М. А. Бакунин
Шрифт:
— Любезный Бакунинъ, — однажды сказалъ ему Блинскій, — о Бог, объ искусств можно разсуждать съ философской точки зрнія, но о достоинств холодной телятины должно говорить просто.
Ссора съ Нечаевымъ, быть можетъ, была единственною, изъ «дружескихъ» ссоръ, въ которой не Бакунинъ былъ причиною разрыва, и твердо взялъ на себя не только его иниціативу, но даже усердно писалъ письма всмъ друзьямъ и знакомымъ, предупреждая ихъ противъ Нечаева, какъ скоро послдній обнаружился предъ старымъ революціонеромъ во всю величину своего аморальнаго фанатизма. Извстно, что Нечаевъ не постснился украсть у Бакунина нсколько писемъ — съ цлью нравственно шантажировать его какими-то въ нихъ уликами… Этого поступка не вынесъ старикъ — тмъ боле, что мы видли: немного раньше онъ былъ такъ влюбленъ въ Нечаева, что, не колеблясь, шелъ къ нему въ «Матрены». И за всмъ тмъ, разочаровавшись въ своемъ «Бог», какъ въ человк, Бакунинъ не пересталъ уважать Нечаева, какъ на рдкость талантливаго и энергическаго революціонера. Его испугала и смутила огромная доля іезуитизма и червонновалетства, которою, какъ кокономъ какимъ-то, собирался обволочь революціонную агитацію Нечаевъ, — что очень тонко, къ слову сказать, подмтилъ за послднимъ, въ «Бсахъ», Достоевскій. И старый Бакунинъ попятился отъ молодого Нечаева, въ суеврномъ испуг, именно какъ отъ бса какого-нибудь. Но и пятясь, твердилъ убжденно, что, конечно, бсъ — черенъ, и вязаться съ нимъ порядочному человку опасно и не слдуетъ, но — по своему бсовскому амплуа — онъ молодецъ, лучше чего не найти. Нтъ, нтъ, когда Бакунинъ, въ качеств «Матрены':, выдавалъ Нечаеву обязательство фабриковать, по его приказанію, фальшивыя бумажки, онъ не предполагалъ, что подписываетъ въ этомъ документ программу практической работы… Кстати отмтимъ: когда флорентинскій посолъ русскаго двора Киселевъ, чтобы компрометтировать Бакунина, проживавшаго тогда въ Неапол, распространилъ слухъ именно о его прикосновенности къ шайк фальшивомонетчиковъ, которая съ замчательнымъ успхомъ работала на юг Италіи и почиталась въ общественномъ мнніи революціонпою, Бакунинъ обидлся жестоко и даже думалъ вызвать на дуэль неаполитанскаго префекта, маркиза Гвалтеріо: именно черезъ него шла гадкая сплетня. Революціонеръ, прошедшій отъ
Немного русскихъ людей, работавшихъ на культурныя цли, умли обогнуть своею дятельностью такую колоссальную дугу идей и пройти такую длинную эволюцію соціальности, какъ выпало на долю Бакунина. Въ одномъ изъ писемъ своихъ онъ увряетъ, что былъ революціонеромъ съ тхъ поръ, какъ самъ себя помнить. М. П. Драгомановъ уличаетъ его: это неправда — въ 1835–1839 годахъ гегеліанецъ Бакунинъ былъ убжденнымъ царистомъ и вліятельнымъ пропагандистомъ царизма («Бородинская Годовщина» Блинскаго). Любопытно, что остатками «смутнаго царизма» однажды, уже въ шестидесятыхъ годахъ, попрекнулъ Бакунина Герценъ. Сорокъ лтъ спустя, когда прахъ Бакунина опустили въ могилу на кладбищ въ Берн, имя его было самымъ передовымъ символомъ человческой свободы: отъ «бакунизма», какъ безпредльной воли самоуправляемой личности, какъ отъ аморфной анархіи, отстали ршительно вс либеральныя, соціалистическія и революціонныя ученія и партіи, да, въ большинств, продолжаютъ отставать и до вашихъ дней.
Былъ ли на всемъ протяженіи этой эволюціи хоть одинъ моментъ, когда Бакунннъ кривилъ душою, былъ неискреннимъ? Ни одинъ фактъ въ его біографіи, ни единое слово въ строкахъ его сочиненій и писемъ, ни единая мысль, прозрачная между строками его интимныхъ изліяній, не даютъ намъ ни малйшаго права на подобныя подозрнія. Нкогда Блинскій упрекалъ Бакунина, что онъ любитъ «не людей, но идеи». Такимъ прошелъ онъ и всю жизнь свою. У насъ въ Россіи, въ такъ называемомъ интеллигентномъ, но, въ сущности, полуобразованномъ обществ, слово «логика» не въ почет, пользуется страшною и черезчуръ возвышенною репутаціей «сухой матеріи» и мене всего способна сочетаться въ воображеніи многихъ съ такою, казалось бы, безалаберною житейски фигурою, Бакунинъ.
На самомъ же дл, въ исторіи русской культуры maximum способности къ послдовательно логическому мышленію и къ логической діалектив являли собою именно фигуры, наимене подававшія къ тому надежды своею житейскою вншностью: Бакунинъ, Владиміръ Соловьевъ. Смлостью логической гимнастики, охотою итти до корня и смотрть въ корень Бакунинъ далеко оставилъ за собою вс логическіе и діалектическіе умы современнаго ему культурнаго движенія.
Онъ былъ, поистин, безстрашенъ предъ лицомъ сознанныхъ и провренныхъ логическимъ разсужденіемъ ошибокъ; поистин великъ способностью
Сжечь все, чему поклонялся, Поклониться всему, что сжигалъ, —какъ скоро новая ступень соціальной эволюціи открывала его неугомонно движущемуся впередъ духу, — духу Лермонтовскаго «Мцыри», — новые горизонты съ новыми звздами, новыми мірами…
Драгомановъ замчательно удачно выбралъ свой эпиграфъ къ біографіи Бакунина — изъ письма Блинскаго, отъ 7 ноября 1842 года: «Мишель во многомъ виноватъ и гршенъ, но въ немъ есть нчто, что перевшиваетъ вс его недостатки, — это вчно движущееся начало, лежащее въ глубин его духа». Нельзя было лучше угадать Бакунина, чмъ угадалъ Блинскій. Бакунинъ въ теченіе всей своей жизни не зналъ минуты застоя. Онъ, въ буквальномъ смысл слова, не имлъ времени стариться и умеръ шестидесятилтнимъ юношею, стоя далеко впереди не только своихъ ровесниковъ, но и многихъ преемниковъ, — «гражданиномъ грядущихъ поколній». Растерявъ зубы въ шлиссельбургской цынг, измученный крпостями и Сибирью, явился онъ, посл девятилтняго погребенія заживо, въ Лондонъ къ Герцену и Огареву и, въ революціонномъ ихъ тріо, оказался наиболе юнымъ, всего ближе и понятливе къ молодежи революціоннаго вка. Замчательно въ этомъ отношеніи письмо Бакунина къ Герцену въ 1867 году, съ о. Искіи, о брошюр Серно-Соловьевича, «Unsere Angelegenheiten», которая очень оскорбила Александра Ивановича и толкнула его къ рзкому и брюзжащему обобщенію, по Серно-Соловьевичу, всей революціонной молодежи. По глубин мысли и чувства современности, по ясности самоопредленія въ дйствительности и провиднія въ наступающее поколніе, простодушная «Большая Лиза» оказалась гораздо сильне на этотъ разъ, чмъ геніально-остроумный и несравненно изящный въ анализ текущихъ явленій знаменитый ея товарищъ. Никто изъ русскихъ дятелей не умлъ такъ свжо донести до могилы свою молодость, какъ Бакунинъ, никто не умлъ такъ тонко, глубоко и вровень съ собою понимать молодежь (опять вспоминаю Дебогорія Мокріевича). А отсюда слдуетъ и объясняется и тотъ фактъ, что никто не умлъ и сильне дйствовать на молодежь, захватывая ее подъ свое обаяніе равенствомъ старшаго, товариществовать съ нею, «приходя въ ея среду, какъ primus inter pares. „Другъ мой! — вырывается у Бакунина трогательное обращеніе къ Огареву въ письм 1869 года, — мы старики, поэтому мы должны быть умны: у насъ нтъ боле юношескаго обаянія. Но зато есть умъ, есть опытъ, есть знаніе людей. Все это мы должны употреблять на служеніе длу“. Какую мощную роль и силу выдлялъ Бакунинъ на долю „юношескаго обаянія“, это лучше всего показываетъ его готовность отойти на второй планъ революціи и стать въ подчиненныя отношенія, какъ скоро на сцену выступилъ энергичнымъ демономъ вка С. Г. Нечаевъ. Бакунина часто упрекали неразборчивостью въ людяхъ. Однако, умлъ же онъ классифицировать свои симпатіи настолько, чтобы возложить на лоно свое молодую дятельную силу, какъ Нечаевъ, но боле чмъ холодно, съ яркою враждебностью встртить „бабьяго пророка“, какъ звалъ онъ Утина. Къ послднему относится врядъ ли не самое суровое изъ всхъ словъ Бакунина, сказанныхъ по адресу младшихъ его двигателей революціи. „Утина надо непремнно уничтожить. Онъ самолюбиво злостно мшается во все и, сколько можетъ, мшаетъ всему. A y него есть деньги и бабы“. Бакунинъ — одинъ изъ немногихъ историческихъ талантовъ Россіи, умвшихъ до сдыхъ волосъ сохраниться отъ надменнаго общественнаго предразсудка, что „яйца курицу не учатъ“, отравившаго своимъ ядомъ послдніе годы даже такихъ свтлыхъ умовъ, какъ Герценъ и Тургеневъ, не говоря уже о сопряженныхъ съ ними dii minores. Напротивъ, чмъ старше становился Бакунинъ, тмъ моложе общество его окружало, тмъ юне была его публика и товарищество. Послднее десятилтіе своей жизни Бакунинъ возится почти исключительно съ юнцами, уча ихъ революціи словомъ, дломъ, статьями, прокламаціями, рчами, сочиняя кодексы и уставы новыхъ организацій, слагая международные союзы, партіи, фракціи, конспираціи. Этотъ громадный и знаменитый человкъ никогда не гнался за престижемъ „старшаго“ и даже съ гимназистами держалъ себя такъ. будто онъ имъ ровня. Вотъ членъ бакунинскаго символа вры, которымъ старикъ, на 56-мъ году жизни, выразилъ свои взгляды на то, какъ старое старится, а молодое растетъ. „Наша цль съ тобою — революція. Зачмъ спрашиваешь, увидимъ ли мы ее или не увидимъ. Этого никто изъ насъ не отгадаетъ. Да вдь если и увидимъ, Огаревъ, намъ съ тобою немного будетъ личнаго утшенія, — другіе люди, новые, сильные, молодые, — разумется не Утины, — сотрутъ насъ съ лица земли, сдлавъ насъ безполезными. Ну, мы и отдадимъ имъ тогда книги въ руки. Пусть себ длаютъ, а мы ляжемъ и заснемъ молодецкимъ сномъ непробудимымъ“. Бакунинъ былъ великій мастеръ забывать прошлое: воистину онъ „оставлялъ мертвымъ хоронить своихъ мертвецовъ“. Именно такъ почти дословно и заключилъ Бакунинъ свою мастерскую, хотя страшно суровую, характеристику Грановскаго, въ плутарховой параллели съ Н. В. Станкевичемъ и далеко не къ выгод перваго. „Передъ гигантомъ Станкевичемъ Грановскій былъ изящный маленькій человкъ, не боле. Я всегда чувствовалъ его тсноту и никогда не чувствовалъ къ нему симпатіи. Письма его насчетъ Герцена столько же глупы, сколько отвратительны. Похороните его, друзья: онъ васъ не стоитъ. Будетъ одною пустою тнью въ памяти мене“. Довольно равнодушный не только къ мертвецамъ, но и къ людямъ настоящаго, интереснымъ ему лишь постольку, поскольку они ему годились, какъ политическія орудія, Бакунинъ любилъ жить исключительно съ людьми того будущаго, на которое онъ работалъ самъ и училъ работать свою „деклассированную молодежь“. Съ своей стороны молодежь крпко любила своего вчно юнаго дда и не выдала его памяти даже Герцену, чей очеркъ „М. А. Бакунинъ и польское дло“, при всемъ остроуміи и врности многихъ характеристическихъ чертъ, страдаетъ высокомріемъ тона и близорукимъ непониманіемъ европейской роли Бакунина. Герценъ — незабвенно великое имя русской революціи: въ ней его значеніе, по крайней мр, непосредственное, было гораздо выше и дйствительне бакунинскаго; но Бакунинъ принадлежитъ революціи не столько русской, сколько международно-европейской. — Ты только русскій, а я интернаціоналъ! — съ гордостью пишетъ онъ Огареву по поводу неудачной коммунистической революціи въ Ліон, мало того затронувшей. Въ этомъ, европейскомъ своемъ значеніи, Бакунинъ, конечно, фигура несравненно боле крупная и, такъ сказать, боле историческая, чмъ А. И. Герценъ, хотя и превосходившій его и талантами, и литературною удачею. „Будущіе историки революціоннаго дла въ Россіи и Испаніи, въ Швеціи и Италіи, во Франціи, Германіи и Польш найдутъ руку Бакунина повсюду. Не даромъ боле свдущіе реакціонеры называли его „Старцемъ Горы“, котораго воля въ одно время совершалась въ Кордов и Бактр“.
Въ своей знаменитой рчи о Пушкин Достоевскій положилъ блестящее начало нсколько хвастливой, но и во многомъ врной, теоріи о русской „всечеловчности“, о космополитической способности русскихъ жить чувствами, сливаться съ интересами, ощущать біеніе общаго пульса ршительно со всми народами міра, о нашемъ талант отршаться отъ національности для гражданства во вселенной, о жажд бжать отъ цивилизованной государственности въ ндра свободнаго человчества и т. д. О Бакунин въ то время не принято было громко разговаривать, но нтъ никакого сомннія, что для иллюстраціи своихъ положеній Достоевскій не могъ бы желать боле типической и точной фигуры всечеловка и странника въ мір семъ, какъ великій „Старецъ Горы“. Достоевскій долго и подробно говорилъ о пушкинскомъ Алеко, неудачно ушедшемъ отъ ненавистнаго петербургскаго общества искать свободы и душевнаго мира въ цыганскомъ табор. Такъ вотъ — Бакунинъ — это Алеко, которому удалось его бгство. Въ его письмахъ, статьяхъ и даже въ первой рчи о Польш на парижскомъ банкет 29 ноября 1847 года, стоившей ему высылки изъ Франціи, звучатъ уже мотивы „скитальчества“. „Лишенные политическихъ правъ, мы не имемъ даже той свободы натуральной, — патріархальной, такъ сказать, — которою пользуются народы наимене цивилизованные и которая позволяетъ по крайней мр человку отдохнуть сердцемъ въ родной сред и отдаться вполн инстинктамъ своего племени. Мы не имемъ ничего этого; никакой жестъ натуральный, никакое свободное движеніе намъ не дозволено“… Эти строки звучатъ, какъ прозаическое переложеніе монолога Алеко, обращеннаго къ новорожденному сыну, какъ римованная скорбь „Измаилъ-Бея“, какъ вопль плннаго Мцыри, что нтъ ему воли „глазами тучи слдить, руками молніи ловить“… Достоевскому, въ бакунинскомъ примр, можно было бы уступить даже и ту сомнительную часть его ученія, въ которой онъ призывалъ „гордыхъ людей“ къ „смиренію“. Потому что, если бгство отъ цивилизаціи, не удавшееся гордому Алеко, блистательно удалось Бакунину, то, конечно, въ этомъ обстоятельств не малую роль сыграло именно то условіе, что Бакунинъ былъ уже нисколько не гордый человкъ, но, напротивъ, удивительно одаренный талантомъ снисхожденія, терпимости и приспособляемости къ людямъ. Онъ умлъ гршить самъ, умлъ и понимать чужой грхъ и слабость. Здсь опять надо вернуться къ вопросу о неразборчивости въ выбор знакомыхъ и сотрудниковъ, которою такъ часто попрекалъ Бакунина Герценъ. Къ слову сказать, это — попреки, — даже въ лучшемъ случа, - кривого слпому. Александръ Ивановичъ имлъ слабость почитать себя великимъ знатокомъ человковъ, въ дйствительности же, на каждомъ шагу, попадалъ впросакъ и провалы не хуже бакунинскихъ. На честности и доврчивости отношеній Герценъ ловился съ необычайною легкостью многими „честными Яго“. Стоитъ вспомнить его откровенности передъ Чичеринымъ, который потомъ злобно и ехидно высмялъ Герцена за „темпераментъ“. Блистательныя характеристики Грановскаго, Станкевича, Маркса, самого Герцена, Нечаева, оставленныя Бакунинымъ въ письмахъ, показываютъ его не только не слпымъ наблюдателемъ міра сего, а, напротивъ, вдумчивымъ психологомъ-аналитикомъ, необычайно тонкимъ, острымъ и мткимъ. О смлости наблюденія нечего и говорить. Разсмотрть въ Грановскомъ, сквозь окружающій его розовый туманъ идолопоклонства, „изящнаго маленькаго человка, не боле“ — не въ состояніи былъ бы нравственный слпышъ, какимъ Герценъ изобразилъ „Большую Лизу“. Не мене оригинальна и замчательна оцнка Бакунинымъ декабристовъ, какъ черезчуръ превозвышенныхъ репутаціей страданія дворянъ-либераловъ, среди которыхъ истинно-революціонною и демократическою цлью задавался одинъ Пестелъ, за то и нелюбимый товарищами. Нтъ, людей Бакунинъ умлъ понимать и разбирать, но, понявъ и разобравъ, онъ не брезговалъ ими съ высоты барскаго „чистюльства“; если находилъ порочныя пятна, онъ, все-таки, не питалъ предубжденія къ гршнику, потому что самъ былъ „рослый гршникъ“ (выраженіе Тургенева) и, собственнымъ чутьемъ и опытомъ, зналъ слишкомъ хорошо, что т грхи и гршки противъ буржуазной нравственности, которыми люди имютъ обыкновеніе унижать другъ друга, ни мало не препятствуютъ героямъ быть героями и мученикамъ мучениками. Въ Бакунин было больше Дантона (схожаго съ нимъ и физически), чмъ Робеспьера или Сенъ-Жюста. Онъ любилъ человка въ лучшихъ проявленіяхъ и терпливо закрывалъ глаза на черную половину. Любилъ дтей Ормузда, махнувъ рукою на частицу въ нихъ Ариманова зла. „Мрочковскій засвидтельствуетъ, что съ тхъ поръ, какъ онъ меня знаетъ, я не измнилъ никому, а мн измняли часто, и что я бросалъ человка только тогда, когда, истощивъ вс зависящія отъ меня средства для того, чтобы сохранить его союзъ и дружбу, убждался окончательно въ невозможности ихъ сохранить. Съ Нечаевымъ я былъ долготерпливъ боле, чмъ съ кмъ-либо. Мн страшно не хотлось разрывать съ нимъ союза, потому что этотъ человкъ одаренъ удивительною энергіей“. И когда Нечаевъ былъ арестованъ и выданъ швейцарскими властями русскому правительству, письмо о томъ отъ Бакунина къ Огареву прозвучало, какъ мрачный реквіемъ, въ которомъ старикъ не нашелъ для юнаго и несчастнаго врага своего ни одного злого слова и отдалъ всю должную справедливость его талантамъ и искренности. Однажды Бакунинъ упрекнулъ Герцена за „высокомрное, систематическое, въ лнивую привычку у тебя обратившееся презрніе къ моимъ рекомендаціямъ“. Герценъ оскорбился, хотя Бакунинъ былъ правъ, а, можетъ быть, именно потому, что Бакунинъ былъ правъ. Бакунинъ извинился, сдлавъ только одну оговорку:
— А что еслибъ теб пришлось получить вс записки, которыя ты мн написалъ? Вдь ты бы давно услалъ меня въ Калькутту!
Когда вышли въ свтъ посмертныя сочиненія Герцена, Бакунинъ былъ уязвленъ его воспоминаніями, называлъ ихъ каррикатурою и пасквилемъ. Это преувеличеніе: въ памфлет Герцена нтъ ничего унижающаго или оскорбительнаго для Бакунина, кром — тона. А тонъ, дйствительно, жуткій, когда вспомнишь, что этими презрительными, снисходительно-насмшливыми нотами Герценъ ликвидировалъ отношенія тридцатилтней дружбы. Конечно, amicus Plato, sed magis amica Veritas. Но и Veritas могла бы быть высказана въ форм боле деликатной и мене субъективной. Бакунинъ писалъ самому Герцену гораздо боле суровыя строки и гораздо боле рзкимъ слогомъ (напримръ, о Каракозов, о гнв Герцена на брошюру Серно-Соловьевича), но врядъ ли позволилъ бы онъ себ писать о Герцен, обращая образъ его въ посмшище и игрушку толпы. Онъ былъ мягче, проще и таилъ въ сердц своемъ больше веселья, чмъ ироніи, неукротимый, сверкающій талантъ которой въ Герцен оказывался часто сильне его доброй воли.
Нтъ, Бакунинъ не былъ ни гордымъ, ни самолюбивымъ, ни самомнящимъ человкомъ. Письма и литературные труды его превосходны стилистически. Языкъ ихъ близко напоминаетъ слогъ Лермонтова въ проз. Однако, Бакунинъ далекъ отъ того, чтобы цнить свой литературный талантъ по достоинству. „Ты стилистъ, классикъ, — пишетъ онъ Огареву, — такъ теб, пожалуй, не понравится мое писаніе… — Батюшка, Александръ Ивановичъ! будь крестнымъ отцомъ этого безобразнаго сочиненія (предполагавшійся памфлетъ противъ Маркса), его умывателемъ и устроителемъ. Издать его сдлалось для меня, по всему настоящему положенію, просто необходимостью. Но я не художникъ, и литературная архитектура мн совсмъ не далась, такъ что я одинъ, пожалуй, съ задуманнымъ зданіемъ не справлюсь“…
Бываютъ люди, которыхъ частная жизнь слагается изъ преимущественныхъ чертъ — любви, болзни, дружбы, долга и т. д. На психологіи преобладающаго чувства строилъ свои грандіозные романы великій Стендаль и создалъ тмъ идеологическую школу беллетристики. Если разбирать послдовательно всю частную жизнь Бакунина, то въ ней господствующею чертою было — „быть упрекаемымъ“. Этотъ человкъ жилъ и работалъ вчно подъ Дамокловымъ мечомъ чьей-либо нотаціи — отъ своихъ и чужихъ, отъ близкихъ и далекихъ, отъ современниковъ и мемуаристовъ. Однимъ изъ нелпйшихъ, но наиболе частыхъ упрековъ Бакунину повторяли, что онъ не сдержалъ честнаго слова, даннаго Муравьеву-Амурскому и Корсакову — не бжать изъ Сибири, а сбжалъ, при первой представившейся возможности. Наивность этой барской претензіи сохранять рыцарскій point d'houneur въ подневольныхъ условіяхъ ссыльно-поселенческихъ, въ отношеніяхъ узника къ тюремщику, возмущала еще Герцена. Онъ, въ свое время, защитилъ Бакунина въ справедливо рзкихъ словахъ. Но общее мнніе было противъ Бакунина. Даже такой умный, казалось бы, человкъ, какъ Кавелинъ, жаловался, что Бакунинъ „ушелъ изъ Россіи нехорошо, нечестно“. Недавно я нашелъ подобную же ламентацію въ публикуемыхъ „Русскою Мыслью“ запискахъ A. M. Унковскаго. Любопытно, что и самъ Бакунинъ терзался нкоторое время мыслью, что „пришлось обмануть друзей“. И лишь Герценъ, съ обычнымъ ему здравомысліемъ, справедливо говорилъ».
— Экая важность, что Корсаковъ получилъ изъ-за тебя выговоръ. Очень жаль, что не два.
Масса упрековъ падаетъ на денежную безалаберность Бакунина. Дйствительно, должникъ онъ былъ хаотическій и плательщикъ неаккуратный. Изъ всхъ мемуаристовъ о Бакунин жалостне всхъ плачется на этотъ порокъ соціалистъ 40-хъ годовъ, Арнольдъ Руге. Въ журнал его «Halle'sche Iahrb"ucher» Бакунинъ напечаталъ, подъ псевдонимомъ Жюля Елизара, знаменитую статью свою «Реакція въ Германіи», гд впервые провозглашенъ былъ основной принципъ, впослдствіи усвоенный, какъ девизъ, анархическою революціей: Страсть къ разрушенію есть вмст съ тмъ и творческая страсть — Die Lust der Zerstorung ist zugleich eine schaffende Lust. Вообще, эта статья сдлала эру въ соціально-революціонномъ движеніи умовъ въ «молодой Германіи», почему впослдствіи Бакунина и величали иногда немножко преувеличеннымъ титуломъ — «отца германскаго соціализма»… Руге обожалъ Бакунина, хотя и ненавидлъ его славянскія симпатіи и мечтанія о всеславянской федераціи, но обожаніе не смягчало въ бдномъ нмц тоски по суммамъ, которыя великій революціонеръ занималъ у своего эксъ-редактора пудами, а выплачивалъ золотниками. Между Огаревымъ, Герценомъ и Бакунинымъ царилъ, сорокалтними отношеніями накопившійся, хаосъ денежныхъ счетовъ. Со смертью Александра Ивановича хаосъ еще боле осложнился, такъ какъ Бакунинъ, подстрекаемый Нечаевымъ, потребовалъ отчетности по пресловутому Бахметьевскому фонду… Разумется, въ хватаніи денежныхъ займовъ налво и направо, въ жить на чужой счетъ, въ неуплат долговъ нтъ ничего хорошаго. Облить эту черту въ характер Бакунина невозможно. Однако — «виновенъ, но заслуживаетъ снисхожденія». И поводъ къ таковому даетъ, прежде всего, конечно, та привычка къ кружковщин, построенной на началахъ шиллеровской дружбы, которою началась и въ которой тянулась юность Бакунина, — барича, богатаго номинально и in spe, но фактически совершенно нищаго. Свою поздку за границу Бакунинъ совершилъ на счетъ кружка Герцена. Интересны мотивы, представляемые имъ для этого займа: «я жду духовнаго перерожденія и крещенія отъ этого путешествія, я чувствую въ себ такъ много сильной и глубокой возможности, и еще такъ мало осуществилъ, что каждая копйка для меня будетъ важна, какъ новое средство къ достиженію моей цли… Беру у васъ деньги не для удовлетворенія какихъ-нибудь глупыхъ и пустыхъ фантазій, но для достиженія человческой и единственной цли моей жизни… Я никогда не позабуду, что, давъ мн средства хать за границу, вы спасли меня отъ ужаснйшаго несчастья, отъ постепеннаго опошленія. Поврьте, что я всми силами буду стараться оправдать вашу довренность и что я употреблю вс заключающіяся во мн средства для того, чтобы стать живымъ, дйствительно духовнымъ человкомъ, полезнымъ не только для себя одного, но и отечеству, и всмъ окружающимъ меня людямъ». О, счастливыя времена, когда россійскій интеллигентъ могъ достать денегъ у другихъ интеллигентовъ на предпріятіе «духовнаго перерожденія и крещенія», на страховку отъ «опошленія» и подъ единственное обезпеченіе — подъ общаніе «стать духовнымъ человкомъ»!.. Въ первомъ десятилтіи XX вка все это кажется какимъ-то миомъ…