Люди легенд
Шрифт:
А значило это, что войне приходит конец.
Леонид Жариков
КРАСНОДОНСКИЕ СТРАНИЦЫ
Последний раз я был в этом краю лет десять назад. Стояла поздняя осень, шли затяжные, беспросветные дожди, и дорога на Краснодон разлилась, точно река: машины застревали в липкой, непролазной донбасской грязи.
Казалось, ничто не могло двигаться в такое ненастье. В черном небе сквозь монотонное хлюпание теплых дождевых струй слышалась тревожная перекличка диких гусей. Всю ночь грустные гортанные клики то затихали, удаляясь, то снова появлялись где-то низко, над самыми
Только на рассвете мы узнали, что так на самом деле и случилось: большая стая гусей, отбившись от главной массы, всю ночь летала над Краснодоном. Кто-то видел даже, как птицы ночью садились в балке Сухой Дол, а утром опять улетели. Немало их погибло в то горькое непогодье…
Случай с перелетными птицами чем-то напомнил мне краснодонскую траге–дию, когда, вдруг лишившись партийного руководства, брошенного фашистами в застенок, горстка уцелевших от ареста комсомольцев–подполыциков стремилась вырваться из кольца врагов. Они уходили из Краснодона, стремясь пересечь линию фронта, но, натыкаясь на преграды, возвращались обратно. Немногим из них удалось спастись тогда.
Утром мне показали место казни молодогвардейцев. У заброшенной шахты № 5 возвышался как скорбный памятник старый террикон. Порода на его морщинистых склонах стала от времени бурого цвета, а на вершине — яркобагровая, точно кровавая, с подтеками до самого низа.
Трудная доля досталась юным героям. В одну ночь они пережили слишком много: жаркую радость несломленного духа, боль измены, звериную месть врага и гибель надежд.
Тогда, десять лет назад, все еще было свежо в памяти: и война, и вся героическая, гордая эпопея краснодонцев-подполыциков, и каждый клочок земли в этом маленьком шахтерском городке, казалось, хранил в себе их бессмертие…
И вот я снова в Краснодоне. С трудом узнаю старые приметы, да и не осталось их почти.
До самого Краснодона и дальше, к берегам Донца, пролегла гладкая, голубая под слепящим солнцем асфальтированная дорога.
При въезде в город, сразу же за шахтой 2–бис имени «Молодой гвардии», там, где раньше была степь, теперь стояли дома, целая улица красивых двухэтажных новых домов.
В центре города, возле школы имени Горького, где учились многие краснодонцы–подпольщики, на просторной площади воздвигнут величавый памятник из бронзы и гранита. На круглом шестиметровом пьедестале стоят пять бронзовых фигур, пятеро юных героев — боевой штаб «Молодой гвардии» : Олег Кошевой, Ульяна Громова, Сергей Тюленин, Любовь Шевцова, Иван Земнухов замерли неподвижно под знаменем Родины, как вечные часовые.
Суровы лица отважных. Поднял на ветру знамя Олег Кошевой, прижала к жаркому сердцу полотнище знамени, припав, как в клятве, на колено, Уля Громова. Устремил вдаль свой гневный взгляд Сергей Тюленин. Порыв борьбы в облике Любы Шевцовой. Спокоен и решителен Иван Земнухов.
…С волнением входишь в музей «Молодой гвардии». Под стеклом витрины беленькая блузка Нины Старцевой, старательно вышитая голубыми и черными нитками по воротничку, — такая нежная, милая девичья блузка. И тут же рядом с ней — стальной кинжал, принадлежавший этой девушке. Должно быть, нашла она этот кинжал в земле или подарил ей кто-либо из мальчишек в трудную минуту жизни. Кинжал плохонький, конопатый от ржавчины, но он аккуратно вычищен и вместо истлевшей старой рукоятки выстругана самодельная, даже непрокрашенная. Это было грозное оружие вчерашней пионерки, которая не могла примириться
Немые документы времени! Если вдуматься в них, какая глубина нерассказанного вдруг откроется сердцу, и видишь за молчаливыми вещами живую жизнь, оборванную в самом начале.
Вот большая, во всю стену картина — Олег Кошевой перед палачами. Четверо гитлеровских офицеров сидят за столом в камере пыток, а перед ними ео связанными руками, в разорванной рубашке стоит гордый комиссар «Молодой гвардии» — шестнадцатилетний Олег Кошевой. Гитлеровцы смущены выдержкой юноши. Один из них мрачно опустил голову, будто задумался, другие с хмурой ненавистью смотрят на Олега.
С особой лютостью фашисты истязали коммунистов, надеясь, что при виде их мучений комсомольцы струсят и расскажут все. Но стойкость отцов была для молодежи примером. Свидетели рассказывают, как Евгений Машков под нечеловеческими пытками крикнул врагам: «Вы можете меня вешать! Слышите? Все равно не заслонить солнца, которое взойдет над Краснодоном!»
Не всякая смерть есть трагедия и поражение. Их смерть была победой.
Дом Шевцовых находится на Первомайке, сразу же за шахтой 1–бис имени Сергея Тюленина. Это обычный каменный одноэтажный дом на две квартиры. В одной из них до сих пор живут родители Любы Шевцовой.
Мы возвращались с Донца через Изварино и уже в сумерках подъехали к дому Шевцовых.
Во дворе перед высоким деревянным крыльцом — садик из белых акаций. Деревья посажены рукой Любы Шевцовой. Рассказывают — очень любила белую акацию.
Мать Любы, Ефросинья Мироновна, полная и еще не старая женщина с живыми глазами, одетая по–домашнему в пестрый халат, сидела на ступеньках крыльца и, лузгая семечки, разговаривала с соседкой. Она сразу узнала директора музея «Молодая гвардия» Александра Макаровича Литвина, который привел нас в дом Шевцовых, и догадалась о цели нашего визита. Привыкла: откуда только не едут люди в город комсомольской славы Краснодон!
Мы вошли в дом. Большая высокая комната. Над столом, в середине, свисает с потолка лампа в шелковом абажуре, в углу кровать, белоснежная, пышная, со множеством подушек, а на стене знакомый миллионам людей портрет девушки–бойца, девушки–героя — Любы Шевцовой.
Ефросинья Мироновна, как только мы расселись вокруг стола, начала рассказ, живой, душевный:
— Когда Люба уезжала в Луганск, в партизанскую школу, я и думать об этом не думала и знать не знала. Прибежала она, как всегда, веселая, быстрая и сразу начала собирать вещи в чемодан. «Мамочка, еду учиться на медсестру, ты не горюй, я скоро вернусь. За меня не бойся: Любка твоя в огне не сгорит и в воде не утонет». И уехала.
Письма писала редко и сообщала в них только деловое: «Перевязываю раненых и отправляю в тыл». А сама, оказывается, училась в специальной партизанской школе.
Фронт все ближе подходил к нам, и вот тебе — немцы. Любы моей нет, думаю: слава богу, в тылу. А она тут как тут, заявляется домой, да не одна, а с немцами и на немецкой машине.
Перепугалась я, не пойму, что все это значит. А немцы веселые, вошли с Любой в дом, ухаживают за ней, ставят на стол закуски, вино.
«Люба, — шепчу я ей, — как тебе не стыдно?» А она: «Молчи, мама, это все равно все наше, они награбили, сволочи; в общем ешь, пей, а на меня не смотри: все будет хорошо».