых волос? Это всякий раз напоминало преображение куколки в бабочку, и всякий раз меня поражало. Наверное, Фира искренне верила, что ей хуже, чем нам всем, хотя мы точно так же уставали, так же нам требовалось время, чтобы придти в себя после прихода на работу. Большинство из наших продавцов были молодыми матерями и вставали ни свет ни заря, чтобы успеть отвести своих отпрысков в детский сад или спровадить их в школу. Когда они приходили на работу, было уже 10 часов, и все дружно бросались на кухню попить горячего чаю и съесть булочку. Только после этого с них можно было хоть что-то спрашивать. Я включалась в работу сразу, но исключительно потому, что обычно опаздывала минут на 15–20, так как всегда спала до последней минуты. При этом я завтракала довольно поздно, поэтому мне не нужно было бежать из раздевалки на кухню. Приходить же на работу до открытия магазина у нас считалось моветоном, да и никому это было не нужно. В конце концов, свой план мы и так выполняли, а покупатели и «продаватели» подождут, не сахарные.
Короче говоря, вдоволь нахватавшись одной рукой за сердце, а другой за голову, назвеневшись бесчисленными пузырьками с корвалолом и валокардином, Фира старательно накладывала на себя косметику, причесывалась волосок к волоску, душилась, проверяла подмышники, одергивала платье, и торжественно шествовала за прилавок, где давно уже переминались с ноги на ногу ожидавшие её покупатели. Фира расправлялась с ними мгновенно, как повар с картошкой. Минут через 5–10 они гуськом плелись в кассу, чтобы выложить там приличную сумму, а Фирюня бодро заворачивала товар в дефицитную билетную бумагу. Собственно говоря, потом она могла целый день ничего не делать. Когда они уходили, Фира гордо покидала торговый зал и снова отправлялась на кухню: теперь уже есть кислую капусту с кусочком черного хлеба, к которой она прикладывалась раз восемь за день. Она жевала капусту, чтобы не поправиться, поэтому, естественно, целый день ходила полуголодной и, может быть, испытывала от этого слабость. Так кто ей мешал поесть как следует?
А я помнила времена, когда Софочка жарила для неё и для себя свою несравненную картошку или варила на обед манную кашу, в которую Фира подмешивала кусочек шоколадки, чтобы было вкусно и экономно. Теперь же Фира откушивала всё «с рыночка» и уезжала домой на такси, уже в новую квартиру на Тушинскую, нагруженная десятью сумками, которые она с утра тоже привозила на такси с Тишинского рынка. Иногда она занимала у кого-нибудь из нас пять рублей на такси, так как ей не хотелось менять свои пятьдесят. Нас это возмущало, но мы ей все равно давали. В любом случае, Фира всегда оставалась «нашей» Фирой, как бы ни менялись времена и обстоятельства.
Когда-то, ещё в «до-шкафовские» времена у Фиры завелся милый друг с Останкинской телебашни. Потом она с ним поругалась так сильно, что разбила об его голову хрустальную вазу. По этому поводу на очередной Новый Год мы подарили нашей Фирочке термометр в виде Останкинской телебашни, а я накропала ей такие стишки:
Лишь тот постигнет и поймет,Кто знает нашей Фиры шашни,Зачем ей дарим в Новый ГодИзображенье этой башни.Что ещё измерит лучшеТемперамент Фиры жгучий?Вообще праздники у нас было принято отмечать широко. Самой большой затейницей на этот счёт была Вера. Она собирала с нас маленькие суммы, покупала на эти деньги всякие приятные пустячки и устраивала лотереи. А ещё писала поздравительные стихи, потом к этому занятию подключилась и я. Затем Вера стала делать к нашим юбилеям замечательные стенгазеты, каждой – в её стиле. Здесь ей помогал художник Серёжа Ханов или его брат Ильгиз. У меня тоже была такая газета, которую Вера сделала к моему тридцатилетию, но при переезде на другую квартиру я не взяла её с собой сразу, а потом она пропала. Вера наклеивала туда наши фотографии, вырезки из журналов, писала стихи от имени наших любимых актеров или постоянных покупателей. В моей газете главное поздравление было от Высоцкого, очень смешное. В нём Верушка, что называется, протащила моих друзей-алкоголиков с «Союзмультфильма». Но ничего обидного в этих стихах никогда не было.