Люмен
Шрифт:
С моим братом.
Моим.
Негодование снова переполняет меня, потому что я вынуждена лежать здесь, в своей постели, а он там, на улице, вместе с моим братом, играет с ним в наши любимые игры.
С моим братом.
Моим.
Моим.
Но я больше не могу сдерживать темную волну, застилающую мои глаза, и она поглощает все вокруг, даже мое негодование, даже мое неутолимое желание играть.
Кто вообще сможет их различить?
Там есть Финн, там есть Дэр, и мой брат протягивает мне руку. Потому что это я должна быть рядом с ним, а не Дэр. Я должна кричать от радости, прыгать и смеяться.
Мы убегаем вдвоем подальше от Дэра, поближе к скалам, поближе к морю.
Когда я оглядываюсь через плечо, Дэр стоит и смотрит нам вслед.
На его лице самое печальное выражение, которое мне когда-либо доводилось видеть. Он не двигается с места, чтобы догнать и поймать нас, и я понимаю, что он сдался.
И он тоже это знает.
Ему не место в одной игре с Финном. Там есть место только для меня.
Финн – мой.
Проснувшись, я слышу голоса, разносящиеся по комнатам нашего дома. Я улавливаю запах гвоздик, лилий и других похоронных цветов – аромат смерти.
Аккуратно я крадусь через комнату, а затем вниз по лестнице.
Повсюду стоит запах свежей выпечки и кленового сиропа, который я пытаюсь вдохнуть в себя целиком.
– Сегодня какой-то праздник? – спрашиваю я маму, потому что выпечку она готовит только в очень особенные дни.
Продолжая суетиться по кухне, она бросает на меня взгляд.
– Твоему двоюродному брату придется уехать раньше, чем планировалось. Его преподаватель по латыни вернулся досрочно.
– Латынь?
Мама кивает.
– Ваша бабушка хочет, чтобы вы все знали латынь. Ты и Финн тоже будете изучать ее, но позже. Думаю, вы сможете начать уже в следующем году.
– Можешь начать прямо сейчас, – вмешивается в наш разговор Дэр, и только теперь я замечаю, что он сидит на диване, удобно откинувшись на спинку, а колени укрыты пледом. Его кожа выглядит бледнее, чем мне показалось вчера. – Например, «iniquum» переводится как «несправедливость».
Мой язык произносит нечто непривычное и неслыханное прежде: «iniquum».
Мама протягивает Дэру тарелку с горячим завтраком, от которой в воздух поднимается пар. Он хочет встать с места, чтобы взять блюдо самому, но она останавливает его, жестом показывая, чтобы он оставался на месте.
– Не беспокойся, милый. Посиди, отдохни.
Отдых.
До меня внезапно доходит, что никто не собирается отчитывать меня за то, что я встала с постели.
– Твой отец убьет меня, если узнает, что я позволяю тебе перетруждаться, – добавляет мама так, будто она совсем забыла, что не далее чем вчера он бегал вместе с Финном по лужайке и играл с ним в салки.
– Ты ударился? –
Он смотрит на меня и закатывает глаза.
– Нет.
Я ничего не понимаю, совсем ничего. Я бросаю взгляд на своего брата в надежде, что он сможет мне все разъяснить, но Финн ведет себя как обычно, словно все происходящее в порядке вещей, словно это Дэру, а не мне, положено соблюдать постельный режим.
Не мне.
– Что происходит? – шепчу я, чувствуя себя безнадежно потерянной.
Комната вокруг меня начинает вращаться, и все присутствующие двигаются будто в ускоренной съемке, а я единственная, кто остается на месте и в реальном времени.
Мама кидает на меня быстрый взгляд.
– Я же говорила тебе, милая. Дэру нужно вернуться в Англию. Не волнуйся. Мы тоже поедем туда совсем скоро: ведь мы бываем там каждое лето.
Разве мы когда-то бывали там?
Я смотрю на Финна, и он выглядит очень радостным, словно ему не терпится поскорее отправиться в Англию, словно мы и правда ездим туда каждое лето всю свою жизнь. Но проблема в том… что у меня не осталось об этом совсем никаких воспоминаний.
– Я и правда схожу с ума, – мягким голосом говорю я сама себе, – я действительно безумна, как они все мне говорят. Я безумна.
Финн берет в руки тарелку и протягивает ее мне, на ней горячие блинчики с орехом пекан и кленовым сиропом, от них идет пар.
Это словно пища богов на круглом куске фарфора.
Я это точно знаю.
Я откусываю кусочек, потом следующий, но на третьем я понимаю, что не могу двигать языком.
На секунду мне кажется, что это снова глупые шутки моего сознания, что это мой мозг заставляет меня думать, будто я перешла в режим замедленной съемки, в то время как все вокруг движется слишком быстро. Но затем я вижу, как бессильно опускаются мои руки на стол передо мной, а мама подскакивает со своего места, чтобы подхватить меня. Я не могу дышать, не могу дышать, не могу дышать.
– Калла! – резко вскрикивает она, похлопывая меня рукой по спине: она считает, что я просто подавилась.
Но я не подавилась, я просто не могу дышать.
Я пытаюсь обхватить пальцами свою шею, свое лицо, достать до своего языка.
Воздуха!
Воздуха!
Но воздух, который я пытаюсь отчаянно заглотить ртом, не спускается вниз в легкие.
Свет.
Яркий свет.
Я погружаюсь в него полностью. Мне кажется, я умираю.
Внезапно ко мне приходит осознание, что именно так это и происходит.
Так к людям приходит смерть.
Ее объятия теплые, мягкие и гостеприимные.
В них уютно, как дома.
Она пахнет совсем не так, как раствор для бальзамирования тел или погребальные лилии, не имеет ничего общего с ароматами, которые пронизывают воздух здесь, в похоронном бюро. Она пахнет дождем, свежескошенной травой, облаками.
Ласковый свет обволакивает мое тело, и я больше не чувствую саднящей боли внутри горла.
Больше никакой боли.
Я легкая, как перышко.