Лютня
Шрифт:
Граф водил пальцами по инструменту. Зазвучала нота, нежная, жалобная, немного двойственная - одновременно и упрек, и мольба продолжать. Он еще раз коснулся струн, и его рука повисла в воздухе, как нота. Юный музыкант с серьезным видом смотрел на него.
– Красивое звучание,- сухо заметил граф.
– В моей коллекции есть и такие, что датируются XVI веком,- сказал Ахмед.- Если вам будет угодно подождать...
Он побежал в свой магазин. Во время его отсутствия граф, храня молчание и опершись о бордюр вокруг фонтана, сурово смотрел прямо перед собой. Было очевидно, что он думает о
– И она в превосходном состоянии. Мой племянник сейчас сыграет вам что-нибудь.
Юноша взял лютню, и его пальцы пробудили в струнах сладострастный и жалобный голос, который, казалось, навсегда повис в воздухе. Граф, похоже, живо заинтересовался. Он осмотрел инструмент.
– Восхитительна,- сказал он,- восхитительна.
Он резким движением провел по струнам кончиками пальцев, словно широта жеста нужна была ему для того, чтобы справиться со своей робостью.
– Так и быть, дорогой Ахмед, я ее покупаю,- заявил он.- Вот что успокоит мою жену, и она перестанет бояться за мою репутацию. Сколько вы за нее хотите?
– Ваше превосходительство,- сказал Ахмед с совершенно искренним волнением,- позвольте мне подарить вам ее в память о нашей встрече...
Они учтиво поторговались. В машине граф, не переставая, водил пальцами по струнам. Звук восхитительно отвечал на жест. Граф поднялся по лестнице, осторожно неся в руках предмет, и вошел в гостиную жены. Госпожа де Н... читала.
– Вот мое приобретение,- торжествующе возвестил он.- Я заплатил за нее кругленькую сумму. Но зато моей репутации теперь уже ничто не угрожает на стамбульских базарах.
– Боже мой, что вы собираетесь делать с лютней?
– Любоваться ею,- сказал граф.- Хранить ее у себя в кабинете и ласкать ее формы. Это одновременно и музыкальный инструмент, и предмет искусства, и нечто живое. Она сравнима по красоте со статуей, но обладает еще и голосом. Послушайте...
Он коснулся струн. Раздался сладостный звук и тихо растаял в воздухе.
– Очень по-восточному,- сказала госпожа де Н...
– Это был любимый инструмент султанов.
Он положил лютню на рабочий стол. Отныне он стал проводить немало времени в кабинете, сидя в кресле и с каким-то завороженным страхом разглядывая инструмент. Он боролся с ощущением растущей пустоты у себя в руках, со смутной и одновременно деспотической жадностью, с потребностью прикасаться, разбрызгивать, мять, и мало-помалу все его естество начинало требовать - чего именно, он не знал,- и требовать властно, почти капризно; кончалось тем, что он вставал и шел прикоснуться к лютне. Он терял всякое представление о времени и, стоя возле стола, как попало ударял по струнам своими неуклюжими пальцами.
– Сегодня папа опять не меньше двух часов провел за игрой на лютне,объявила Кристель матери.
– Ты называешь это игрой?
– сказала младшая сестра.- Он всегда ударяет по одной и той же струне, извлекая один и тот же звук... С ума можно сойти!
– И я того же мнения,- заявил Ник.- Его слышно во всем доме, уже никуда не спрятаться. К тому же я нахожу этот звук абсолютно мерзким... Будто мяукает мартовская кошка.
– Никола!
Госпожа де Н... в гневе положила вилку.
– Прошу тебя, следи за своей речью. Ты абсолютно невыносим.
– Это все, чему его научили в Оксфорде,- сказала младшая сестра.
– Во всяком случае, с тех пор, как он купил этот проклятый инструмент, нет никакой возможности работать,- сказал Ник.- Мне нужно готовиться к экзамену. Даже когда ничего не слышно, знаешь, что вот-вот раздастся это ужасное мяуканье, и все время ждешь этого с содроганием.
– Я же вам говорила, что отец - нераскрывшийся художник,- сказала Кристель.
– Если бы он и в самом деле что-нибудь играл,- проворчал Ник.- Так нет, всегда одна и та же нота.
– Ему бы следовало брать уроки,- подвела черту Кристель.
Странная вещь, но в тот же день граф сообщил жене о своем желании брать уроки игры на лютне.
– Шутка ли, держать в руках инструмент, из которого можно извлечь такое богатство мелодий, и быть не в состоянии сделать это,- сказал он.- Всегда ограничиваться одной-единственной нотой, это слишком монотонно. Дети жалуются, и они правы. Я попрошу Ахмеда, чтобы он порекомендовал мне кого-нибудь.
Ахмед играл во внутреннем дворике в трик-трак со своим соседом, когда в магазин вошел граф. Было в его лице, в его поведении нечто такое, отчего по спине пресыщенного антиквара пробежала сладостная дрожь предвкушения. У дипломата был чрезвычайно важный, даже строгий вид со следами гнева во взгляде и в складке плотно сжатых губ; с какой-то странной решимостью, почти с вызовом он держал в руке трость. В его манерах Ахмед узнал даже то чувство собственного превосходства, с каким младшие чиновники посольств обычно разговаривали с тем, кто был для них всего лишь базарным торговцем: он с трудом подавил улыбку, когда граф, не отвечая на его приветствие, заговорил с ним сухо и резко.
– Тот музыкальный инструмент, что я купил у вас на днях... Как он там называется...
– Уд, Ваше превосходительство,- отозвался Ахмед,- аль уд...
– Да-да, совершенно верно. Так вот, представьте себе, дети от него без ума... Возможно, я удивлю вас, если скажу, что моя жена сама...
Ахмед ждал, вскинув брови, с неподвижным лицом, зажав в своем пухлом кулаке мухобойку.
– Словом, они все хотят научиться играть на инструменте. Дома только об этом и говорят. Я обещал им, что узнаю, не можете ли вы найти нам учителя.
– Учителя игры на лютне, ваше превосходительство?
– прошептал Ахмед.
Он покачал головой. Сделал вид, что размышляет. Полуопустив веки, он, казалось, перебирает в памяти одного за другим тысячи известных ему в Стамбуле музыкантов, играющих на уде. Он наслаждался, делая это, быть может, чересчур демонстративно, но это была награда за долгий год терпения и предчувствия. Граф стоял перед ним с высоко поднятой головой, в позе, обозначающей достоинство и благородство-вне-всякого-подозрения, что наполняло гордостью сердце старого жуира. Это был один из приятнейших моментов в его жизни. Он безжалостно растягивал удовольствие.