Люди на перепутье. Игра с огнем. Жизнь против смерти

Пуйманова Мария

Чехословацкий офицер, сидевший за письменным столом, оглянулся.

— Эх, бедняга! — воскликнул он. — Возвращайтесь туда, откуда приехали. Все кончено. Войны не будет, и завтра немцы отбирают у нас горы.

Ондржею показалось, что офицер взбешен до слез. Значит, Ондржей может вернуться к Кето. А как я погляжу ей в глаза? А Софье Александровне? Это позор. И Красная Армия уже готова была поддержать нас. Он возвратится на фабрику, от которой оторвался с такой болью. Опять три дня и три ночи в пути — и он в прекрасной, как золотое облако, стране, он вернется к своей искорке. Но что-то перевернулось в его душе. И то, что раньше казалось Ондржею немыслимой радостью, он ощутил как непоправимое несчастье.

— Значит, нас оставили в дураках, — пробормотал он, еле шевеля бледными губами, и, пошатываясь,

вышел в приемную.

Кажется, он разговаривал сам с собой, как пьяный, он был слишком потрясен. Какой-то загорелый обрусевший чех догнал его на лестнице. Он заметил волнение Ондржея.

— Ну, дружище, — сказал он, — ну, друг мой. Ведь не все еще потеряно. Только не вешать головы. Мы еще повоюем!

ГОСТИ

Ночью, после ареста Гамзы, в Стршешовице явились гости. Только перепившийся человек и гестапо могут звонить с такой остервенелой настойчивостью. Будто во втором часу ночи людям не нужно ни минуты, чтобы проснуться, встать, накинуть что-нибудь на плечи и, пошатываясь спросонья, добраться до входной двери. Станислав опередил мать и открыл дверь. Сколько же тевтонов в кожаных куртках ввалилось в квартиру как воплощение непогоды и мрака! Так, они уже у нас в доме! Накануне, под вечер, опечатали жижковскую контору, арестовали Клацела. Нелла изо всех сил старалась побороть лихорадочную дрожь, вызванную испугом, холодом, тем, что ее подняли с постели среди ночи. Ей плохо это удавалось.

Ты помнишь эту дрожь, Нелла? Как раз здесь, в передней, где один из оккупантов показывает тебе документы уполномоченного германской государственной тайной полиции, именно здесь, у окна, стоял молодой человек, еврей-медик. Губы у него дрожали, с неестественной торопливостью он открывал портфель, рылся в нем трясущимися пальцами и наконец извлек картинку с танцующими чертиками. Он, этот первый вестник несчастья, приехал из Берлина, где сгорел рейхстаг. Он дрожал так же, как ты, и так же старался пересилить озноб, вызванный страхом перед тевтонами. Уже тогда у тебя сдали нервы, уже тогда.

— Где ваш муж?

Нелла Гамзова изумилась. Они еще спрашивают!

— Вероятно, это вам известно лучше, чем мне! Вчера в полдень он был арестован.

— А за что? — стремительно накинулся на нее другой гестаповец.

— Я тоже хотела бы это знать, — возразила она. — Наверно, по ошибке, и это должно выясниться.

— У нас не бывает ошибок. Откройте письменный стол.

— К сожалению, у меня нет ключей.

Гестаповец молча, с удовольствием, точно бросая козырную карту, вынул из кармана и швырнул на стол связку ключей Гамзы. Да, это были его ключи, ключи Петра. Нелла сразу же узнала их по колечку, которое плохо сходилось, — она всегда сердилась, что оно рвет подкладку. Но Гамза ни за что на свете не соглашался заменить его другим. Нет, она не поверила бы, что когда-нибудь почувствует такую нежность к старым ключам на колечке, которое рвет карманы. Гестаповцы взяли у нее Гамзу, он в их власти. Зачем же они ищут его дома? К чему эта комедия? Зачем они лгут даже без всякой нужды?

Станислав стоял, прислонясь к книжной полке, позади гестаповца, развалившегося в отцовском кресле, и, точно завзятый игрок, напряженно следил за азартной игрой. Длинные пальцы с шулерской ловкостью перебирали и отбрасывали отцовские бумаги. Как мог понять их немец? Правда, к его услугам был чешский шпик, который стоял здесь же рядом. Чего они искали? Материалы Лейпцигского процесса? Они исчезли. Помощник Гамзы Клацел успел припрятать их раньше, чем его арестовали в жижковской конторе. Станя «чистил» отцовский письменный стол в ночь на пятнадцатое марта. Он ведь до сих пор кашляет от дыма сожженных бумаг! Он выгреб их из стола столько, что, возможно, получил бы от отца нагоняй за свою чрезмерную осторожность.

Гестаповец взял из стола один только заграничный паспорт Гамзы. Стане и в голову не пришло спрятать его. Промах. Но ведь это законный документ? Боже, как были наивны эти Гамзы!

— Оставьте его мне, — попросила Нелла. — Там фотография мужа. Другой у меня нет.

Гестаповец расхохотался ей прямо в лицо.

— По крайней мере, вы когда-нибудь придете за ней к нам, — пошутил он и сунул паспорт в карман на груди.

Реальность ли это вообще? Не сон ли?

Чужие мужчины вдруг оказались в спальне Неллы и что-то там ищут. А что — не говорят. Так бывает только в кошмарном сновиденье. Спущенные шторы, искусственный свет, тени, которые отбрасывает ночник, — все это производит вдвойне чудовищное впечатление. Гестаповцы толкутся вокруг раскрытой постели, где ямка в подушке еще хранит тепло головы, пылающей от забот, а на судорожно смятом одеяле лежит отпечаток поспешности, с которой оно было отброшено. Они шарят под периной, вытаскивают с невероятным грохотом (потому что не знают, в чем секрет) ящик кушетки, отгибают ковер, идут к комоду. Они вторгаются в интимную жизнь хозяйки, и ей остается только молча наблюдать. Она не дрожит больше. Ее сковало странное оцепенение. Над всем высится, как хмурый брандмауэр, страх за Гамзу; и Нелла видит все подробности, все, что происходит на ее глазах: то, как чужой мужчина открыл настежь шкаф и на свет появилась белая идиллия постельного белья, переложенного лавандой и резедой (какое же это было ребячество!); на эту стародавнюю картину она смотрит холодно, как в бинокль на сцену, точно все это происходит не с ней, а с другой, равнодушной, вымышленной особой. При этом в голове Неллы проносятся необычайно яркие подробности, неожиданные ассоциации.

«Мы с Митей видели обезьян в зоологическом саду. Они играли такой захлопывающейся дверкой — обезьяны с треском закрывали ее десятки раз». Именно так гестаповцы выдвигают и задвигают ящики. Еленка называет это некоординированными движениями. (У Скршиванеков, наверно, уже проснулись от этого грохота. Как Митя?) Гестаповцы в ярости, что ничего не нашли. Их выводят из себя самые невинные, обиходные предметы, необходимые в жизни. (Боже, как была прекрасна эта жизнь!) Они были бы очень рады сенсационной находке. Произвести впечатление, нагнать страху — это они умеют. Сколько же они получили за Гамзу? У них наверняка бывают премии. Они ненавидят нас и за то, что мы не дали им повода придраться. «И как им не стыдно залезать в чужие ящики, — вдруг по-детски подумала Нелла Гамзова. — Да осыпь меня золотом, я и тогда бы не согласилась. Сейчас он роется в моем белье… точно меня раздевают нацисты… да, мы сдались на их милость… спасибо государственной прозорливости президента Гахи. И еще… ему очень к лицу оказался коричневый военный мундир. И об этом в «Народном страже» написал подлец редактор! Как люди умеют приспосабливаться! И это — чех! Когда-нибудь его повесят. Тоник прав. Но тем временем Гамза может тысячу раз погибнуть. Если бы только он был дома! Часы, чулки и все остальное — пустяки».

— Это семейная переписка, — вдруг сказала Нелла и встала.

Нелла думала, что во время обыска будет неуязвима. Но едва гестаповец коснулся мамочкиных писем, посланий, полных любви и упреков (старая пани из Нехлеб писала толстым вечным пером, доставшимся ей после отца, энергичным крючковатым почерком — мамочка ужасно грязно писала…), в эту минуту внутри Неллы все дрогнуло, будто память о матери могла быть запачкана или осквернена кощунственными руками.

— Семейная переписка. — И Нелла подошла к гестаповцу. — Ничего другого в них нет. Честное слово.

Гестаповец сделал вид, что не слышит. Пальцами, поросшими рыжей шерстью, нарочно медленно, как показалось Нелле, чтобы подразнить ее, он развязал выцветшую сиреневую ленточку, которой была стянута пожелтевшая пачка писем. Он перелистал письма с ловкостью завзятого картежника… и подал их Нелле с омерзительно-любезной улыбкой. Это им нравится! Играть с нами, как кошка с мышью. Держать нас в кулаке. Они на коне. Им хорошо, а нам жутко… И все-таки я не хотела бы оказаться на его месте ни за что на свете. Еленка, врач, входит в дом и приносит помощь и утешение. А они — ужас и несчастье. Да разве это жизнь? Нет, не хотела бы я быть в их шкуре.

— У вас тяжелые обязанности, — произнесла она с непостижимой иронией, когда гестаповец снял с себя не только кожаную куртку, но и пиджак, встал огромными сапожищами на стул в коридоре и принялся подавать другому чемоданы, лыжи и всевозможный хлам, уложенный на шкафах. Отовсюду летит пыль и садится на голову. Гестаповец засучил рукава рубашки, и маленькая худенькая Нелла снизу с ужасом рассматривает бычью шею и вздувшиеся мускулы на голых руках. «Боже, как он, вероятно, умеет бить!» Лучше не вспоминать о Гамзе.