Люсьен Левен (Красное и белое)
Шрифт:
Хозяин сразу осекся.
— Каким «таким»? — побледнев от ярости, воскликнул Люсьен и кинулся к карете за саблей.
— Словом, вы меня понимаете, — сказал хозяин. — Англичанин пригрозил мне, что бросит мою гостиницу.
— Едем, — сказал Кофф, — вот уже возвращается народ.
Он швырнул хозяину сорок два франка, и карета тронулась.
— Я буду ждать вас за городом, — обратился Кофф к бригадиру, — приказываю вам нагнать меня там.
— А, понимаю, — презрительно улыбнулся бригадир, — господин комиссар побаивается.
— Приказываю вам ехать не тем путем, что я, и ждать меня за городскими воротами. А вы, — обратился он к кучеру, — поезжайте шагом через толпу.
Толпа уже показалась в конце улицы.
Не доезжая двадцати шагов до толпы, кучер пустил лошадей вскачь, не обращая внимания на крики Люсьена. Комья грязи и капустные кочерыжки летели в карету со всех сторон. Несмотря на чудовищный гам, Люсьен и Кофф имели удовольствие расслышать самую отчаянную ругань. Подъехав к воротам, пришлось перевести лошадей на рысь, так как мост был очень узок. Ворота были двойные, и в них стояло человек десять горланов.
— В воду! В воду! — орали они.
— А, это лейтенант Левен, — сказал человек в рваной зеленого цвета шинели, по-видимому, отставной улан.
— В воду Левена! В воду Левена! — тотчас раздались крики.
Кричали в воротах, в двух шагах от кареты; когда же карета выбралась за ворота, крики удвоились. В двухстах шагах от города все уже было тихо. Вскоре подъехал и бригадир.
— Поздравляю вас, господа, — сказал он путешественникам, — вы легко отделались!
Его насмешливый вид окончательно вывел Люсьена из себя. Он предъявил ему свой паспорт, велел прочесть его, затем спросил:
— Чем все это вызвано?
— Э, сударь, вам это известно лучше, чем мне! Вы полицейский комиссар, приехавший сюда в связи с выборами. Брошюрки, которые вы везли на империале кареты, свалились на землю при въезде в город, напротив кафе Рамблена: это кафе «National». Их прочли, узнали, кто вы такие, и, честное слово, еще счастье, что у них не было камней.
Господин Кофф спокойно поднялся на козлы.
— В самом деле, здесь ничего уже нет, — сказал он, взглянув на империал.
— Это был пакет для Шера или для господина Меробера?
— Это был памфлет Торпе против господина Меробера, — ответил Кофф,
Физиономия жандарма во время этого короткого диалога до такой степени раздражала Люсьена, что он решил отпустить его и дал ему двадцать франков.
Бригадир рассыпался в благодарностях.
— Господа, — прибавил он, — жители Блуа — горячие головы. Никто из ваших не отваживается днем проезжать через город: это делают обычно ночью.
— Убирайтесь к черту! — крикнул Люсьен. — А ты, — приказал он кучеру, — пусти лошадей вскачь!
— Э, да чего вы так боитесь? — посмеиваясь, ответил тот. — На дороге ведь нет ни души.
После пятиминутной скачки Люсьен, обернувшись к спутнику, промолвил:
— Ну что, Кофф?
— Ну что ж, — спокойно ответил Кофф, — при выходе из Оперы министр берет вас под руку; докладчики прошений, отставные префекты, депутаты, мечтающие о табачных складах, завидуют вашей судьбе. Это оборотная сторона медали. Очень просто.
— Ваше спокойствие способно свести меня с ума! — воскликнул Люсьен, дрожа от ярости. — Все эти поношения, эта жестокая фраза: «Лицо у него теперь не чище, чем его душа», эта грязь!
— Эта грязь для нас — благородный прах на поле чести. Гиканье толпы будет вам зачтено. Все это блестящие подвиги на поприще, вами избранном, куда меня заставляют следовать за вами моя бедность и моя признательность.
— Иными словами, будь у вас тысяча двести франков годового дохода, вы бы не были здесь?
— Будь у меня только триста франков в год, я бы не служил в министерстве, которое держит тысячи бедняков в ужасных темницах Мон-Сен-Мишеля и Клерво.
После этого слишком откровенного ответа разговор оборвался, и спутники молча проехали три мили. В шестистах шагах от деревни, при виде остроконечной колокольни, возвышавшейся над голым, безлесным холмом, Люсьен велел остановиться.
— Вы получите двадцать франков, — сказал он кучеру, — если ни одним словом не обмолвитесь о бунте.
— Ладно, двадцать франков — вещь неплохая, благодарю вас. Но, сударь, ваше лицо еще бледно от только что пережитой тревоги, и ваша прекрасная английская карета сверху донизу забрызгана грязью — все это покажется смешным; начнут болтать, а я здесь ни при чем.
— Скажите, что карета опрокинулась, а станционным служащим передайте, что они получат двадцать франков, если перепрягут в три минуты; скажите, что мы обанкротившиеся купцы и спасаемся бегством.
— И мы еще должны скрываться! — сказал Люсьен Коффу.
— Хотите вы быть узнанным или нет?
— Я хотел бы провалиться сквозь землю или обладать вашей невозмутимостью.
Пока перепрягали, Люсьен не проронил ни слова; он сидел неподвижно, забившись в глубь кареты, сжимая в руках пистолеты и умирая от ярости и стыда.
Когда они отъехали шагов на пятьсот от станции, он, со слезами на глазах, повернулся к своему молчаливому спутнику:
— Что вы мне посоветуете, Кофф? Я хочу подать в отставку, передоверить вам возложенное на меня поручение или, если это вас не устраивает, вызвать сюда господина Дебака. Я подожду неделю, а там примусь за розыски нахала.
— Советую вам, — спокойно ответил господин Кофф, — распорядиться вымыть вашу карету на ближайшей остановке, продолжать путь, как будто ничего не случилось, и никогда никому не заикаться об этом происшествии, так как у всех оно вызовет только смех.
— Как! — воскликнул Люсьен. — Вы хотите, чтобы я всю жизнь оставался с сознанием, что позволил безнаказанно себя оскорбить?
— Если вы так чувствительны к подобным вещам, зачем было уезжать из Парижа?
— Какие минуты нам пришлось пережить у дверей этой гостиницы! Всю жизнь эти минуты раскаленными угольями будут жечь мне грудь.