Людишки
Шрифт:
Башмаки, платье, сумка. Башмаки темные, на них ничего не видно. Платье было испещрено капельками подсыхающей крови, сумка тоже. Попытавшись вздохнуть, Пэми захрипела и ошалело побрела в ванную. Пустила воду в раковину, потом включила еще и душ и забралась под струю. В прошлом клиенты несколько раз пускали ее в душ в роскошных гостиничных номерах, поэтому она умела управляться с сантехникой. Сняв с куска мыла бумажную обертку, она принялась намыливать волосы, снова и снова. Потом ополоснула их под мощной струей и намылила опять. Это продолжалось, пока стекающая с головы пена не стала белой, утратив розовый оттенок. Потом Пэми начала драить руки, ноги, туловище. Волосы на лобке напоминали губку, пропитанную кровью, и их пришлось выжимать несчетное число раз. Наконец Пэми
Станет. Уже стала. Пэми поднялась. Она изнемогала, а оттого двигалась тяжело и неуклюже. Едва не поскользнулась в ванне, но сумела выбраться на кафельный пол. В ванной висели большие мягкие бежевые полотенца. Пэми вытерлась насухо, потом соорудила из полотенец нечто вроде дорожки через комнату, дабы не испачкать ноги кровью. Забрав платье и сумку, она отнесла их в ванную. Вода по-прежнему лилась в раковину. Пэми, как могла, замыла пятна, стараясь не намочить все платье, потом выскоблила сумку мочалкой. Натянув платье через голову (мокрые пятна липли к телу), она повесила на шею сумку и отправилась по полотенцам к своим башмакам. Вытерла их одним из полотенец, обулась, выпрямилась и оглядела кровавое месиво на кровати. Посмотрела на датчанина, и никаких чувств не отразилось в ее глазах. Она его почти забыла.
Но не забыла о деньгах. Расстелив перед собой еще одно полотенце, Пэми подошла к тумбочке и уже хотела опустить крышку чемоданчика, когда вдруг заметила внутри паспорт. Она взяла его, раскрыла и увидела сердитую физиономию своего клиента.
«Мне этот паспорт ни к чему. Нельзя уносить отсюда никаких свидетельств моей связи с этим датчанином», – решила Пэми. Положив паспорт на тумбочку, она закрыла чемоданчик, взяла его в левую руку и оглядела комнату. Вроде все.
Как же трудно шевелиться самой да еще шевелить мозгами. Казалось, сонливый ужас подстерегает ее на границах сознания, на краю поля зрения. «На сегодня хватит, наработалась, – сказала она себе. – Домой. Спать. Я не понимаю, что тут произошло. Это какое-то бешенство. Завтра будет легче».
Я познал два новых ощущения: плотскую любовь и смерть.
Оба весьма занятны, в оба уходишь с головой, и ни одно из них не соответствует в точности тому, чего я ожидал. Первое не только приятно. А второе не только мучительно. Похоже, людские чувства причудливым образом переплетаются: даже ощущение великого счастья сопровождается грустью, а самая страшная боль сдобрена каким-то непонятным удовлетворением.
До чего же насыщенно живут эти создания! Я и мне подобные горим долго и медленно, еле тлеем, а люди вспыхивают ярким жарким пламенем, но быстро угасают. Я всегда полагал, что мы устроены лучше, но согласятся ли со мной люди? Будь у них выбор, предпочли бы они наш долгий безмятежный век своим страстям, пожирающим их бренные тела?
Впрочем, такого выбора у них нет, а скоро, по Его замыслу, не будет и вовсе никакого. Я уже собрал своих людей, своих представителей. Я их расшевелил, вынудил пуститься в путь. Григорий Басманов едет в Нью-Йорк на прием к онкологу. Ли Кван драит тарелки в громко урчащем чреве «Звездного странника» Североамериканских линий. Мария-Елена Родригес в Бразилиа покупает подвенечное платье и борется с угрызениями совести, потому что с легким сердцем использовала Джека Остона. Проводимая Ходдингом Кэйбелом Карсоном кампания по избавлению от взрывоопасного доктора Марлона Филпотта, похоже, начинает приносить плоды. А Фрэнк Хилфен сидит в окружной тюрьме в Индиане, куда попал за нарушение честного слова, но скоро он опять выйдет на свободу.
Значит, остается Пэми Ньороге. Убийство Кьелда Ульрикслунда и неожиданно подвернувшийся под руку чемодан с деньгами должны побудить ее пуститься в бега. Или я не прав? Похоже, все это, наоборот, обездвижило ее. Она надежно спрятала наличные, глубоко закопала воспоминания, но пока никуда не двинулась. А между тем все они уже должны быть в пути.
Придется мне подстегнуть нашу маленькую Пэми.
9
Пэми
Правая рука ныла от напряжения: во сне Пэми долго била ножом акулу. Живот свело от ужаса: во сне акульи зубы вцепились ей в поясницу. Вода, густая и темная как кровь, все еще заливала ее голову, давила на лицо, увлекала в бездну. Сердце колотилось, в горле плясал комок желчи, нервы дергались и дрожали как после удара током.
Сон про акулу был не единственным призрачным видением, не дававшим ей покоя по ночам с тех пор, как она убила датчанина. Просто этот сон повторялся чаще других. В другом сновидении Пэми отсекала груди собственной матери и пожирала их; ноздри ее при этом наполнялись кровью и молоком. А еще был сон про муравьев, которые облепляли ее тело, залезали в нос, уши, во все поры. Кусачие рыжие муравьи с острыми жалами пускали ей кровь. Она бежала, а копошащиеся рыжие муравьи окутывали ее подобно одеялу и жрали, жрали, жрали.
Жаркий ночной воздух был неподвижен. В комнате пахло кровью, как в гостиничном номере датчанина. Дрожа и делая множество лишних неуверенных телодвижений, Пэми сбросила простыню, слезла с раскладушки и облокотилась о подоконник, чтобы глотнуть свежего воздуха. Он был горяч, этот воздух Найроби, и он касался ее лица, как кровавая вода во сне. Он был осязаем. Пэми взглянула на черное беззвездное небо, затянутое тяжелыми облаками, потом посмотрела на узкий грязный проулок внизу. Фонарь стоял на перекрестке у главной улицы, через четыре дома, и кроны деревьев почти не пропускали его свет. В проулке, кажется, было тихо, никакого движения.
Пэми попятилась от окна, присела на раскладушку и попробовала заставить себя успокоиться. Не важно, что кошмары приходят почти еженощно, не важно, как часто они повторяются. Эти сновидения по-прежнему повергают ее в ужас и часами терзают после пробуждения. Они по-прежнему не дают ей смежить веки. «Так больше нельзя, – подумала Пэми. – Мне необходимо поспать».
Она посмотрела на дощатую стену под окном. За досками был спрятан чемоданчик, в котором до сих пор лежали деньги, все до последней бумажки. Пэми даже ни разу не пересчитала их, просто принесла домой, отодрала доски, сунула чемодан в углубление, поставила щит на место и продолжала жить прежней жизнью, отлавливая клиентов из Европы и зарабатывая на пропитание. Она обреталась в этом «общежитии», набитом такими же шлюхами, сводниками и крутыми грабителями. Ничто не изменилось, только сны.
«Это должно прекратиться», – думала Пэми. Ей был невыносим каждый вздох, потому что в воздухе все время висел смрад того гостиничного номера, темного, отвратительного, залитого кровью. Ей необходимо выспаться. Но она не может спать. «Мне надо выбраться из этой каморки», – подумала Пэми.
Весь ее скудный гардероб помещался в верхнем ящике шкафчика. Пэми выбрала платье (то, светло-зеленое, она уже давно выбросила) и обула башмаки, потом достала из-под раскладушки молоток. Дабы уберечься от нежелательных ночных посещений, она делала то же, что и остальные обитатели «общежития»: прежде чем лечь в постель, приколачивала к полу перед дверью деревянный брус, не дававший открыть ее снаружи. Подсунув молоток под брус, Пэми оторвала его, спрятала вместе с молотком под койку и вышла в темный коридор, где стоял более привычный дух мочи и дрянной снеди. Закрыв за собой дверь (на ней не было ни задвижки, ни замка), Пэми зашагала к лестнице, озаренной слабым светом от входной двери. Она хотела спуститься и выйти на улицу, но в последнее мгновение передумала и пошла вверх. Преодолев четыре крутых скрипучих пролета и еще маленькую железную лесенку, привинченную к стене, Пэми очутилась на крыше.