Люфтваффельники
Шрифт:
— А скажи-ка мне, дружище Конфоркин, где мое заявление о приеме в партию? Я там в своей фамилии, две ошибки сделал, вместо «Симонов», нечаянно написал «Симоноff», хочу исправить. Дай, пожалуйста!
Конфоркин растерянно захлопал глазенками и вопросительно посмотрел на ротного. Тот громко захохотал и сразу же вступил в разговор.
— Ладно, проехали! Я оценил твой юмор. Кончай гоношиться, тебя рекомендовали и точка. Ты — отличник, все преподаватели тебя хвалят, уверенно идешь на доску почета, явных залетов нет. Образцовый курсант, за тобой люди потянутся. Все, вот тебе моя рекомендация. Вот рекомендация комбата полковника Серова. Сейчас Конфоркин допишет протокол собрания и выдаст тебе комсомольскую
Делать нечего, я встал и повернулся к двери. По пути к выходу, я бросил благодарный и многообещающий взгляд на съежившегося Конфоркина, который шустро строчил рекомендацию в партию. Цепляясь за последнюю соломинку, я обратился к Нахрену.
— А заявление?!
— Какое заявление?
— Мое заявление!
— Какое еще, в жопу, заявление?! В училище план по приему в партию горит! А он тут кочевряжится. Сам Серов тебе честь оказал, приметил, выбрал, рекомендовал. Гордись и цени! Тебе еще все завидовать станут! Ты не понимаешь своего счастья?! Вот бляха-муха, еще капризничает?! Партия тебе честь оказывает, головокружительную карьеру и обустроенное будущее предлагает. А он — дурачина, ерничает! Заявление?! В задницу засунь свое заявление! Скомкай и засунь, плашмя! У тебя уже все рекомендации есть! Не надо никакого заявления! Все! Пошел вон, готовься к беседе на послезавтра!
Я пулей вылетел из канцелярии. Эмоции переполняли меня. Ну, попал, так попал! Ладно, хрен с вами, пойду на принцип. Ну, не будет у меня красного диплома, несмертельно! Но, все свое свободное время, писать разную идеологическую мутотень, в которую сам не верю, я не желаю. Я, свою Родину люблю, и воевать за нее готов, хоть сейчас, и без всякого партийного билета. Тем более что такого подлога от чистокровных партийцев училища, включая образцово принципиального Пиночета, я не ожидал. Вот хуль вам, по всей морде, не буду готовиться к беседе и все! Некогда мне, недосуг, гранит науки грызть надо, национальных кадров к экзаменам и зачетам готовить нужно. Кто им еще учебный материал разжует, лучше меня?!
Я и отличником стал, фактически, из-за подавляющего большинства национальных кадров в нашем классном отделении. В результате того, что я более или менее, адекватно понимал наших преподавателей, которые говорили на государственном русском языке. Затем, многократно пересказывая лекционный материал, до 20-ти раз и более, а для особенно одаренных ребят из Средней Азии и по 30-ть раз одно и тоже (адское терпение надо иметь, поверьте), я волей-неволей, усваивал предметы на железобетонную оценку 5 баллов. Запутать меня какими-либо каверзными вопросами было абсолютно нереально. В экзаменационной ведомости, напротив моей фамилии, почти всегда преподаватели делали приписку: «лучший ответ». Скорее всего, на фоне остальных ребят, носящих титул нац. кадров, получать отличные оценки было не очень сложно. Возможно и так. Но, тем не менее, я стал патологическим отличником, причем буквально, по воле случая и под воздействием, независящим от меня обстоятельствам.
Вернувшись в спальное помещение, я увидел группу ребят, ползающих по огромной электрической схеме топливомера-расходомера Ил-76, разложенной прямо на полу казармы. Парни ползали не совсем верно, и я включился в привычное для себя занятие. Общими усилиями, ребята, которые не понимали национальные языки друг друга и с большим трудом вникали в русскую речь, осознали замысловатую работу топливной системы самолета или тупо заучили, неважно. Главное, что они уверенно показывали все цепочки прохождения электрических сигналов, в зависимости от многочисленных режимов работы этой системы.
Вот, в таком незатейливом и монотонном режиме многократных повторений незаметно прошли
Володя Нахрен выловил меня на самостоятельной подготовке, приказал получать парадную форму одежды и двигать в штаб училища на заседание политсовета. Приказание получил, выполнил. Армия = дисциплина, свободы для маневра нет, ну или почти нет.
Заходя в просторное фойе штаба, я увидел группу парадно одетых курсантов, численностью человек 12–15, которые лихорадочно перелистывали свои конспекты и доставали друг друга различными умными вопросами по датам проведения каких-то пленумов и съездов. Их психологическое и душевное состояние можно было однозначно классифицировать как неприкрытый ужас и паника на грани истерики.
Так как никаких конспектов по истории КПСС у меня никогда не было, а в голове — никаких знаний кроме тех, что нам вкачивали на лекциях и лабораторных занятиях, не наблюдалось, то я был абсолютно спокоен. Спрашивать меня по теории марксизма-ленинизма было бесполезно. Осознавая бесперспективность своего положения, я присел на подоконник и начал наблюдать за происходящим.
Из кабинета, где заседали строгие дяди из политсовета, в полубессознательном состоянии на подгибающихся ногах вышел курсант 3-й роты. Его лицо было белее мела, губы посинели, зубы отбивали звонкую морзянку. Все соискатели, находящиеся в фойе, бросились к нему. Я остался сидеть на подоконнике, но разговор услышал в полном объеме.
— Ну, как? Что спросили?
— Зверье! Почти час пытали. Спрашивали, на каком съезде партии был развенчан культ личности Сталина?!
— На двадцатом, конечно! А еще что?
— Про перестройку, про пленум 1985 года, про борьбу с пьянством и алкоголизмом. Много еще чего. Уф, отстрелялся! Приняли в кандидаты.
— Счастливчик! А нам еще все впереди. Кто следующий? Иди, я за тобой!
Вот так в течение многих часов медленно продвигалась эта очередь. За окном стемнело, я видел, как наша 4-я рота прошла мимо штаба в сторону столовой, на ужин. В животе предательски заурчало, я безнадежно пролетал с ужином как фанера над Парижем. Одна надежда, что ребята догадаются прихватить для меня порцию хлеба, сахара и масла, тем и перекушу.
Время в штабе училища ползло очень медленно, оно фактически остановилось, а я все сидел на подоконнике. Курсанты периодически по одному исчезали за тяжеленными монументальными дверями, облицованными блестящими латунными пластинами и появлялись оттуда измочаленными и изможденными. Всех пытали не по-детски. У кого-то скрупулезно смотрели конспекты и досконально проверяли объемы и качество законспектированных материалов, задавали вопросы об основах какого-то демократического централизма и единой партийной дисциплине.
Сидя в холле, перед дверью, я услышал много новых и незнакомых ранее слов мне из бюрократического лексикона. Запоминать их я не старался, ибо участь моя была предрешена. Любой вопрос и в ответ — тишина. Далее, еще прозаичней — меня с позором изгоняют с заседания политсовета. Затем, вызывают на него всех несчастных, кто выдал мне рекомендации и начинается кровавая экзекуция.
Затем, по ее окончании, меня вызывает к себе Пиночет и образцово показательно порет. А потом, что останется от курсанта Симонова, зверски и с особым цинизмом изнасилует Нахрен. Конфоркин не в счет, я сам его знатно вздрючу, за такую жестокую подставу. А, ну еще в активе будет стандартный строгий выговор по комсомольской линии и очень увлекательное и беспросветное времяпровождение на тумбочке дневального, и естественно — распределение на дальнейшую службу в остродефицитное место, которое на карте страны просто не значится, в виду его микроскопического размера и фантастической удаленности от любого очага цивилизации. Вот, в принципе, и все. Такова неказистая курсантская се ля ва!