Людоедское счастье. Фея карабина
Шрифт:
Все, пора включать мой собственный слезопровод. Я отвожу глаза и через прозрачную перегородку погружаю взгляд в вязкую пучину универмага. Какое–то неумолимое сердце ритмично проталкивает все новые и новые кровяные тельца через забитые артерии. Кажется, что все человечество ползет, распластанное под тяжестью огромного подарочного пакета. Прозрачные воздушные шарики непрерывно стартуют из отдела игрушек и собираются наверху, под матовым стеклом крыши. Дневной свет сочится сквозь эти разноцветные грозди. Ничего не скажешь, красиво. Покупательница безуспешно пытается перебить Лемана, который с безжалостной четкостью предсказывает мое будущее. Ничего хорошего мне не светит. Две–три грошовые должности, новые увольнения, хроническая безработица, больница для алкоголиков и братская могила в перспективе. Когда покупательница переводит взгляд на меня, я уже весь в слезах. А Леман, не повышая голоса, методично добивает жертву.
То, что я вижу теперь в глазах дамы, меня не удивляет: я вижу там ее саму. Стоило мне только заплакать, как она немедленно поставила себя на мое место. Механизм сочувствия. Ей удается наконец прервать Лемана, вклинившись в секундную паузу. Полный назад. Она берет обратно свою жалобу. Пусть, согласно гарантии, заменят холодильник – больше ей ничего не надо. И незачем заставлять меня платить за праздничный ужин (в какой–то момент Леман, очевидно, упомянул о моей зарплате). Ей бы не хотелось, чтобы я потерял из–за нее работу накануне праздника (Леман повторил слово «Рождество» по меньшей мере раз двадцать). В конце концов, кто угодно может ошибиться; вот и она сама недавно на своей работе…
Пять минут спустя она выходит из бюро претензий с чеком на новый холодильник. Ребенок в коляске на секунду застревает в дверях. Она толкает коляску, нервно всхлипывая.
Мы остаемся одни. Леман скалит зубы и подмигивает мне. Я смотрю на него и вдруг – от усталости, что ли? – говорю:
– Ну и гады же мы, а?
Он открывает во всю ширь свою пасть матерщинника, чтобы ответить мне по–свойски. Но что–то заставляет его закрыть рот.
Это доносится снизу, из чрева Магазина.
Это приглушенный взрыв, и сразу затем – многоголосый вой.
2
Мы прижимаем носы к стеклянной перегородке. Сначала не видно ничего. Поднятые взрывом две или три тысячи воздушных шаров полностью скрывают Магазин. Но по мере того, как они медленно взмывают к свету, обнаруживается картина, которую я предпочел бы не видеть никогда.
– Мать твою… – бормочет Леман.
Люди совершенно обезумели. Все мечутся в поисках выхода. Сильные топчут слабых. Некоторые бегут прямо по прилавкам, вздымая клубы носков и трусиков. То там, то здесь продавец или дежурный по этажу пытается остановить панику. Здоровенный мужик в сиреневом пиджаке падает навзничь на витрину с косметикой. Я открываю стеклянную дверь бюро претензий – впечатление такое, как если бы распахнул окно навстречу урагану. Весь Магазин дико орет. Репродуктор рядом со мной пытается призвать покупателей к порядку. Не было б риска и в самом деле умереть, можно было бы подохнуть со смеху, слушая голосок мисс Гамильтон – пульверизатор посреди тайфуна. Внизу война. А наверху воздушные шары снова обрели свою прозрачность. Вся эта сцена ужаса залита неописуемо нежным розовым светом. Леман подошел вплотную ко мне и кричит над самым ухом:
– Где это? Что там рвануло?
В его голосе старого вояки просыпается колониальная отвага. Я не знаю, где и что там рвануло. Груда тел, из которой торчат руки и ноги, запрудила эскалатор. Снизу люди кидаются очертя голову на ступеньки, спускающиеся им навстречу, а сверху на них обрушивается противоположная волна. В итоге все скатываются вниз и валятся на толпу у подножия лестницы. Крики, ругань.
– А, мать твою! – вопит Леман. – Мать твою, мать…
Он кидается к эскалатору, расшвыривая людей, и в броске дотягивается до рычага «стоп». Машина останавливается.
Перед дверью кабинки фотоавтомата Тео разглядывает свою рожу в четырех экземплярах. Он вроде бы доволен и протягивает мне одну из фотографий:
– Держи, это для альбома Малыша.
И затем все успокаивается. Успокаивается, потому что, несмотря на шум и беготню, больше не происходит ничего. Что–то где–то взорвалось, но за этим ничего не последовало. И уже можно разобрать, что там вещает нежноголосая мисс Гамильтон. А она настоятельно рекомендует уважаемым покупательницам и покупателям спокойно выйти из Магазина, а также просит служащих вернуться в отделы. Именно это и происходит. Толпа потихоньку оттягивается к выходам, оставляя за собой пустое пространство, усеянное сумочками, туфлями, разноцветными пакетами и потерявшимися детьми. Я думал, что будет по крайней мере сотня трупов. Но нет: здесь и там лежит от силы дюжина основательно помятых толпой клиентов, над которыми склоняются сердобольные продавщицы; но и те в конце концов встают и, прихрамывая, тащатся к выходу.
Маленькая боковая дверь специально отведена для полиции. Через нее и входят в Магазин господа полицейские. Они направляются прямо в отдел игрушек. В отдел игрушек! Я тут же вспоминаю о продавщице–белочке и о старикашке – питомце Тео. Сбегаю по неподвижному эскалатору с предчувствием, которое, как и все предчувствия, оказывается ложным. Мертвец – мужчина лет шестидесяти с лишком; вероятно, он был с животиком, если судить по тому, во что превратился его живот после взрыва. Бомба почти разрезала его пополам. Меня рвет, и, пытаясь скрыть свою слабость, я в это время – поди знай, почему! – думаю о Лауне. О Лауне, о Лоране и о ребенке. Три раза она мне звонила: «Слушай, Бен, так что ты мне советуешь?» Бедненькая, ну что я могу тебе посоветовать? Ты же знаешь меня…
Такие вот странные мысли в момент, когда размазанный по полу покупатель исчезает под наброшенным на него брезентом.
– То еще зрелище, да?
Стоящий рядом малорослый полицейский дружелюбно улыбается.
Мне так плохо, что и на том спасибо. И я из признательности отвечаю, без всякого, впрочем, желания продолжить разговор:
– Да, зрелище невеселое.
Он кивает головой и говорит:
– А вот самоубийцы в метро, так те еще похлеще!
(Ничего себе, утешил.)
– Сплошное мясо, в буксах пальцы застряли… Я почему об этом толкую: я самый маленький в команде, вот мне и приходится…
Это, оказывается, не полицейский, а пожарник. Темно–синий с красной каймой. Действительно очень маленький. На поясе у него блестящая каска, раза в два больше, чем его голова.
– Но самое худое – это которые сгорели заживо в машине. Там, понимаете, запах… Что ты ни делай, не отстает. Волосы потом две недели не отмоешь.
Нет больше шариков под потолком отдела игрушек. Всех их смела воздушная волна, и теперь они колышутся наверху, под стеклянной крышей. Кто–то уводит продавщицу–белочку, она рыдает. Пожарник кивает на покрытое брезентом тело:
– Кстати, заметили? Ширинка у него была расстегнута!
(Нет, чего не заметил, того не заметил.)
К счастью, репродукторы разлучают меня с разговорчивым пожарником. Как говорится, спасен от нокаута гонгом. Служащих тоже просят покинуть Магазин. Но ни в коем случае не уезжать из Парижа. Могут понадобиться для дачи показаний. Счастливого нам Рождества.
В конце отдела игрушек я подбираю с прилавка разноцветный мячик и сую его в карман. Такой блестящий, полупрозрачный, долго прыгает, когда бросишь. Мне тоже надо кое–что кое–кому подарить. В следующем отделе я заворачиваю его в синюю бумагу со звездочками. Оставляю служебный костюм в раздевалке и выхожу на улицу.