Лжедмитрий II

Тумасов Борис Евгеньевич

— Речь твоя верная, Иван Исаевич, нам ли боярская ласка не известна? — поддержал земский староста. — Земля комарицкая до годуновского разорения медом и хлебом, льном и коноплей, воском была богата. А мужики комарицкие еще до тебя, Иван Исаевич, боярам да дворянам петуха красного пускали, и седни нет нашего отказа, послужим.

— Чего уж там, виноваты, пристыдил.

— На комаринцев полагайся, воевода. Как не порадеть царю Димитрию?

Староста кивнул степенно:

— Извели, извели бояре царя Димитрия, а всё

за то, что жалел он нас, люд крестьянский, землей наделить вознамерился.

— Мы тебе, Иван Исаевич, людей дадим, какие даточную службу несли, не сумлевайся. Они, чать, не забыли воинской науки.

— Спасибо, старейшие, — поклонился Болотников. — Иного ответа не ожидал.

Под вечер освободился Иван Исаевич. Из трапезной в горницу перебрался. Заглянул Скороход:

— Не помешал, Иван Исаевич?

— Проходи, Митя, — обрадовался Болотников другу.

Скороход саблю снял, у двери поставил. Тут же на лавку положил пистолет и шапку. Подсел к Болотникову, помолчали. Иван Исаевич тишину нарушил:

— Знаешь, о чем я думаю?

— Скажешь.

— Теряем время, Митя, а в Москве тем часом рать на нас готовят. Не по нутру мне здешнее топтание.

— Ежели сам разумеешь, за чем остановка?

У Болотникова взгляд колючий.

— Заботит меня это, однако без казаков как на Москву идти? Тут все взвесить надо. С одними пешими, без конных, успеха не иметь.

— Сколь же дожидаться, Иван?

— Мнится, скоро. На Запорожье и Дону, мыслю, не могут не откликнуться на зов. — И вдруг резко переменил тему: — Слухи до меня доходят, Митя, бражничаешь ты. Так ли?

— Есть грех, Иван. От скуки.

— Грех, сказываешь? От скуки? Нет, врешь, зельем веселишь себя! А ведомо ли тебе, Митя, что бражничество и предательство соседствуют? Запоминай, наперво прощаю, вдругорядь на себя пеняй. Покуда как друга упреждаю.

Из-за днепровских порогов ковыльными степями вел запорожцев атаман Беззубцев. А со стороны «дикого поля» вырвались донцы походного атамана Межакова. Ковыльными степями прошли, не встретив давних недругов — крымчаков.

Много веков таила «дикая степь» угрозу для русичей. Едва сойдет снег с земли, проглянет первая зелень — до самых заморозков не было покоя Руси. Со времен Киевской Руси «дикая степь» была пристанищем печенегам и половцам, затем приютила хищные орды татаро-монгол.

Сбросила Русь золотоордынское иго, многих знатных татарских беков и мурз подмяла под себя, но еще долгие годы висела над русичами опасность набегов крымской орды. Стремительно врывалась она на Русь, словно крыльями широкого невода охватывала города и деревни. Кровью и слезами омыта «дикая степь».

Соединились донцы и запорожцы у Путивля, повернули к Севску.

Длинной лентой растянулись казачьи полки. Десять тысяч казаков ведут Межаков и Беззубцев к Болотникову. Когда первые достигли Севска, последний полк едва границу волости пересек.

Еще под Путивлем увидел Межаков усатого рослого атамана запорожцев, издалека узнал Беззубцева. Приподнялся в стременах, окликнул:

— Юрко, старый товарищ!

— Никак атаман Межаков? — удивился Беззубцев.

Спешились. Окружили атаманов старшины и есаулы. Сколько знакомых! Радуются.

— Полтора года, как хаживали с Дмитрием на Москву.

— Давно.

— Кой там, вчера будто.

— А где атаман Корела?

— Нет атамана Корелы, схоронили.

— Жаль, добрый казак был.

— Поседел ты, Межаков, — хлопал походного атамана донцов Беззубцев.

— А тебя, Юрко, и старость не касается.

— Слово от нее знаю. Так как оно, сызнова за царя Дмитрия повоюем?

— Будто, кто это большой воевода Болотников, ась? — спросил Межаков. — Говорят, его сам Дмитрий в Путивль прислал.

— Не знаю. О нем, идя сюда, прослышал.

— Вот и мне неведомо. На круге в Черкасске письмо воеводы Шаховского читали.

— У нас тоже, — поддакнул Беззубцев. — Слыхивал, будто на бояр он замахнулся.

— Кабы так… Донцы нынешнего царя и бояр его недобрым словом поминают. Хлебные обозы и пороховое зелье московские воеводы на Дон не пропускают.

От сторожи к стороже катилось в Севск:

— Казаки!

Разбив свой стан под городом, атаманы отправились к Болотникову. Едва в ворота вошли, Иван Исаевич с крыльца к ним навстречу спустился. Смотрел на атаманов внимательно. Особенно долго Межакова разглядывал.

— Спасибо, атаманы, кланяюсь вам и всему товариству, что не отказали в подмоге.

— Принимай под свое начало донцов-молодцов, Иван Исаевич, — сказал Межаков.

— И запорожцев тоже. Бог удалью не обидел. — Беззубцев пригладил сивые усы. — Ты, Иван Исаевич, Дмитрием над нами поставлен, так ли?

— Верно, атаман, — нахмурился Болотников.

Беззубцев ему свое продолжает:

— Видал ли ты Дмитрия, воевода? О нем разное болтают.

— Жив царь, — прервал его Болотников. — Однако, когда я в Варшаве был, государь, сказывали, в Сандомире проживал.

— Мы Дмитрия хорошо знаем, — сказал Межаков. — Он к казакам благоволил. Дону разрешил хлеб да пороховое зелье в Москве закупать, чего другие цари не дозволяли.

Легкие сумерки долгие. Межаков в избе отдыхал, когда заглянул к нему Болотников. Не присаживаясь, заговорил:

— Аль не признал ты меня, атаман?

Межаков на воеводу смотрит, силится вспомнить, где они раньше виделись. Нет, не припомнит. Повел головой. Иван Исаевич рассмеялся:

— Оно и немудрено, четыре года минуло, когда я простым казаком под твоим началом, атаман, к крымчакам хаживал.

— Нет, не упомню, Иван Исаевич, ты уж прости. С той поры немало воды в Дону-батюшке обновилось. Сколь лиц перевидал я, все в голове перемешалось.