Лжедмитрий Второй, настоящий
Шрифт:
Патриарху Иову лично.
От настоятельницы монастыря Никольская Пустынь на реке Выкса при Череповце рабы Божьей Марии Гусевой.
Владыко, как было указано, сообщаю тебе о всех делах с инокиней нашей Маврой, в миру Марией Нагой, нашей царицей.
Царица жива и, слава Богу, здорова. В одежде, сукне и белье тонком царица нужды не имеет.
Рыба, и мясо, и хлеб белый три раза в день к столу ей доставляются исправно. Деньги для доставления ей нужного, девяносто рублей,
В благочестии инокиня Мавра ревностна, много молится и в службах участвует. Работы, ей нежелательной, никакой не исполняет.
В день с 16 по 17 сего месяца, в мое отсутствие, в монастырь к инокине Мавре приходило два неизвестных человека. Беседу с ней имел один, второй впущен не был.
О чем велась беседа, неизвестно. Никаких предметов и бумаг в ее келье не обнаружили.
Подробно сообщить об этих людях возможностей наших нет. Ведомо нам только, что один высокого роста, сухой. Второй сильно моложе, невысок ростом, лицом некрасив. Оба поведение имели вежливое.
Далее шли просьбы к Иову о книгах, о вспомоществовании и жалобы на притеснения местного воеводы.
«Началось, – подумал про себя Годунов. – В каждый монастырь Темира Засецкого не пошлешь!»
Разгром Романовых был организован и обставлен с размахом.
Начали с Бельского.
Богдан Яковлевич Бельский никакого отношения к дому Романовых не имел. Разве что как и все семьи Романовых высказывал недовольство царствованием Годунова. Причем более активно, чем Романовы и даже Шуйские. Где шуточкой, где презрительной гримасой, где целой проповедью.
От него презрительное отношение к «Бориске» растекалось по всей Москве, потому что Богдан Бельский был очень заметной фигурой.
Чтобы снять его влияние на московский сброд, Годунов дал ему важное поручение – строить город-крепость в степях на Северном Донце близ Оскола. И название было найдено для города хорошее: Царев-Борисов.
Бельский покорился. Он не рискнул бросать вызов хоть избранному, но все-таки царю.
Свой выезд из Москвы Богдан Яковлевич обставил со всем возможным богатством и шутовством. Это был целый поезд из сотни подвод с провизией, всякими запасами, окруженный собственными слугами в полувоенной униформе и полутысячью стрельцов – будущим гарнизоном крепости. Бельский явно дразнил Бориса.
Прибыв на место, он еще больше развернулся. В строящемся городе объявил себя царем. Сказал, что город строит он и его люди, а царские слуги могут просто загорать.
Бельский смеялся над Годуновым в открытую.
Мол, Борис продался немцам, бороду бреет, лекарей немецких пользует. Он детей боярских в Англию шлет на посмешище, русский дух на неметчину сменял.
– Он в Москве царь, а я в Борисове царь!
Ох, забылся Богдан Яковлевич! А Годунов тем временем укреплялся все более, и надо было ему наказать кого-то в открытую, чтобы другим силу и власть показать.
И
Как это удалось Темиру, никто не знал. То ли обманом заманил Богдана Яковлевича в свой стан, то ли передал приказ годуновский прибыть в Москву, то ли пригрозил смертью заложников, только скоро был доставлен Богдан Яковлевич в столицу, как приказано – в простой телеге, с оковами на руках.
Здесь Богдана Яковлевича, даже не завозя к Семену Никитичу, выставили в середине Москвы у Кремля, и шотландский капитан Габриэль не обрил его, а по волоску выщипал ему бороду, приговаривая на плохом русском:
– Вот теперь и борисовский царь без бороды! Вот теперь и борисовский царь без бороды!
С тех пор несколько лет Москва ничего не слышала об этом вечно бунтующем любимце Ивана Грозного. А Годунова начали уже по-серьезному опасаться.
Проверив силу на Бельском, занялись Романовыми.
Семен Никитич Годунов предложил человеку Романовых – Гаврилке Бартеневу – донести на господ. Предложил в таком месте и таким образом, что нельзя было отказаться.
Донос был сделан мгновенно:
– В подвале дома Александра Никитича Романова в кладовой есть коренья для насылки порчи и колдовства на государеву семью. Кореньев много, все самые ядовитые и черные.
Обвинение более чем страшное.
Немедленно были высланы пристава с сотней стрельцов для обыска кладовой. Мешки с кореньями были найдены. Для чего они были в кладовой, никто из семьи ответить не мог.
Мешки были доставлены на двор к патриарху Иову. Царь немедленно велел собрать всех важных людей. В присутствии думных бояр и дьяков коренья были высыпаны на пол.
Поднялся жуткий крик:
– Кто? Зачем?
– Наказать!
– Казнить!
– На плаху за это!
– Кого на плаху?
– Романовых, вот кого.
Привели Романовых. Первым Федора Никитича, как главного врага Годунова. Потом всех его братьев.
Они ничего не могли отвечать против невероятного шума и злости, обрушившихся на них.
Но долго их и не расспрашивали. Быстро всех Романовых отдали под стражу. Кое-кого начали пытать. Причем не столько спрашивали о кореньях, сколько о беглых монахах, о письмах Марфы Нагой, о бесстыдных самозванцах, вести о которых постоянно поступали в канцелярию Семена Никитича.
Федора Никитича сломали быстро – портретом. Его в тот же вечер доставили в пыточную из подвала коломенского дома Романова…
– А что это за портретик такой? Кто это в царской одежде на троне сидит? И почему это подпись под ним затерта? – спрашивал мелкий подручный Семена Годунова.
– Нет там никакой подписи! – хмуро отвечал Романов.
– А я вот как гляжу, так и вижу, что там написано, – возражал Семен Никитич.
– Что же там написано? – спрашивал седобородый красавец Федор Никитич.