Лжедмитрий I
Шрифт:
— Вот чего многие бояре не приемлют, так это премудрости книжной! Оттого и скудоумием страдают.
Заметил на лице Басманова озабоченность:
— Что хмур?
— Не знаю, как и сказывать тебе, государь, но и молчать не смею. Сызнова по Москве слух о тебе пускают.
Насупился Отрепьев, отвернулся. Долго молчал, потом спросил:
— Взяли кого?
— Велел я притащить на допрос Костю-лекаря, но, чую, не в нем суть.
Отрепьев прошелся по хоромине, поглаживая бритые щеки.
— Тебе, Петр Федорович, дознание препоручаю. Хватай, кого посчитаешь нужным.
Басманов спросил осторожно:
— А ежели вина на кого из именитых падет?
Лжедимитрий приблизился, сказал резко:
— Говорю, любого!
В пыточной Костя-лекарь показал, как с Федором Коневым были у Шуйского и князь Василий Иванович поведал им о смерти царевича Димитрия. А еще говорил Шуйский, что новый царь вор и самозванец.
Привели на допрос купца Федора Конева, и тот на огне медленном слова лекаря подтвердил. И тогда по указу Отрепьева взяли князя Шуйского, а за ним и братьев его Дмитрия и Ивана.
Не по прежним обычаям собралась Боярская дума. В Грановитую палату позвали не только патриарха и бояр, но и митрополитов с архиереями и епископами.
В длиннополых кафтанах и высоких шапках входили бояре, занимали свои места, косились на попов, ворчали:
— Дума аль собор церковный?
Князь Телятевский смеялся:
— Кабы сюда еще выборных из торговых и мастеровых! То-то забавно…
Пересекал палату сухопарый Голицын, клонил голову. Нелегко князю Василию, дума-то сегодня не обычная: князя Шуйского с братьями судить предстоит.
Ждали государя. Басманов к своему месту проследовал, а Игнатий остановился у патриаршего кресла, оно ниже царского трона, повернулся к боярам, проговорил громко, на всю Грановитую палату:
— Царь Димитрий Иванович велел нам вину князя Шуйского с братьями заслушать, и яко дума сочтет, так тому и быть.
Голос у патриарха Игнатия звонкий, черные глаза веселые. Воротынский заметил, шепнул Черкасскому:
— Не жалеет патриарх князя Василия.
Черкасский трубно нос выбил, ответил:
— Ему, греку, какая печаль до русских князей.
— Игнатий самозванцу служит, — прошептал старый Катырев-Ростовский и по сторонам посмотрел: ненароком услышит кто.
Молчавший до того юный князь Скопин-Шуйский выкрикнул:
— Аль дума без государя?
Патриарх двурогим посохом об пол пристукнул:
— Царь Димитрий Иванович нам во всем доверился. — Сел в кресло, знак подал.
Впустили Шуйских в Грановитую палату. Князь Василий впереди, лицо бледное, щурит маленькие, подслеповатые глазки. Всю жизнь входили Шуйские в Грановитую палату боярами думными, а теперь привели их ответ держать. Увидел князь Василий Иванович свое место незанятым, от царского недалече, направился к нему и тут же замер посреди палаты.
Патриарх сурово голос подал:
— Признаешь ли вину свою, князь Василий?
Насторожился Голицын, ладонь к уху приставил. Шуйский голову поднял, посмотрел на патриарха и бояр. Сказал совсем неожиданно:
— Нет на мне вины, ибо не государя бесчестил, а самозванца.
Ахнула дума, загудела ульем потревоженным.
— Врешь! — подхватил Басманов. — Изворачиваешься, князь Василий. Нам ли не знавать тебя, клятвопреступника!
Шуйский ладошкой утер лысину.
— Ай, Петр Федорович, тебе ли такое сказывать? Ты ли не таков? Когда ты истинным был — при Годуновых либо седни? Молчишь? Ты бросил в меня камень, но сам безвинен ли? Зело кричишь ты за царя нынешнего, а кто поручится, не изменишь ли?..
Снова стукнул посохом Игнатий.
— В истинности царской ты усомнился, князь Василий, великий грех взял на себя!
— Либо один я так мыслю, владыко? — спросил Шуйский и взглядом по думе повел, задержался на Голицыне.
Сжался князь Василий Васильевич, не ожидал такого от Шуйского. Голицын думал, Шуйский каяться будет, плакаться, а он вишь какие речи держит, на него такое не похоже.
— Секира по Шуйскому плачет! — притопнул Басманов.
Катырев-Ростовский робко голос подал в защиту князя Василия:
— Шуйские рода древнего!
— И сказал Христос: «Бросьте в нее камень, кто из вас не грешен», — громко, на всю палату вздохнул Черкасский и низко опустил голову.
— Казнить! — снова раздался требовательный голос Басманова.
Поднялся патриарх Игнатий, и смолк шум в Грановитой палате.
— Царь Димитрий нам Богом дан, и за хулу, возводимую на государя, ты, князь Василий, казни достоин. А Ивана и Димитрия Шуйских лишить вотчин и сослать в галицкие пригороды.
— Достойны! — загудели митрополиты с архиереями и епископами.
«Смерти достоин князь Василий Шуйский!» — приговорила дума.
И что за судьба у инока Варлаама? То его бояре по всему свету с тайными грамотами гоняют, то царевич в обозе возит, а нынче, как сговорились, все о нем забыли.
Варлаам утреню отстоял на паперти Благовещенского собора, никто и копейки не подал. Что за жизнь?
Горько вздохнул Варлаам:
— Все в руце твоей, Господи…
День начался жаркий, солнечный. Разомлел Варлаам, кожа под редкой русой бороденкой нестерпимо чешется. Подрал ногтями, зевнул. Медленно пересек мощенный булыжником кремлевский дворик, очутился у Боровицких ворот. Постоял недолго и поплелся через Охотные ряды в Кузнецкую слободу.
От бродяжничества совсем похудел Варлаам. На длинном и тощем теле обвисла старая ряса, а из-под клобука рассыпались по плечам жидкие волосы.
Идет инок, в одной руке посох, в другой пустая торба. У Артамоновой кузницы задержал шаг. В открытые двери увидел Артамошку. Тот тоже монаха заметил, позвал. Варлаам посох к стене приставил, сам на порожке уселся. Агриппина, видно, догадалась, что в брюхе у монаха пусто, вынесла ржаную лепешку с луковицей. Жует Варлаам, жалуется: