Люди среди людей
Шрифт:
Трудно вообразить время и место, менее приспособленные для научного поиска, чем Саратов 1917 - 1921 годов. Мятежи, голод, сыпняк, разруха… То с юга, то с севера к городу подступают фронты гражданской войны. Но ни голод, ни пулеметные очереди на улицах не могут остановить тот процесс «каждодневного пристального думанья», который у гениев науки запущен один раз на всю жизнь. Профессор читает лекции, помогает выхаживать истощенных сыпнотифозных студентов, за отсутствием сторожа сам гоняет с опытных делянок прожорливых грачей, но одновременно, в поле и на кафедре, продолжается невидимая работа ума, вроде бы и не связанная с лекциями и тяготами будней. Мозг анализирует и синтезирует, просеивает и перебирает тысячи научных
Вавилов размышляет о странной судьбе ботанической науки: та часть ботаники, что кажется профанам наиболее скучной - систематика растений, - не только не скучна, но, наоборот, в высшей степени увлекательна, ибо имеет прямое отношение к путешествиям искателей зеленых богатств.
…Как ни странно, но человечество, тысячелетиями питаясь от плодов земли, очень долго оставалось равнодушным к своим кормильцам. В I веке н. э. Диоскориду было известно около шестисот различных растений. Прошло почти полторы тысячи лет, но европейцы XIV столетия по-прежнему имели представление лишь о восьмистах травах, деревьях и кустарниках. Ботаники средневековья в лучшем случае пытались разыскать в. окрестностях Парижа и Лейдена те растения, которые Аристотель описал для Греции. Чаще же они просто принимали на веру все ботанические бредни прошлого, начиная с библейского «древа познания» и кончая таинственным растением «баромец» из татарских степей, которое якобы порождает живых баранов.
Но вот, подняв паруса, двинулись к дальним берегам каравеллы Колумба, Васко да Гамы, Магеллана, Джона Кабота, и сразу стало тесно в ботанических индексах. Испанцы привозят из вновь открытой Америки картофель и маис, табак и подсолнечник, помидоры и баклажаны. Европейцы узнают о кофейном и какао деревьях; в садах Италии и Испании зацветает привезенная с Ближнего Востока сирень; начинают плодоносить прибывшие из Китая апельсины и мандарины. Цейлон шлет гвоздичное и коричное деревья, камфарный лавр, индигоферу, дающую ослепительно синюю краску индиго. Португальцы впервые сталкиваются в своих владениях с ананасом, агавой, зеленым перцем. Разведчики Африки приносят весть о гигантах древесных пород - баобабе и драцене. Становится все труднее разобраться в изобилии новых растений, тем более что ботаники разных стран всяк на свой вкус именуют вновь обнаруженные травы и деревья. И нередко какой-нибудь цветок получает тридцать - сорок наименований.
«Если эту беспорядочную толпу не разделить на отряды подобно армии, то все в ней останется в хаосе и волнении», - сокрушался итальянский ботаник XVI века Цезальпин. Причин для беспокойства у него было вполне достаточно. Беспорядочное накопление фактов в ботанике привело к бесконечным ошибкам и ожесточенным спорам между учеными. Цезальпин делает первую попытку определить и назвать известные уже растения. Но ни ему, ни его коллегам в течение последующих двухсот лет работа эта оказывается не под силу.
Когда швед Карл Линней в середине XVIII века приступил к созданию новой ботанической классификации, число известных науке видов возросло до десяти тысяч. Зеленый океан явно выходил из берегов человеческого познания, грозя затопить ботанику как науку. Линней, в честь которого король Швеции приказал выбить золотую медаль, совершил для своего времени великий подвиг. Он разделил растительное царство на четко различаемые неизменные виды и окрестил их именами, удобными для ботаников и агрономов.
По греческому преданию, дочь критского царя Миноса подарила афинскому герою Тезею клубок ниток, чтобы он смог выбраться из запутанных коридоров Лабиринта. Завершив свое дело, Линней с полным правом мог утверждать: «Система - это ариаднина нить ботаники, без нее дело превращается в хаос». И действительно, предложенная им система, как плотина, остановила расползающуюся громаду научных фактов, слово ученого построило в отряды не поддающуюся учету растительную «толпу».
Линнеевская классификация долгие годы оставалась нерушимой, как скала.
Но постепенно ботаники стали замечать, что линнеевские виды отнюдь не так неизменны, как это представлялось «королевскому ботанику и врачу адмиралтейства». Там, где натуралист XVIII века видел единую однотипную группу организмов, современники века электричества обнаружили сотни важнейших различий. Скала линнеевской классификации начала давать трещины. В трудах специалистов растительные виды стали дробиться на подвиды, крошиться на разновидности, распыляться на расы. К началу XX столетия таблицы Линнея, включавшие когда-то десять тысяч видов, разрослись до ста тридцати трех тысяч. Искусственное - руками человека - производимое скрещивание тоже порождало новые формы. А кроме искусственного, существует скрещивание естественное. Короче, зеленый океан снова, как в предлиннеевскую пору, грозил прорвать пределы, поставленные ему научной системой.
Саратовскому профессору Вавилову кажется, что пора подумать о новом решении давней проблемы. Все прошлые попытки найти для каждого представителя растительного мира четкие признаки, которые, во-первых, отличали бы его, а во-вторых, указывали бы на степень близости с другими родственными, несовершенны. Дело, очевидно, в том, что старые классификаторы чаще всего исследовали засушенные, мертвые гербарии, а не живое растение.
Среди ботаников прошлого, интересовавшихся культурными растениями, было мало путешественников и экспериментаторов, которые своими глазами видели много разных растений в естественных условиях и на делянках. Между тем классификатору нового времени, по мнению Николая Ивановича, необходимо точно знать строение, морфологию как можно большего числа видов и разновидностей. Сам Вавилов уже в начале
20-х годов был человеком на редкость хорошо осведомленным о, казалось бы, самых пустячных деталях строения огромного числа видов пшеницы да и других культурных растений. Семь лет, отданных изучению иммунитета пшениц, оставили в его цепкой памяти буквально миллионы признаков: опушенность листьев, цвет колоса и зерна, толщину стебля, его наполненность, форму и размеры различных чешуек, отсутствие и присутствие лигулы, зазубринки на остях… Казалось бы, к чему держать в памяти все эти мелочи? Но как раз из них, из этих мелочей, стало выкристаллизовываться то глубокое научное обобщение, которое вошло в науку под именем закона гомологических рядов в изменчивости растений.
Впервые закон прозвучал публично на Третьем всероссийском селекционном съезде летом 1920 года. Несмотря на разгар военных действий - наступал Врангель - и засуху, сулившую близкий голод, в Саратове собрался весь цвет русского растениеводства. «С утра четвертого июня Большая физическая аудитория университета была полна до отказа, - вспоминает ученица Николая Ивановича Вавилова саратовка Аделаида Григорьевна Хинчук.
– Сидячих мест не хватило, и люди стояли тесно, плечом к плечу, в проходах. Кого только тут не было! Помню видных московских селекционеров Жегалова, Константинова, Лорха, воронежского профессора Чаянова, будущего академика Келлера. Присутствовала вся профессура Саратовского университета; даже юристы и медики пришли послушать Николая Ивановича. Когда он кончил, а говорил он, как мне показалось, очень увлеченно, горячо и совсем не долго, зал на какой-то миг замер, а потом разразился аплодисментами, нет, овацией, бурной овацией, которая возобновлялась несколько раз. Помню восторженные выступления по докладу, слова «революция в биологии». Очень хорошо помню, как, опять-таки при общем восторге зала, профессор Заленский сказал, что в лице Николая Ивановича съезд приветствует Менделеева в биологии…»