Лжец
Шрифт:
– Главное, не начинай резинку жевать, не садись на героин да не поглядывай в сторону улицы, вот и все.
Поначалу дни тянулись медленно, каждая деловая операция дергала за нервы и казалась не похожей на другие, но спустя недолгое время их спокойный рутинный ритм ускорил течение дней. Юность способна с поразительной быстротой прилаживаться к самой нудной работе – вроде уборки картофеля или выполнения домашних заданий. Проституция имела, по крайности, то преимущество, что отличалась разнообразием.
С другими прокатными мальчиками Эйдриан ладил. Большинство было грубее и мускулистее, чем он, – бритоголовые, неприветливые, в татуировках и браслетах. Серьезным конкурентом они его не считали, а иногда так и рекомендовали потребителям.
– Вы знаете кого-нибудь
– Попробуйте Хьюго, он в это время решает кроссворд из «Таймс» в баре «Италия». Расклешенные джинсы из серого вельвета и блейзер. Не проглядите.
Эйдриана озадачивало то обстоятельство, что большинство преуспевающих, облаченных в полосатые костюмы клиентов предпочитали склонных к садизму крепышей, а публика более беспутная и менее респектабельная интересовалась мальчиками не слишком мускулистыми – такими, как он. Противоположные полюса притягиваются. Иаковам требовались мужчины волосатые, Исавам – гладкие. А это означало, что он больше, чем прочие, нуждался в умении мгновенно различать садистов и психов, подыскивающих себе секс-раба. Эйдриану меньше всего хотелось, чтобы его заковывали в цепи, секли и поливали мочой.
Ему нравилось думать, что расценки его конкурентоспособны, но не оскорбительны. Отсос стоил десятку при пассивном его участии и пятнадцать фунтов при активном. После недели работы он решил анус свой никому больше не подставлять. Одним это дается легко, другим нет. Эйдриан пришел к выводу, что относится ко второй категории. Пара мальчиков попыталась, когда он после особенно трудной ночи ковылял по Ковентри-стрит, жалуясь, что задний проход его стал похож на ветровой конус, убедить Эйдриана, что он скоро привыкнет, однако Эйдриан уже решил – какие бы финансовые неудобства это ни доставляло, задняя его секция будет отныне украшена табличкой «Вход воспрещен». Таково было условие, о котором он уведомлял клиентов в самом начале переговоров: между ляжек пожалуйста – в конце концов, подобное применение промежности рекомендовалось источником столь авторитетным, как сами древние греки, – но пусть ему вставят в зад, если он позволит кому-нибудь вставлять себе в зад. Против того, чтобы активно предаваться с клиентом содомскому греху, Эйдриан ничего не имел, однако собственный его бронзовый глаз оставался для посетителей закрытым.
Когда в работе наступал спад, он вместе с другими мальчиками затесывался в компанию журналистов и профессиональных пьянчуг из Сохо, собиравшуюся в заведении «Французский дом» на Дин-стрит. Гастон, называвший себя хозяином заведения, хоть ему и мало кто верил, не возражал против их присутствия, поставив, однако, условие, что они не будут предлагать себя посетителям. Для этого существовал расположенный по соседству «Золотой лев». Тем не менее завсегдатаи – озлобленные художники и поэты, для которых семидесятые были нежеланным вакуумом, каковой надлежало заполнить водкой и дрязгами, – бывали иногда безобразно невежливыми.
– Нам не нужна здесь подобная грязь! – возопил как-то ближе к ночи радиорежиссер, чье водянистое семя Эйдриан выплевывал всего только вчера. – Убирайтесь отсюда на хер!
– Какая невоспитанность! – восклицал Эйдриан, пока Гастон выкидывал на улицу самого радиорежиссера.
Как и Эйдриан, большинство мальчиков работали сами на себя; у одного-двух из них имелись коты, но в общем и целом сутенерство было особенностью более организованной смежной профессии – женской проституции. Мальчики могли приходить и уходить когда захотят, и никто не собирался указывать им, где они должны предлагать свой товар, никто не собирался претендовать на их усердным трудом заработанные деньги. Наличные притекали к Эйдриану с утешительной быстротой, и вскоре он обнаружил, что тратить их ему, собственно говоря, не на что. К спиртному его особенно не тянуло, а наркотиков он слишком боялся, чтобы соблазниться чем-то большим, нежели одна-единственная таблетка или одна-единственная затяжка какой-либо противозаконной отравой. Каждый день он доходил до почтовой конторы, расположенной за Св. Мартином-на-полях, и клал заработанное на счет, открытый им на имя Хьюго Хэрни. Счет разрастался довольно быстро.
Кто его беспокоил, так это малолетки, называвшиеся также цыплятами. Среди них присутствовали дети одиннадцати, двенадцати, тринадцати лет. Эйдриан не походил на мать Терезу и был слишком труслив, чтобы просить их вернуться домой. Тем более что между ними попадались ребята покрепче его, вполне способные послать Эйдриана куда подальше. Кроме того, они покинули свои дома потому, что жизнь там была хуже, по крайней мере на их взгляд, чем жизнь на улице. Если эти дети что-либо и знали, так именно то, где и когда они были несчастны, и никакие туманы нравственности не застилали ясность их умственных взоров. Тем не менее у большинства прокатных мальчиков они популярностью не пользовались, поскольку привлекали внимание телевизионных документалистов, полиции и поборников очистки улиц, – вся эта публика лезла куда не просят и мешала свободной торговле своими телами. Клиенты малолеток, именовавшиеся, что только естественно, цыплятниками, были людьми более нервными и осторожными, чем те, с которыми имел дело Эйдриан, так что цыплятам приходилось вертеться куда шустрее, чем мог или когда-либо осмеливался он. Взгляд клиента они чувствовали на себе сразу, а почувствовав, смело шли в атаку.
– Одолжите десять пенсов для автомата, мистер.
– А, да. Конечно. Бери.
– Я вот подумал, папаша, может, пойдем куда-нибудь?
Неприятно было думать, что летами они не отличаются от Картрайта. Конечно, Картрайту шел уже семнадцатый год, но тот Картрайт, которого знал Эйдриан, так навсегда и останется тринадцатилетним. Цыплята торчали у «Мясной кормушки», подпирая уличное ограждение плотно затянутыми в джинсы попками, а между тем, если бы аист раскидал их по другим дымоходам, они могли бы сейчас, облачась в белую фланель, совершать по правой стороне площадки четвертую перебежку или сражаться в обитом деревом классе с абсолютными аблативами. Интересно, гадал Эйдриан, если бы существовали точные способы измерения счастья – с помощью электродов или химикатов, – оказались бы школьники более счастливыми, чем мальчики напрокат? Сам он ощущал себя свободным, как никогда, хотя, с другой стороны, типичным представителем кого бы то ни было Эйдриан себя никогда не считал.
Протрудившись три недели, он решил воспользоваться преимуществами, которые дает гибкий график работы, и провел пять дней на стадионе «Лордз», наблюдая за тем, как Томпсон и Лилли выбивают во Втором международном турнире лучших английских игроков. На стадион он приходил пораньше и направлялся на зады, надеясь увидеть, как в «сетях» разминается кто-нибудь из крикетистов.
Как-то раз, проходя мимо офисов распорядителей и мест, отведенных для членов клуба, Эйдриан приметил направлявшуюся в его сторону знакомую фигуру. Он тут же развернулся и пошел в противоположную сторону.
– Эйдриан! Боже мой, Эйдриан!
Эйдриан прибавил шагу, но путь ему преградила приливная волна зрителей.
– Эйдриан!
– О, здравствуйте, дядя Дэвид, – вяло улыбнулся Эйдриан в нависшее над ним грозное лицо маминого брата.
– Где, черт побери, тебя носило весь этот месяц?
– Да, знаете…
– Матери и отцу ты уже дал о себе знать?
– Ну… я все собирался написать. Дядя Дэвид вцепился ему в руку.
– Ты пойдешь со мной, молодой человек Мать заболела от тревоги. Заболела. Да как ты смел…
И Эйдриана, точно нашкодившего школьника, каковым он, по его представлениям, и являлся, унизительным образом поволокли у всех на глазах в офисы МКК.
– С добрым утром, Дэвид, поймали беспутного молокососа? – окликнул их кто-то, пока Эйдриана тащили вверх по ступенькам.
– Вот именно!
Они столкнулись с высоким светловолосым человеком в блейзере, улыбаясь, шедшим им навстречу.
– С добрым утром, сэр Дэвид, – сказал он.
– С добрым утром Тони, удачи вам.
– Спасибо, – ответил высокий и пошел дальше. Эйдриан остановился как вкопанный – до него вдруг дошло, кто это был.