Люсьен Левен (Красное и белое)
Шрифт:
Докладчика сменяет и поддерживает неистовый представитель умеренных; палате скучно, и она готова утвердить доклад подавляющим большинством. Депутаты, друзья г-на Левена, поглядывают на своего предводителя, сидящего рядом с министром, не зная, что думать.
Господин Левен поднимается на трибуну, не связанный в своем мнении ничем; несмотря на его слабый голос, его слушают с благоговейным вниманием. Правда, уже в самом начале своей речи ему удалось три-четыре раза тонко и зло сострить. Первая острота вызвала улыбку на лицах пятнадцати депутатов, сидевших поближе к трибуне; вторая вызвала уже громкий смех и одобрительный шепот; палата явно оживилась. В ответ на третью, действительно очень колкую, раздались взрывы хохота.
Заинтересованный министр взял слово и выступил, но без успеха.
Граф де Вез, избалованный вниманием палаты, пришел на помощь своему коллеге. Именно этого г-н Левен страстно желал в течение двух месяцев; он упросил своего товарища уступить ему очередь. После того, как министр граф де Вез довольно удачно отпарировал одну из острот г-на Левена, тот попросил слова по личному вопросу. Председатель отказал ему. Г-н Левен запротестовал, и палата предоставила ему слово вместо другого депутата, уступившего свою очередь.
Вторичное выступление г-на Левена было настоящим триумфом; он дал волю своей злости и обрушил на г-на де Веза град острот, которые казались еще более жестокими, потому что были безупречны по форме. Раз десять вся палата покатывалась с хохоту, три-четыре раза его речь прерывалась возгласами «браво». Так как голос у г-на Левена был очень слабый, то в зале царила такая тишина, что можно было слышать полет мухи. Это был успех вроде того, который некогда выпадал на долю милейшему Андриё на публичных заседаниях академии. Г-н де Вез ерзал на своей скамье, подавая по очереди знаки богатым банкирам — членам палаты и друзьям г-на Левена. Он был в ярости и даже говорил своим коллегам, что вызовет его на дуэль.
— Такого комара? — ответил ему военный министр. — Если вы убьете этого старикашку, это будет такая гнусность, что позор падет на все министерство.
Успех г-на Левена превзошел все его ожидания. В своей речи он излил всю горечь, за два месяца скопившуюся в его наболевшем сердце, которое, стремясь к мщению, обрекло себя на самую пошлую скуку. Его речь, если можно только назвать этим словом злобный, колкий, очаровательный выпад, резко отличный от обычных выступлений в палате, сделала это заседание самым интересным за всю сессию.
После того, как он сошел с трибуны, никто уже не мог заставить слушать себя.
Было всего только половина пятого. После минутного обмена мнений все депутаты покинули зал, оставив председателя одного с тяжелодумным представителем умеренных, пытавшимся логическими доводами уничтожить эффект блестящей импровизации г-на Левена, между тем как он сам, чудовищно утомленный, по приезде домой сразу лег в постель.
Часам к девяти вечера, когда у него начался прием, он немного оживился. Его осыпали похвалами; депутаты, до того никогда не разговаривавшие с ним, приезжали поздравить его и пожать ему руку.
— Завтра, если вы мне дадите слово, я окончательно утоплю его.
— Но, мой друг, вы хотите себя убить! — в сильной тревоге твердила г-жа Левен.
В тот же вечер большинство журналистов явилось к нему, прося у него текст его речи; он показал им игральную карту и на ней пять мыслей, набросанных им, которые он потом развил. Когда журналисты увидели, что речь действительно была импровизирована, их восхищению не было предела. Его уже без всякой иронии называли Мирабо.
В ответ на эти восторги, которые он считал для себя оскорбительными, г-н Левен разразился очаровательно остроумной тирадой.
— Вы все еще говорите в палате! — воскликнул один из журналистов, присяжный остряк. — И, черт возьми, это не впустую, у меня хорошая память.
Тут же, на столе, он стал записывать все только что сказанное г-ном Левеном. Убедившись, что каждое слово попадет в печать, г-н Левен продиктовал ему три-четыре саркастических замечания насчет графа де Веза, пришедшие ему в голову уже после заседания.
В десять часов стенограф «Moniteur» принес г-ну Левену его речь для корректуры.
— Мы делали это лишь для генерала Фуа.
Эта фраза привела в восхищение г-на Левена.
«Это избавит меня от необходимости завтра выступить снова», — подумал он и дополнил свою речь пятью-шестью фразами, исполненными глубокого смысла и ясно выражавшими мнение, которое он защищал.
Курьезнее всего было восхищение депутатов, его соратников, бывших весь вечер свидетелями его триумфа; им казалось, что говорили они все; они подсказывали ему доводы, которыми он мог воспользоваться, а он серьезно восторгался их аргументами.
— Через месяц ваш сын будет разъездным контролером, — шепнул он на ухо одному из них. — А ваш — начальником канцелярии в супрефектуре, — сказал он другому.
На следующее утро Люсьен оказался в довольно забавном положении у себя на службе, в двадцати шагах от стола, за которым писал, без сомнения, разъяренный граф де Вез. Его сиятельство мог слышать шум, который производили, входя в коридор, двадцать-тридцать чиновников, явившихся поздравить Люсьена и твердивших ему о таланте его отца.
Граф де Вез был вне себя. Несмотря на то, что этого требовали интересы дела, он не мог пересилить себя и повидать Люсьена. В два часа он отправился во дворец. Едва он уехал, как молодая графиня прислала за Люсьеном.
— Ах, милостивый государь, вы, значит, хотите нас погубить? Министр вне себя. Он не мог сомкнуть глаз. Вы будете лейтенантом, вы получите крест, но дайте нам время.
Графиня де Вез сама тоже была очень бледна. Люсьен был с нею очень мил, почти нежен; он утешал ее, как мог, и уверял, что не имел ни малейшего представления об атаке, предпринятой отцом; это была правда.
— Могу вам поклясться, сударыня, что за последние шесть недель отец ни разу не говорил со мной серьезно. С тех пор, как я подробно рассказал ему о моих приключениях в Кане, мы не беседовали с ним ни о чем.