Люди шторма
Шрифт:
– Отлично. Молодцы, что не расстреляли. И не расстреливайте. Уведите их обратно в камеру. Пусть пока посидят.
– Есть отвести в камеру!
– Да, вы там с ними помягче, – как бы между прочим заметил Омар.
– Помягче? – не понял подчиненный.
– Ну, чтоб без синяков, ссадин, распухших лиц и так далее. Вообще их не трогайте. Пуст себе маются так, как есть. Тут из столицы новая вводная пришла. Нужно будет следственный эксперимент провести с участием русских моряков. Возможно, международные наблюдатели будут. Не дай бог, они увидят на русских хоть царапину! Будет скандал и отчет чуть ли не в ООН о том, что в наших тюрьмах заключенных подвергают пыткам. А ты знаешь, что наша республика в лице Отца нации не хочет прослыть государством с варварским деспотичным режимом.
Гюзель, слушавшую эти слова, охватило праведное возмущение. «Они топят в крови бунт заключенных и хотят при этом иметь положительный имидж перед международной общественностью», – едва не промолвила она вслух, но вовремя спохватилась. Новость о следственном эксперименте и отмене расстрела моряков ее все-таки очень обрадовала. Ей захотелось тут же узнать суть эксперимента. Она подала начальнику тюрьмы знак, чтобы он расспросил об этом. Тот сперва отмахнулся, но затем все же поинтересовался:
– Господин подполковник, нужно ли русских как-то готовить к следственному эксперименту?
– Нет. Ничего пока не надо. Столица пока не объяснила, что конкретно придется делать. Подробности будут позже. Пока сделайте то, что я вам приказал. Я свяжусь с вами.
Сахатов положил трубку, и тюремный начальник застыл с полуоткрытым ртом, так и не успев сказать что-либо на прощание. Гюзель тут же потащила его на расстрельную площадку, чтобы он лично отдал приказ увести русских в камеру. Русские покидали плошадку с явным облегчением. Они с благодарностью смотрели на следователя. Однако та отрицательно качала головой, давая понять, что сама здесь ни при чем. Пленники, включая Арсения Алексеевича, были обескуражены. Горецкий, перед тем как оказаться в знакомом смежном коридоре, посмотрел на женщину вопросительным взглядом. Она ничего не ответила.
«Чудесная» отмена расстрела и новость о скором следственном эксперименте вызывала у русских смешанные чувства. С одной стороны, имелся повод для радости – все еще живы, несмотря ни на что. Но с другой – была и причина для растерянности. Будущий следственный эксперимент по неизвестному сценарию настораживал. И капитану, и его людям как-то не верилось, что власти каспийской республики вдруг образумились и решили выяснить правду. Ибо от этих властей ничего, кроме провокаций, ждать не приходилось.
– Зачем им новые провокации, если они готовы были начать нас расстреливать? – усомнился Нигматуллин.
– Да, это тоже странно, – размышлял Горецкий. – Но, возможно, под видом следственного эксперимента нас втянут еще в какое-нибудь грязное дело?
– Мне кажется, что было бы гораздо проще сфабриковать против нас новое дело, – проговорил старпом. – Не выходя из кабинета, а нас не выводя из камеры. Зачем еще лишний раз возиться и рисковать, зная, что мы склонны к побегу? Поэтому, скорее всего, нас ждет реальный следственный эксперимент. Москва вполне могла к этому времени надавить на здешних царьков и заставить их пойти на попятную в прежних своих решениях на наш счет.
– Это да, – вздохнул капитан. – Однако ты забываешь, из-за чего нас в принципе арестовали и чего от меня добивались. Вряд ли за это короткое время их аппетиты умерились. Да и почему молчала Гюзель во время того, как нас уводили, я понять не могу.
– А что она могла сказать? Она и так неслабо подставляется, общаясь с тобой. Не могла же она при начальнике этой тюряги рассказать тебе все, что ты хотел бы от нее услышать. Да и наверняка она сама еще ничего толком об этом эксперименте не знает.
Весь остаток дня, до самого ужина, размышления о предстоящем следственном эксперименте не оставляли русских моряков. Никакого логического объяснения этому они так и не нашли. Просто устали строить бесполезные предположения. К тому же капитан, старпом и стармех элементарно проголодались. Ведь из-за ожидания Сахатова они оказались без обеда. Чувство голода притупляло внимательность и вызывало головные боли. В один прекрасный момент Горецкий понял, что больше думает о куске хлеба, чем о предстоящих испытаниях, покрытых мраком тайны.
Тюремный ужин был очень простым. Русским выдали по тарелке каши с намеком на тушенку, ломтю серого хлеба и кружке чая. Капитан подошел за своей порцией последний. Раздающий замешкался с выдачей чая. А коридорный тем временем шепнул Горецкому: «Тут тебе с воли кое-что передали». Сказав, он тут же положил рядом с хлебом скрученную бумажку размером с сигарету. Арсений Алексеевич хотел запротестовать. Ведь он сразу и не понял, что речь идет о записке. Это мог быть и «косячок». А значит, существовала опасность быть втянутым в провокацию. Однако коридорный вовремя сдержал протесты: «Это не наркота. Это «малява». Ради куклы Нины не начинай сейчас шуметь». Фраза привела капитана в полный ступор. Он едва смог опомниться и забрать положенный ему чай. Записку он тоже забрал.
Арсений Алексеевич ел медленно, будто и не думал только что о еде. Его взгляд был рассеянным. А сам он выглядел каким-то потерянным.
– Кэп, почему вы так плохо едите? Нам ведь всем понадобятся силы. Морить себя голодом не выход. Кухня здесь, конечно, не ахти. Но за неимением другой сгодится и эта, – подбадривал его Нигматуллин.
– Да я ем. Ты не переживай. Сам давай налегай на кашу, – голосом без настроения отвечал тот.
– Что случилось? – Старпом враз заметил изменение в поведении капитана. – Опять об этом чертовом эксперименте думаешь? Да ну его куда подальше! Вот когда хоть что-то будем знать о нем, тогда и начнем соображать и думать: что делать? кто виноват?
Горецкий кивнул на дверь камеры и сказал:
– Передали записку. Боюсь читать. Упомянули имя любимой куклы моей младшенькой дочурки. Неужели они добрались до моей семьи?
– Что за записка? Где она? Ты уверен, что ничего не путаешь?
– Да вот. В моей руке. Ничего не путаю. Коридорный упомянул куклу Нину.
– Может, это какое-то выражение местное? Ну, вроде мата, – влез со своей догадкой стармех.
– Да какое, к чертям собачим, выражение! – взорвался Арсений Алексеевич. – Кто-нибудь прочтет, наконец, эту гребаную записку?! Или же мне начать матом крыть?!