Люди средневековья
Шрифт:
Другие друзья и работники Томаса Пейкока тоже получили свою долю. Он оставил 6 шиллингов 8 пенсов Хэмфри Стонору, «бывшему одно время моим подмастерьем». Можно представить себе, как Хэмфри Стонор, еще не до конца проснувшийся, морозным утром спускается с чердака, расположенного под высокой крышей, где, вероятно, спали подмастерья. Без сомнения, этот наглый молодой человек из хорошей семьи дружил с ткачами и сукновалами, которых его хозяин обеспечивал работой. Возможно, он был родственником тех самых Стоноров, у которых служил Томас Бетсон. Делони писал, что «младшие сыновья рыцарей и дворян, которым их отцы не могли передать в наследство землю, предпочитали осваивать ремесло суконщика, чтобы жить в хорошем доме и достатке». Двое из его друзей получили приличное наследство, очевидно, Томас Пейкок давал им денег взаймы и хотел после своей смерти избавить их от долга, ибо, согласно его последней воле, он завещает «Джону Бейчему, моему ткачу, 5 фунтов, поскольку между нами было так много, и еще мантию и дублет… Я прощаю Роберту Тейлору, сукновалу, все, что было между нами, и завещаю ему 3 шиллинга 4 пенса». Другие суммы, указанные в его последней воле, свидетельствуют о том, что он проводил крупные денежные операции. «Завещаю всем моим ткачам, сукновалам и обрезальщикам ворса, чьи имена идут впереди Рехерседа, по 12 пенсов каждому, а те, кто выполнял для меня большую работу, получат по 3 шиллинга 4 пенса каждый. Далее, завещаю распределить среди моих трепальщиков, чесальщиков и прядильщиков сумму в 4 фунта» [23] . Здесь представлены люди всех профессий, которые были заняты в производстве сукна. Жизнь всех этих людей вращалась вокруг суконщика Томаса Пейкока. Он раздавал женщинам шерсть, чтобы они трепали, чесали и пряли ее; забирал у них пряжу и передавал ткачам, которые ткали сукно. Затем он отдавал ткань сукновалам, и они валяли его, а после этого — красильщикам, чтобы те его окрасили. Получив готовое изделие, он собирал отрезы сукна в дюжины
23
В завещании другого Томаса Пейкока, суконщика, умершего в 1580 году, тоже говорится о семейном деле. Он оставляет двадцать шиллингов «Вильяму Гиону, моему ткачу», а также «семь фунтов десять шиллингов полновесных денег Англии для распределения среди тридцати беднейших бродячих сукновалов в окрестностях Когсхолла, то есть по пять шиллингов каждому». Вильям Гион, или Гийон, был родственником очень богатого суконщика, Томаса Гийона, крещенного в 1592 и похороненного в 1664 году, который, как говорят, скопил благодаря торговле сто тысяч фунтов. Зять Томаса Пейкока Томас Тил также был выходцем из семьи суконщиков, ибо в сертификате, датированном 1577 годом, где указана вся шерсть, купленная суконщиками Когсхолла за последние три года, встречаются имена Томаса Тила, Вильяма Гиона, Джона Гуддея (семье которого первый Томас Пейкок оставил кое-какие деньги), Роберта Егона (который был упомянут случайно в завещании, как человек, имеющий дом рядом с церковью, и который был отцом епископа Норичского).
Судя по завещанию Пейкока, он относился к своим работникам очень тепло. Но так было не у всех, ибо хотя суконщики того времени и обладали рядом достоинств, присущих капиталистам, но и недостатков у них было хотя отбавляй — так что извечная борьба между трудом и капиталом в XV веке развернулась вовсю. Но завещание Пейкока не проясняет для нас одну деталь — нанимал ли он только ткачей-надомников или, помимо этого, устанавливал ткацкие станки у себя дома? В ту пору, когда жил Пейкок, среди преобладавшей системы надомных работ стали появляться уже миниатюрные фабрички. Суконщики устанавливали в своих домах ткацкие станки и нанимали бродячих ткачей. Рабочие, трудившиеся в домашних условиях, были этим очень недовольны, ибо их либо превращали из свободных мастеров в наемных работников, обязанных трудиться в доме хозяина, либо они обнаруживали, что оплата их труда уменьшается из-за конкуренции странствующих ткачей. Более того, суконщики иногда покупали станки и сдавали их в аренду свободным ткачам, которые в результате этого попадали в определенную зависимость от хозяина. В течение всей первой половины XVI века ткачи из текстильных районов Англии засыпали парламент петициями с требованием отменить эту практику. Похоже, что они предвидели появление в Англии фабричного производства, при котором рабочий уже не будет собственником сырья, инструментов, мастерской или продуктов своего труда и ему будет принадлежать только его труд, а бывший свободный ткач превратится в наемного рабочего. Все это ткачи поняли задолго до того, как фабричная система утвердилась в стране. Практика сдачи станков в аренду появилась и в Эссексе, откуда примерно через двадцать лет после смерти Томаса Пейкока ткачи направили в парламент петицию против суконщиков, которые завели у себя дома не только свои собственные станки, но и своих ткачей и сукновалов, чем обрекли авторов петиции на голод и нищету, «ибо богатые люди, суконщики, заключили между собой соглашение платить единую цену за изготовление означенного сукна». Эта цена была такой мизерной, что, работай они весь день и всю ночь, в праздники и в будни, все равно не смогли бы прокормить свои семьи. В результате этого многие ткачи потеряли свою независимость и превратились в слуг богачей. Тем не менее система надомной работы еще преобладала, и, без сомнения, большинство ткачей Пейкока работало в своих собственных домах, хотя вполне вероятно, что в его доме было несколько станков, которые стояли в длинной задней комнате с низким потолком. В таких комнатах, по традиции, работали ткачи — в сарае ли, в «прядильном ли доме».
Идиллическая картина работы на такой небольшой фабрике, которую вполне можно применить и к нашему герою, была создана в поэме Делони «Приятное путешествие Джека из Ньюбери». Джек из Ньюбери реально существовал — это был хорошо всем известный суконщик по имени Джон Уинчком, который умер в Ньюбери через год после Пейкока и о котором Томас наверняка слышал, ибо его грубое домотканое сукно отлично продавалось на континенте, и старина Фуллер, прославивший его в своей книге «Добродетели Англии», называет его «самым богатым суконщиком (без преувеличения), когда-либо жившим в Англии». Рассказы о том, как он привел сотню своих подмастерьев на Флодцен-Филд, как он угощал короля и королеву в своем доме в Ньюбери, как он построил часть Ньюберийской церкви и как он отказался от звания рыцаря, предпочтя «до самой своей смерти ходить в костюме из грубого домотканого сукна», разлетелись по всей Англии, обрастая по пути все новыми и новыми подробностями. В 1597 году Томас Делони, создатель жанра романа, изложил эти рассказы в своем произведении, частично в прозе, частично в стихах, и роман вскоре стал исключительно популярным. Именно отсюда мы приведем придуманное автором описание работ в доме суконщика, не забывая при этом, что автор сильно преувеличил размеры предприятия Джйна Уинчкома, который конечно же никогда не имел двухсот станков в своем доме, а Томас Пейкок, вероятно, имел не более дюжины. Но поэт имеет право на преувеличения, ибо, в конце концов, главное в балладе — ее дух, и всегда приятно сменить прозу на рифмованные строки:
В одной из комнат, длинной и большой, Станков стояло двести — целый строй. Две сотни человек, ей-ей, не вру, Садились к ним, явившись поутру. Сюда парней красивых отбирали, Что весело и безотказно ткали, Шутя при этом; в комнате другой Сто женщин, веселясь, чесали шерсть, Порою принимаясь звонко петь. За стенкой жили двести юных дев — Под платье юбку красную поддев И повязав платочек белоснежный, За прялкою работали прилежно. Девицы эти пряли не ленясь, То песни распевая, то смеясь. Как соловьи красотки разливались, И звуки прялок с пением сливались. В другое помещение зашли — И там детишек бедноты нашли, Что шерсть сортировали здесь за гроши — Плохую отделяли от хорошей. Их было семьдесят и плюс еще десяток Заброшенных, оборванных ребяток. Трудом своим они себя кормили, По пенни за ночь детям тем платили. Кормили мясом, вволю пить давали, И все за счастье жить здесь почитали. В другой каморке он заметил вдруг Как пятьдесят мужчин, собравшись в круг, Срезали ворс с сукна, да так умело, Что все в руках у них так и горело. Да собери ты семьдесят гребцов, Никто б не смог догнать тех молодцов. Оттуда переходит он в красильню, Где ткани в чанах красили обильно. В другом сарае двадцать сукновалов Сукно, почти готовое, валяли. Быков с десяток сразу забивали, Чтоб прокормить рабочих. Все съедала Орава эта, масло, сыр и рыбу — Им что ни дай, все поглотить могли бы. Мясник работал споро, всем на диво, И пивовар варил отменнейшее пиво, А пекарь хлеб отличный выпекал. Да, крепко дом суконщика стоял. Пять поваров здесь не точили лясы, На всех рабочих впрок солили мясо. Им помогали шустрые мальчишки Помыть посуду; бедные ж детишки Весь день крутили вертел над огнем, И так за годом год и день за днем. Старик, увидев это заведенье, Дар речи потерял от изумленья. Живет суконщик наш, не скрою, очень знатно, И всем о нем известно, что понятно.Личную жизнь Пейкока, как и его деловую, можно воссоздать по завещанию. Правда, оно довольно мало говорит нам о его семье. Первую жену Томаса звали Маргарет, чьи инициалы вместе с его собственными украшают резьбу по дереву в доме. Вполне вероятно, что старый Джон Пейкок построил этот дом для молодоженов ко дню их свадьбы. Дом стал свидетелем буйного веселья, ибо наши предки знали, как справлять свадьбы, и традиционно Англия никогда так не веселилась, как в тот день, когда жених вводил в дом свою невесту. Чтобы воссоздать эту сцену, обратимся снова к идиллии Делони.
«Невеста была облачена в платье из домотканой шерстяной ткани красновато-коричневого оттенка, юбку из прекрасного вустеда и головной убор, украшенный золотом. Волосы того же цвета, что и золотая подвеска, прикрепленная сзади, были заплетены в косы и уложены в замысловатую прическу по моде того времени. Она вошла в церковь в сопровождении двух красивых мальчиков, шелковые рукава которых были украшены кружевами и розмарином. Впереди невесты несли красивую чашу из серебра с позолотой, в которую поместили большую, обильно позолоченную ветку розмарина, а вокруг висели шелковые ленты самых разнообразных цветов. Перед чашей шли музыканты, непрерывно игравшие на своих инструментах. Позади невесты Шли девушки из самых богатых семейств графства — одни из них несли большие свадебные пироги, а другие — красивые позолоченные гирлянды из стеблей пшеницы. Нет нужды говорить здесь о женихе, который, будучи всеми любим, не нуждался в сопровождении юношей из лучших семей, помимо купцов из Стиляр-да, которые приехали на свадьбу из Лондона. Когда венчание закончилось, они отправились тем же порядком домой и сели за свадебный пир, где не было недостатка ни в веселье, ни в музыке… Свадьба продолжалась десять дней, к великой радости бедняков, живших в округе».
Под прекрасной резной крышей зала танцевали до упаду, пели, играли, целовались, позабыв о делах. Веселье не прекратилось даже тогда, когда новобрачные удалились в спальню, украшенную круглыми балками на потолке. Утром, сидя на огромной кровати с пологом на четырех столбиках, они принимали своих друзей. Наши предки не отличались чрезмерной деликатностью. Как писал Генри Беллингер (он был совсем не похож на жизнерадостного Делони, но был современником Пейкока, и его перевел Ковердейл, так что дадим ему слово), «после ужина снова заиграла музыка, и все пустились в пляс. Хоть они и были молоды, но очень устали от постоянного шума и неудобств, которые проистекали оттого, что к ним в комнату постоянно кто-то ломился, и они не знали ни минуты покоя. Невоспитанные и бесшабашные люди приходили к двери их спальни и пели непристойные и скабрезные песни, приводя в неистовый восторг дьявола». Дорого бы мы сейчас отдали за то, чтобы услышать хотя бы одну из этих непристойных баллад!
Невеста Маргарет, которая после этой веселой свадьбы стала хозяйкой в Когсхолле, была родом из Клера, откуда вышли и сами когсхолльские Пейкоки. Она была дочерью Томаса Хоррольда, к которому Пейкок сохранил живую признательность и уважение. Создавая часовню в своей церкви, он заботился о спасении не только своей души, но и душ своей жены, матери и отца и своего тестя Томаса Хоррольда из Клера. Он также завещал пять фунтов, на которые его душеприказчики «должны были изготовить надгробный камень, который надо было отвезти в Клер-скую церковь и установить на могиле моего тестя Томаса Хоррольда с изображениями его самого, жены и детей» (то есть мемориальное надгробие), а также передать Клерской церкви пять коров или три фунта деньгами, чтобы «надгробие моего тестя Томаса Хоррольда поддерживалось в порядке». Он также оставил деньги брату и сестрам своей жены. Маргарет Пейкок умерла раньше мужа, детей у них не было, и только племянники и племянницы Роберт и Маргарет Апшер, дети его сестры, Джон, сын его брата Джона, и Томас, Роберт и Эмма, дети его брата Роберта, а может быть, и его маленькая крестница Грейс Гудцей играли в просторном зале или забирались на буфет, чтобы найти маленькую, размером с каштан, головку среди резных украшений потолка. Наверное, надеясь на рождение сына, которому он мог бы оставить дом и имя, Томас Пейкок женился во второй раз, на девушке по имени Энн Коттон. Она скрасила его старость, эта «Энн, моя добрая женушка», и ее присутствие оживило прекрасный дом, в котором после смерти Маргарет стало тихо и пустынно. Ее отец, Джон Коттон, упомянут в завещании, а ее братья Ричард и Вильям и сестра Элеонора получили приличные суммы. Но Томас и Энн не долго наслаждались семейной жизнью. Она была беременна, но он умер еще до рождения ребенка. В своем завещании он обеспечил Энн безбедную жизнь, оставив ей пятьсот марок стерлингов, а прекрасный дом оставался за ней до ее смерти. К своим подробным инструкциям в завещании он добавляет еще одну: «Пусть моя жена Энн владеет моим домом, в котором мы с ней жили, и живет в нем в свое удовольствие, и моей голубятней, стоящей в саду». Перерыв в записях семьи Пейкок не позволяет нам узнать, умер ли сын Томаса Пейкока или остался жив, но скорее всего Энн родила девочку или его сын умер, ибо Пейкок, на случай, если у него не будет наследника по мужской линии, завещал дом своему племяннику Джону (сыну своего старшего брата Джона), и в 1575 году мы обнаруживаем, что в доме живет тот самый Джон Пейкок, а соседний дом принадлежит Томасу Пей-коку, сыну его брата Роберта. Томас умер в 1580 году, оставив после себя одних дочерей, а после него, в 1584 году, скончался и Джон Пейкок, с грустью отмеченный в приходском журнале как «последний представитель этой фамилии в Коксолле». Так прекрасный дом ушел из рук великой семьи суконщиков, которые жили в нем почти сто лет [24] .
24
Дом в конце концов перешел в руки другой семьи суконщиков, Бакстонов, правда, неизвестно, в какое время. Представители этой семьи до 1537 года заключали браки с представителями семьи Пейкок. Вильям Бакстон (умер в 1625 году) называл себя «суконщиком из Когсхолла» и завещал все свои станки сыну Томасу. Когда отец умер, Томасу было семнадцать, он прожил до 1647 года, занимаясь суконным делом, и дом, несомненно, принадлежал ему. Он или его отец, должно быть, купили его у душеприказчиков Джона Пейкока. От него он перешел к его сыну Томасу, тоже суконщику (умер в 1713 году), который завещал его своему сыну Исааку, суконщику (умер в 1732 году). Два старших сына Исаака тоже были суконщиками, но вскоре после смерти отца отошли от дел. Он, очевидно, позволил своему третьему сыну, Джону, жить в доме в качестве квартиранта, и Джон еще в 1740 году жил здесь. Но Исаак в 1732 году завещал дом своему младшему сыну, Самюэлю, а Самюэль, умерший в 1737 году, передал его брату Чарльзу, четвертому сыну Исаака. Чарльз в нем не жил, поскольку большую часть своей жизни занимался торговлей маслом в Лондоне, хотя и похоронен среди своих предков в Когсхолльской церкви. В 1746 году он продал дом Роберту Лодгейтеру, и он ушел из рук Пейкоков-Бакстонов и с течением времени обветшал и был превращен в два отдельных коттеджа, а прекрасный потолок был оштукатурен и побелен. Несколько лет назад его уже собирались снести, но, к счастью, его купил и отремонтировал Ноэль Бакстон, прямой наследник семьи Бакстон по линии Чарльза, того самого, который продал его.
Завещание говорит нам также и о характере Томаса Пейкока. Он был, очевидно, добрым и снисходительным работодателем, о чем свидетельствует его забота о рабочих и их детях. Его часто приглашали в крестные отцы ребятишек, родившихся в Когсхолле, поскольку в завещании он просит, чтобы на его похоронах и на службах на седьмой и тридцатый день после них присутствовали «двадцать четыре или двадцать два ребенка в стихарях, которые держали бы в руках тонкие восковые свечи, и пусть всех их считают моими крестниками и выдадут каждому по 6 шиллингов 7 пенсов, а всем другим детям — по 4 пенса каждому… а мои крестники, помимо этого, должны получить еще 6 шиллингов 7 пенсов каждый». Все эти дети, вероятно, с самого раннего возраста работали на Пейкока, сортируя шерсть. «Бедняки, — пишет Томас Делони, — которых Господь с легким сердцем благословлял множеством детей, стремились пристроить их к этому делу, так что, когда им исполнялось шесть или семь лет, они могли уже сами зарабатывать себе на кусок хлеба». Когда Дефо проехал из Блэкстоун-Эджа в Галифакс, осматривая по пути текстильные мануфактуры, которые имелись во всех деревнях Вест-Рединга, то его больше всего восхитило то, что «все были заняты делом — от самых юных до самых старых. Ребенку только исполнилось четыре, а он уже кормит себя своим собственным трудом». Таким образом, использование труда детей столь раннего возраста — вовсе не изобретение Промышленной революции.
Томас Пейкок имел множество друзей не только в Когсхолле, но и в соседних деревнях, о чем говорят записи в его завещании. Он был членом Братства крестоносцев в Колчестере и оставил им после своей смерти 5 фунтов, чтобы они молились «за меня и за тех, за кого должен молиться я». В эпоху Средневековья было в обычае, когда монашеские ордена давали богатым вкладчикам и выдающимся людям возможность вступить в их ряды. Церемония принятия нового члена была длинной и сложной, во время которой вступающий получал поцелуй ото всех братьев ордена. Принятие Томаса Пейкока. в «Братство крестоносцев» свидетельствовало, что в округе к нему относились с большим уважением. Кроме того, он, по-видимому, испытывал особую симпатию к различным монашеским братствам, ибо оставил францисканцам Колчестера и обителям Малдона, Чемсфорда и Садбери по десять шиллингов для того, чтобы они отслужили по нему службу на тридцатый день, и по 3 шиллинга 4 пенса на починку их домов, а братьям из Клера завещал 20 шиллингов для двух служб на тридцатый день «и бочку копченой следки для Великого поста после моей смерти». Он проявлял большой интерес и к Когсхолльскому аббатству, которое находилось менее чем в одной миле от его дома, и в праздничные дни, должно быть, обедал с аббатом в его гостевом доме и слушал мессу в церкви монастыря. Умирая, он вспомнил об этом аббатстве, о том, как звон колоколов, призывающих монахов на вечернюю службу, разносился далеко в теплом сентябрьском воздухе. Томас Пейкок оставил «милорду аббату и монастырю» отрез одной из самых знаменитых своих тканей — тонкого сукна с шелковистой отделкой и 4 фунта деньгами, «чтобы они отслужили по мне панихиду и мессу, а на моих похоронах, когда в церкви будет идти служба, пусть звучат колокола, а на седьмой день и через месяц — все то же самое, и еще три заупокойные службы на тридцатый день, дели они смогут отслужить их, или тогда, когда у них будет свободное время, на все это — десять фунтов».