М. А. Бакунин

Михаилъ Александровичъ Бакунинъ ровесникъ Михаила Юрьевича Лермонтова. Одна и та же эпоха выработала для міра наиболе европейскаго изъ русскихъ поэтовъ и наиболе европейскаго изъ русскихъ политическихъ дятелей. Между ними много личной разницы и еще больше типическаго сходства. Если хотите, Бакунинъ — живое и замчательно полное воплощеніе той положительной половины Лермонтовскаго генія, которымъ опредляется его творческое разрушеніемъ создающее, революціонное значеніе. Въ Бакунин не было ничего Байроническаго — тмъ боле на тонъ и ладъ русско-гвардейскаго разочарованія тридцатыхъ годовъ. У него не найдется ни одной черты общей съ тмъ Лермонтовымъ, который отразился въ Печорин и «Демон», но зато онъ всю жизнь свою прожилъ тмъ Лермонтовымъ, который создалъ пламя и вихрь «Мцыри». Если позволите такъ выразится, онъ — Лермонтовъ безъ эгоистическаго неудачничества и безъ субъективныхъ тормазовъ, Лермонтовъ, обращенный лицомъ впередъ, въ будущему, безъ грустныхъ оглядокъ на прошлое, безъ «насмшекъ горькихъ обманутаго сына надъ промотавшимся отцомъ», Лермонтовъ, взятый вн современной дйствительности и весь устремленный въ грядущія поколнія, которыя расцвтаютъ для него яркими красными розами безсмертной свободы.

Онъ зналъ одной лишь думы власть, Одну, но пламенную страсть…

По всей вроятности, Лермонтовъ, если бы дожилъ до лтъ политической зрлости, оказался бы силою революціонною и, быть можетъ, гораздо боле мощною и эффектною, — даже, главное, эффектною, — чмъ самъ Бакунинъ. Въ Михаил Александрович, по безпредльной широт души его и по неизмримому добродушію, всегда имлось преобширное пространство для шаговъ отъ великаго въ смшному, чего въ сумрачной, презрительной, скрытной и себялюбивой натур Лермонтова совсмъ не было. Лермонтовъ былъ человкъ съ громадно развитымъ инстинктомъ самосохраненія противъ комическихъ и неловкихъ положеній: качество — для политическаго дятеля необычайно важное, изъ первозначущихъ; въ этомъ отношеніи Лермонтову помогала печоринская половина его характера. Наоборотъ, Бакунинъ родился на свтъ съ полнйшею атрофіей способности остерегаться и различать возможности своихъ faux pas. Въ теченіе сорока лтъ своей революціонной практики, онъ только и длалъ житейски, что спотыкался, падалъ и вставалъ, чтобы опять упасть на какой-нибудь трагикомически непредвиднной колдобин, и снова подняться.

И все это съ поразительною бодростью никогда не унывающаго самосознанія, съ веселымъ хохотомъ надъ собственною неудачею и съ неукротимою энергіей вровать и дйствовать на пол проиграннаго сраженія — во имя и для лучшихъ временъ. Очутись Лермонтовъ въ положеніи Бакунина, хотя бы во время несчастной морской экспедиціи Домонтовича и Лапинскаго на помощь возставшимъ полякамъ 1868 г., онъ не выдержалъ бы такого остраго удара по самолюбію и сдлался бы или преступникомъ, убійцею — мстителемъ за неудачу, или самоубійцею съ угрюмаго, одинокаго отчаянія. Бакунинъ переварилъ свинецъ и этой нравственной тяжести. Онъ только погрызся малую толику съ Огаревымъ и Герценомъ, а въ особенности съ Герценомъ-младшимъ, Александромъ Александровичемъ. Письма друзей къ Бакуннну въ это время, да и вообще при всхъ его безчисленныхъ «провалахъ», замчательны по тону: это посланія не равныхъ къ равному, но строгихъ, умныхъ, развитыхъ родителей къ талантливому, но слишкомъ живому и легкомысленному ребенку, который, получивъ самостоятельность, пользуется ею лишь затмъ, чтобы длать вреднйшія шалости и ломать дорогія игрушки. Бакунинъ былъ во многомъ виноватъ, но только бакунинское добродушіе могло снести тотъ тонъ свысока, какимъ Герценъ и Огаревъ отчитывали его за вины его. Съ Лермонтовымъ одинъ намекъ на подобный тонъ повелъ бы къ дуэли. «Большая Лиза», какъ звали Бакунина Герценъ и Мартьяновъ, только слушала и «утиралась». Именно это выраженіе — «утерся» — употребилъ Огаревъ въ письм своемъ о ссор Бакунина съ Катковымъ. Мы будемъ ниже говорить объ этой исторіи. Вообще, пассивность предъ оскорбленіемъ личности, часто даже прямое непониманіе такъ называемыхъ унизительныхъ положеній, полное отсутствіе индивидуальнаго самолюбія по буржуазному кодексу — самыя замтныя черты бакунинскаго характера, съ перваго раза странно удивляющія, даже поражающія и, пожалуй, шокирующія непривычнаго изучателя. Я не знаю человка, который боле Бакунина проводилъ бы въ жизнь ту скептическую и насмшливую теорію о «вопросахъ чести», что такъ неотразимо убдительно и убійственно для этой «условной лжи» выработала неумолимая логика Шопенгауэра. Недаромъ подъ конецъ жизни Бакунинъ восхищался Шопенгауэромъ и держалъ сочиненія его настольною книгою. Три четверти переписки своей Бакунинъ велъ по женскимъ адресамъ и псевдонимамъ (Лиза, Анна Калмыкова, синьора Антоніа и т. д.) и, въ заключеніе житейской карьеры, подписался «Матреною» — подъ обязательствомъ, выданнымъ Нечаеву подчиниться его диктатур въ случа, если бы даже Нечаевъ приказалъ ему длать фальшивыя бумажки. Конечно, — замчаетъ біографъ Бакунина, М. П. Драгомановъ, — обязательство было написано только формы ради, въ примръ послушанія для молодыхъ революціонеровъ, и Михаилъ Александровичъ никогда не сталъ бы длать фальшивыя бумажки. Вотъ тутъ опять огромная разница съ Лермонтовымъ. Этотъ, напротивъ, если бы насущное дло того потребовало, очень спокойно фабриковалъ бы фальшивыя бумажки, какъ его Арбенинъ велъ фальшивую игру. Но никогда не далъ бы Лермонтовъ обязательства длать фальшивыя бумажки по чьему-либо приказанію, никогда не согнулъ бы свою волю въ дисциплину другого, никогда не унизилъ бы себя до состоянія «Матрены» или «Большой Лизы». Лермонтовъ — анархистъ по аристократическому бунту выдающейся личности противъ общества, котораго она выше и горда сознаніемъ, что выше. Бакунинъ — анархистъ по демократическому сочувствію, анархистъ ради общества, совершенно пренебрегающій своею природною возвышенностью надъ его уровнемъ, въ идейномъ фанатизм справедливости и равенства готовый обрубить самому себ ноги на прокрустовомъ лож демократіи, съ котораго он, по огромному его росту (и тлесному, и духовному), непокорно торчали. Лермонтовъ родился, чтобы стать властителемъ думъ и царемъ толпы. Бакунинъ имлъ въ своемъ кругу капризныя диктаторскія замашки и даже бывалъ нсколько разъ настоящимъ политическимъ диктаторомъ, — въ Праг, въ Дрезден, въ женевской, какъ тогда выражались, «интернаціоналк». Но, въ дйствительности, въ натур его совершенно не было дара властвовать, повелвать; онъ былъ только «излюбленный человкъ» толпы, ея трибунъ и зеркало. Онъ принималъ каждаго человка вровень съ собою: качество, при которомъ нельзя быть «повелителемъ». У него была въ высшей степени развита способность апостола Павла — быть эллиномъ съ эллиномъ, обрзаннымъ съ обрзаннымъ, свободнымъ со свободнымъ и ропщущимъ, готовымъ освободиться, рабомъ съ угнетенными, ожидающими освобожденія рабами. Если онъ заставлялъ повиноваться себ, то отнюдь не царственными sic volo, sic jubeo, но силою убжденія, въ результат бурныхъ диспутовъ, страстныхъ споровъ. Онъ не приказывалъ, а уговаривалъ, — уговаривалъ часто грубо, съ крикомъ, бранью, неистовствомъ, но, все-таки, уговаривалъ. И вс его распоряженія и дйствія не были окончательными: подлежали обжалованію, апелляціи, отмн отъ высшихъ революціонныхъ инстанцій, которымъ онъ, когда сознавалъ себя неправымъ, — маленько побурливъ, — конфузливо и смиренно подчинялся. Таковъ, напримръ, въ мелочахъ, — извстный случай съ энтузіастомъ-офицеромъ, котораго Бакунинъ «диктаторски» услалъ было изъ Лондона неизвстно зачмъ въ Яссы, если бы не вступился со своимъ скептическимъ veto А. И. Герценъ. А въ крупномъ масштаб — весь импульсъ его по длу польскаго возстанія, столь рокового для популярности «Колокола», загубленнаго именно настойчивостью Бакунина, чтобы лондонская русская литературная и идеологическая революція слилась съ польскою революціей дйствія на Виліи и Висл.

Бакунинъ, какъ живой человкъ живой современности, никогда не былъ пророкомъ: вщее свойство проникновенныхъ натуръ врод Лермонтова и тсно прикованнаго къ нему Достоевскаго. Зато онъ былъ величайшимъ апостоломъ идей времени, которыя онъ угадывалъ и воспринималъ налету, задолго до другихъ. Тургеневъ, — самъ человкъ гораздо боле апостольскаго, чмъ пророческаго духа, — геніально изобразилъ эту сторону Бакунина въ «Рудин». Апостольскій даръ отличалъ Бакунина съ ранней юности. Въ 1836-39 годахъ, какъ послдовательный гегеліанецъ, путемъ діалектическихъ отвлеченій упершійся въ идею разумности всего существующаго, Бакунинъ былъ консерваторомъ и поклонникомъ деспотической монархіи Николая І-го. Извстно, что, стоя на такой неврной, зыбкой и наглядно отталкивающей почв, онъ, однако, усплъ подчинить своему вліянію буйный и свободолюбивый умъ и талантъ В. Г. Блинскаго. Пресловутая статья о «Бородинской годовщин», отъ воспоминанія о которой Блинскій отплевывался до конца дней своихъ, создалась, какъ плодъ именно бакунинскаго апостольства по Гегелю. Но любопытно и то обстоятельство, что, по свидтельству Герцена, учитель въ этомъ случа оказался слабе въ вр, чмъ обращенный имъ ученикъ. Посл «Бородинской годовщины», — пишетъ Герценъ, — «я прервалъ съ Блинскимъ вс сношенія. Бакунинъ, хотя и спорилъ горячо, но сталъ призадумываться, его революціонный тактъ толкалъ его въ другую сторону»… Въ дальнйшіе житейскіе періоды, посл перелома своихъ мнній къ реалистическому мышленію и рзкаго обращенія съ праваго фланга къ лвому, Бакунинъ имлъ почтительно внимавшихъ ему учениковъ-товарищей, не мене сильныхъ, чмъ Блинскій. Достаточно указать, что рчи и мысли Бакунина положили глубокую печать на творчество Прудона. Понятно, что рчь, способная покорять себ Блинскихъ и Прудоновъ, дйствовала съ неотразимо побдною силою на умы, мене склонные и приспособленные къ противодйствію и боле благодарные, какъ почва, чтобы воспринимать и растить verba magistri. Бакунинъ остается въ исторіи русской культурной мысли, какъ величайшій пропагандистъ-развиватель, державшій подъ обаяніемъ своего слова нсколько поколній русской молодежи. Этою ролью его полонъ вдохновенный тургеневскій «Рудинъ», гд такъ хороша эпизодическая фигура страстнаго рудинскаго послушника, учителя Басистова; гд скептическій и опустившійся въ искусственное равнодушіе, будущій земецъ Лежневъ, поднимаетъ бокалъ за благотворное краснорчіе Дмитрія Рудина, хотя его самого давно уже не любитъ, не уважаетъ, почти ненавидитъ, почти презираетъ. Изъ частныхъ мемуаровъ о Бакунин наиболе ярко, потому что всхъ наивне, передалъ его апостольское обаяніе итальянецъ Анджело де Губернатисъ, извстный литераторъ, поэтъ, историкъ литературы, нын заслуженный профессоръ римскаго университета, на старости лтъ такъ далеко ушедшій отъ идей своего демократическаго прошлаго, что нсколько лтъ тому назадъ даже купилъ себ титулъ графа. Губернатисъ, съ простодушною злобою разочаровавшагося прозелита, признается, что Бакунинъ, что называется, обработалъ и распропагандировалъ его въ одинъ присстъ. Одного разговора было достаточно, чтобы изъ мирно либеральнаго буржуазнаго юноши, ненавистника конспирацій, Губернатисъ превратился въ заговорщика, члена интернаціональной революціонной организаціи и ея инструктора-пропагандиста. Губернатисъ, какъ и многіе другіе, отмчаетъ, что главною силою бакунинскаго обаянія было несравненное умнье оратора пробудить въ каждомъ человк жгучій стыдъ за свое эгоистическое прозябаніе среди міра, страждущаго и жаждущаго помощи и обртенія въ борьб права своего. Человка охватывало отчаяніе, что онъ прожилъ на свт столько лтъ, ничего не сдлавъ для народа, для культуры, для свободы, и онъ бросался въ учительскія объятія Бакунина, отдавая ему свою волю и требуя наставленія, куда итти и что длать.

Вотъ тутъ-то, обыкновенно, начинался кризисъ, и бакунинскій авторитетъ часто спускался a la baisse, потому что отъ апостола ждали пророчества, религіи, а Бакунинъ не былъ, да и не имлъ ни малйшей претензіи быть, я думаю, даже и не захотлъ бы бытъ, — ни . М. Достоевскимъ, ни Львомъ Толстымъ. Въ немъ ршительно не было склонности явиться Мессіей вка. Напротивъ, чмъ старше онъ становился, тмъ страстне самъ искалъ Мессій, во имя которыхъ апостольствовалъ, и, по неразборчивости своей, принялъ было за Мессію даже Нечаева. Въ Бакунин всегда жило благородное сознаніе, что онъ, можетъ быть, послднее слово идеи въ современности, но далеко не послднее во времени, въ надвигающихся возможностяхъ идеала. Опъ всегда предчувствуетъ, иной разъ даже съ чрезмрною скромностью, что идетъ за нимъ нкто, у кого онъ не достоинъ будетъ развязать ремень сапога. Его апостольскія обличенія дйствовали даже на Герцена и еще больше на Огарева, хотя они оба воображали, будто изучили Бакунина, какъ свои пять пальцевъ, и — часто позволяя ему увлекать ихъ — уважали его мало, цнили далеко ниже достоинствъ и почитали «Большою Лизою». Но слушать себя, а порою и слушаться «Большая Лиза», все-таки, заставляла этихъ умныхъ, отчетливо разсуждающихъ людей, потому что въ немъ — въ Бакунин — неизмнно слышалось кипніе настоящей политической страсти, заражающей, увлекательной. Художественную формулу для Бакунина, только четверть вка спустя по его смерти, нашелъ великій пвецъ нашего революціоннаго времени — Максимъ Горькій. Бакунинъ — это воплощенное «безумство храбрыхъ», которое — «есть мудрость жизни». Даже ближайшіе друзья, не умя или не хотя понять въ немъ генія, часто унижали Бакунина, держали его въ черномъ тл, какъ не то сумасшедшаго, не то шарлатана. Тонъ отношеній, по письмамъ Герцена, Огарева съ одной стороны, Бакунина съ другой, почти всегда симпатичне у Бакунина. Онъ удивительно прямодушно и съ видимою чувствуемою искренностью отдаетъ знаменитому дуумвирату лондонскихъ друзей своихъ вс литературныя преимущества и первыя почетныя мста. Онъ понимаетъ, что въ литературной революціи онъ не Герценъ, какъ впослдствіи понималъ, что въ революціи бунтарства онъ — старый революціонеръ — долженъ уступить первенство молодому Нечаеву. Повторяю: Бакунина многіе и много упрекали въ диктаторскихъ замашкахъ, но, въ дйствительности, вся его біографія есть приниженіе своего авторитета предъ потребностями революціоннаго дла. И такъ — до послднихъ минутъ. Извстно, что онъ отправился въ несчастную экспедицію — длать революцію въ Болонь безъ всякой надежды на успхъ и съ сознаніемъ, что дло совсмъ не организовано. Но его уврили, что революціонный взрывъ, освященный именемъ Бакунина и, — отъ него не скрывали, да онъ и самъ очень хорошо зналъ, — вроятно смертью Бакунина на баррикад, произведетъ громадное впечатлніе въ Европ и будетъ полезенъ международному демократическому возрожденію. И больной, едва живой, старикъ поплелся приносить себя въ жертву на улицахъ Болоньи. И то не удалось. Возстаніе отцвло безъ расцвта. Въ ожиданіи сигнала, Бакунинъ напрасно сидлъ взаперти, въ номер одной изъ мстныхъ гостиницъ, а потомъ, когда полиція хватилась его искать, друзья успли вывезти предполагавшагося вождя своего въ воз сна.

Несчастіе жизни Бакунина заключалось именно въ томъ условіи, что трудно апостольство безъ Мессіи, а Мессіи-то настоящаго, способнаго покорить себ его логическую голову, онъ никогда не имлъ; въ тхъ же, кого временно и сгоряча принималъ за Мессію, быстро и доказательно разочаровывался; и, наконецъ, былъ слишкомъ уменъ и порядоченъ, чтобы лично самозванствовать и шарлатанить, воображая Мессіею самого себя или ловко навязывая себя въ таковые же Мессіи-аплике доврчивой толп адептовъ. Дебогорій-Мокріевичъ, въ своихъ запискахъ (Paris, 1894), замчательно ярко рисуетъ, какъ запросто, братски, сразу на «ты» сошелся съ нимъ, готовымъ преклоняться и благоговть, юношею, старый, великій революціонеръ, въ первое же свиданіе ихъ въ Локарно. И деньгами подлился (а вдь самъ жилъ нищій нищимъ въ это время!), и чаю выпили вмст неистовое количество, и шумлъ, и ругался, и вс свои тайники и подноготныя показалъ. Не умлъ этотъ человкъ играть скучно-возвышенную роль живого бога, такъ и «пёрла» изъ него интимная человчность, буршество, фамильярность, панибратство истиннаго сына земли, истиннаго человка толпы. Сравнительно съ доступностью и общительностью Бакунина, даже Герценъ — широкій размашистый, веселый Герценъ — оказывается не боле, какъ любезнымъ свтскимъ бариномъ и «тонкою штучкою». Житейскія отношенія Бакунина — это цпь молнійныхъ интимностей и столь же быстрыхъ ненавистей. При чемъ, — надо сказать, — интимности возникали съ равнымъ пыломъ и усердіемъ обихъ сторонъ, а ненависти доставались, на память, одному Бакунину. Самъ онъ ненавидть ршительно не умлъ (говорю, конечно, о личной, а не о политической ненависти) и сказалъ въ одномъ письм своемъ по истин великія слова о мщеніи: «Для такого глубокаго чувства нтъ въ моемъ сердц мста». Онъ не умлъ создавать причины и поводы къ мести, — не умлъ обижаться. Одна изъ тяжело принятыхъ имъ обидъ, и все-таки не повлекшая за собою разрыва, отмчена имъ, по крайней мр, съ горькимъ и долго больнымъ чувствомъ. Это — когда лондонскіе изгнанники, не довряя такту Бакунина въ шведской экспедиціи, отправили контролировать его Герцена младшаго, и тотъ, со всмъ самодовольствомъ двадцатилтняго распорядителя доктринёра, принялся муштровать стараго революціонера, какъ младшаго товарища, длалъ ему начальственныя замчанія, указывалъ свысока его ошибки и увлеченія и т. д. Этой обиды, вызвавшей между Бакунинымъ и А. И. Герценомъ старшимъ обостренную полемику на письмахъ, Бакунинъ не могъ позабыть нсколько лтъ. Добродушный тонъ, по отношенію къ А. А. Герцену 2-му, появился у него только въ 1870 году, посл смерти Александра Ивановича, которая поразила Бакунина страшно. Да и тутъ осталось больше какой-то почтительной, играющей на права старчества, втайн робющей шутливости, чмъ искренне теплаго чувства. Такъ пишутъ къ человку и о человк, съ которымъ жизнь поставила васъ въ постоянныя, близкія и наружно дружескія отношенія, но о которомъ вы наврное знаете, что онъ вамъ чужой и васъ не любитъ. И достало этого напряженнаго тона лишь на очень короткое время. Отношенія между Бакунинымъ и Герценомъ младшимъ испортились окончательно, когда Ал. Ал. высказался противъ продолженія «Колокола» въ Цюрих, вполн справедливо находя, что Бакунинъ, Огаревъ и Нечаевъ будутъ безсильны вести дло, обязанное своимъ успхомъ исключительно колоссальному литературному таланту самого покойнаго Александра Ивановича. Не мало горечи внесла сюда и извстная исторія такъ называемаго Бахметьевскаго революціоннаго фонда, который, подъ давленіемъ Бакунина, Огаревъ выдалъ на руки Нечаеву, вопреки желанію и дурнымъ предчувствіямъ Герценовой семьи. Нечаевъ, какъ революціонеръ, былъ человкъ безкорыстнйшій и неспособный воспользоваться общественною копйкою для личныхъ цлей, но фондъ этотъ безполезно растаялъ у него въ фантастическихъ и несимпатичныхъ предпріятіяхъ, которыми, согласно своей фантастической программ, сопровождалъ онъ революціонную пропаганду.

Вообще, въ семь Герцена Бакунинъ фаворомъ не пользовался. Бакунинъ чувствовалъ это очень хорошо, хотя и длалъ bonne mine au mauvais jeu. Не заблуждался онъ относительно чувствъ къ нему и самого Александра Ивановича. «А пришлите мн посмертную, недавно напечатанную книгу Герцена, — пишетъ Бакунинъ Огареву въ конц 1871 года. Непремнно пришли. Онъ, говорятъ, много толкуетъ и, разумется, съ фальшивою недоброжелательностью, кислосладкою симпатіей обо мн. Надо же мн прочесть, а, пожалуй, и отвтить».

Наилучшимъ доказательствомъ, что Бакунинъ не только хвалился и щеголялъ великодушіемъ, выставляя себя неспособнымъ къ мщенію, является его отношеніе къ Карлу Марксу. Великій теоретикъ соціалъ-демократіи переживалъ періодъ германско-націоналистическихъ пристрастій въ то самое время сороковыхъ годовъ, когда Бакунинъ пылалъ мечтами переустройства всего славянскаго міра на началахъ соціалистической федераціи. Нмецкая печать, даже самая передовая, и Карлъ Марксъ во глав ея, относилась съ отвращеніемъ и ненавистью къ Пражскому славянскому създу 1848 года, гд Бакунинъ сыгралъ господствующую роль, и къ послдующей Пражской революціи, гд тотъ же Бакунинъ планировалъ вооруженное сопротивленіе противъ Виндишгреца и Шварценберга. Въ слдующемъ 1849 году, бывшій артиллерійскій офицеръ николаевской арміи М. А. Бакунинъ оказался диктаторомъ и главнокомандующимъ революціонной защиты Дрездена: самый знаменитый актъ въ біографіи Бакунина. По взятіи Дрездена королевскими войсками, М. А. былъ схваченъ въ Хемниц, посаженъ въ крпость Кенигштейнъ, а затмъ выданъ саксонскимъ правительствомъ австрійскому. Оба правительства приговорили его къ смертной казни и оба помиловали, вопреки собственной вол Бакунина: «предпочитаю быть разстрляннымъ!» отвчалъ онъ на предложеніе подать саксонскому королю просьбу о помилованіи. Смертная казнь была замнена пожизненнымъ-заключеніемъ въ австрійской крпости Ольмюцъ. Здсь Бакунинъ пробылъ шесть мсяцевъ, прикованный къ стн, Русское правительство потребовало его выдачи, какъ заочно осужденнаго эмигранта. Австрійцы обрадовались случаю отдлаться отъ опаснаго арестанта, и въ ма 1841 г. Ольмюцъ смнился для Бакунина Петропавловкою, потомъ Шлиссельбургомъ. Здсь онъ оставался до смерти Николая I. Александръ II вычеркнулъ имя Бакунина изъ своей коронаціонной амнистіи, но, склоняясь на просьбу его матери, измнилъ родъ наказанія: изъ Шлиссельбургской одиночки Бакунинъ былъ переброшенъ на вчное поселеніе въ Восточную Сибирь.

Въ это тяжелое семилтіе, когда жизнь Бакунина тянулась сплошнымъ мартирологомъ, группа нмецкихъ демократовъ, окружавшая Карла Маркса, къ сожалнію, вела себя по отношенію къ русскимъ революціонерамъ за границею боле, чмъ некорректно, — прямо таки враждебно и въ высшей степени коварно. Недоброжелательныя атаки выдержали и Герценъ, и Огаревъ, но самая оскорбительная и нечестная выходка руссофобіи была сдлана Карломъ Марксомъ противъ Бакунина. Въ то время, какъ герой Праги и Дрездена послдовательно мучился цпями и цынгою въ Кенигштейн, Ольмюц и Шлиссельбург, газета Карла Маркса распространила о немъ грязную сплетню-клевету, будто Бакунинъ былъ агентомъ-провокаторомъ русскаго правительства. Въ доказательство ссылались на какой-то, якобы компрометтирующій, разговоръ о Бакунин между знаменитою писательницею Жоржъ-Зандъ и Ледрю-Ролленомъ. Бакунинъ, сидя въ крпости, разумется, ничего не подозрвалъ, въ то время, какъ, по справедливому замчанію Герцена, «клевета толкала его на эшафотъ и порывала послднее общеніе любви между мученикомъ и сочувствующею ему массою». Къ счастію, другу Бакунина, композитору Рейхелю, удалось разрушить гадкую сплетню, при энергичномъ содйствіи самой Жоржъ-Зандъ, возмущенной злоупотребленіемъ ея имени противъ Бакунина, какъ заслуженнаго революціонера и личнаго ея друга. Однако, подъ вліяніемъ все того же Марксова кружка, грязь эта вздувалась и противъ Герцена, и противъ Бакунина еще неоднократно — даже въ Лондон. Въ 1869 году Бакунинъ въ письм къ Герцену характеризуетъ Маркса, какъ «зачинщика и подстрекателя всхъ гадостей, взводимыхъ на насъ». Впослдствіи, многолтняя вражда двухъ титановъ революціи, осложненная вмшательствомъ Утина, который былъ далеко не титанъ, но большой мастеръ вести партійную интригу, кончилась, какъ извстно, очень печально для Бакунина: Марксъ выбросилъ его за бортъ соціалистической революціи, изгнавъ въ 1873 году изъ Интернаціонала.

Какъ же отвчалъ на выходки Маркса Бакунинъ? Вотъ строки того же самаго письма, въ отвтъ на упрекъ боле чуткаго къ оскорбленіямъ Герцена, который не любилъ оставлять обидъ безъ расплаты и умлъ на уколъ словомъ-булавкою отвчать ударомъ слова-кинжала. «Почему я пощадилъ Маркса и даже похвалилъ, назвавъ великаномъ? По двумъ причинамъ, Герценъ. Первая причина — справедливость. Оставивъ въ сторон вс его гадости противъ насъ, нельзя не признать, я, по крайней мр, не могу не признать за нимъ огромныхъ заслугъ по длу соціализма, которому онъ служитъ умно, энергически и врно вотъ ужъ скоро 25 лтъ и въ которомъ онъ, несомннно, опередилъ насъ всхъ. Онъ былъ однимъ изъ первыхъ, чуть ли не главнымъ основателемъ Интернаціональнаго Общества. А это въ моихъ глазахъ заслуга огромная, которую я всегда признавать буду, что бы онъ противъ насъ ни длалъ». Вторая причина, выставляемая Бакунинымъ въ самозащиту отъ Герценовыхъ насмшекъ, относится къ области партійной полемики и тактики и дышитъ тмъ наивнымъ маккіавелизмомъ, въ которомъ Бакунинъ былъ такъ необычайно хитеръ и ловокъ на словахъ и такъ изумительно неуклюжъ и неудаченъ на дл. Бдная «Большая Лиза!» Всякій разъ, что она начинала плутовать и талейранствовать, она немедленно попадалась на мст преступленія самымъ позорнымъ и смхотворнымъ образомъ. Дипломатическаго таланта у Бакунина не было достаточно даже для того, чтобы выманить, по порученію Нечаева, у дочери Герцена рисунокъ для революціонной печати — мужика съ топоромъ. А въ крикливой ссор Нечаева съ m-lle Герценъ, изъ-за уклончивости ея поступить въ его «русское революціонное общество», Бакунинъ, хотя былъ всецло на сторон Нечаева, не выдержалъ характера, когда тотъ нагрубилъ его любимиц Нат, и рзко оборвалъ его. Такъ было всегда и во всемъ. Бакунинъ годился на всякую политическую дятельность, кром дипломатической. Онъ былъ страстный конспираторъ, но дипломатъ — никакой. Начиная уже съ того, что, по размашистой натур своей, никогда не умлъ держать языкъ за зубами. Въ одномъ письм 1862 года Герценъ, раздраженный польскими длами, безжалостно перечисляетъ «Большой Лиз» рядъ лицъ, пострадавшихъ такъ или иначе отъ нескладныхъ и разсянныхъ ея экспансивностей. «Большая Лиза» была болтлива и любопытна. Герценъ, Блинскій, Тургеневъ, Катковъ и др., вс друзья молодости, жалуются на страсть Бакунина «быть стокомъ сплетней» (выраженіе именно Тургенева). Въ 1840 году страстишка эта довела Бакунина до весьма грязнаго столкновенія съ Катковымъ; послдній далъ ему пощечину, при встрч въ квартир Блинскаго, въ Петербург. Бакунинъ вызвалъ Каткова на дуэль, но поединокъ не состоялся потому что Бакунинъ, пофилософствовавъ, какъ Рудинъ предъ Волынцевымъ, созналъ себя неправымъ и драться не пожелалъ. Отзывы друзей о Бакунин въ этомъ період его жизни ужасны. Огаревъ честитъ его «длиннымъ гадомъ» и «подлецомъ», Герценъ — «талантомъ, но дряннымъ человкомъ», Блинскій и Боткинъ — «трусомъ» и т. д. Что Бакунинъ мене всего былъ трусомъ, это наглядно доказали Прага, Дрезденъ, Парижъ и Болонья. А обычная легкость его въ отношеніяхъ съ людьми сказалась тмъ обстоятельствомъ, что два или три года спустя, онъ, за границею, какъ ни въ чемъ не бывало, дружески исполняетъ какія-то порученія своего недавняго оскорбителя, Каткова. Этотъ былъ человкъ другого закала, обидъ не забывалъ и жажду мщенія хранилъ свято. Въ 1859 году, Бакунинъ, ссыльный въ Иркутск на поселеніи, обратился къ Каткову, на правахъ слишкомъ двадцатилтнихъ отношеній знакомства и дружбы, съ денежною просьбою. Катковъ, конечно, отказалъ, а письмо сохранилъ и, двнадцать лтъ спустя, воспользовался имъ, въ 1870 г., чтобы облить Бакунина грязью, какъ будто бы безчестнаго и наглаго попрошайку, не умющаго жить иначе, какъ на чужой счетъ. Злоба и мстительная радость слишкомъ ярко сквозятъ въ этомъ письм, и, читая его, не за Бакунина грустно и совстно.

«Гамлетъ Щигровскаго узда», злая сатира Тургенева на гегеліанскую интеллигенцію сороковыхъ годовъ, ядовитйшимъ образомъ изобличилъ пустоту, ничтожество и даже прямой вредъ для даровитой индивидуальности пресловутыхъ «кружковъ in der Stadt Moskau». Сколько можно судить по отношеніямъ, возникавшимъ изъ ндръ кружковъ этихъ даже для такихъ крупныхъ людей, какъ Блинскій, Бакунинъ, Грановскій, Герценъ и пр., образовательная и воспитательная польза ихъ была, дйствительно, съ привкусомъ большой горечи, которая рано или поздно отравляла и разрушала пылкія шиллеровскія дружбы, установляя взамнъ очень скептически натянутыя и подозрительныя отношенія, недалекія отъ ненависти Лежнева къ Рудину. Бакунинъ, именно какъ Рудинъ, былъ блистательный ораторъ и неудивительно, что въ «кружк», для котораго краснорчіе есть необходимый цементъ, онъ долженъ былъ играть неизмнно первую роль, даже въ присутствіи такихъ яркихъ людей, какъ Блинскій или Герценъ. Но y него былъ и рудинскій талантъ утомлять своихъ друзей и отталкивать отъ себя порывистыми крайностями своихъ увлеченій. На зар юности у Бакунина былъ такимъ «скоропалительнымъ» другомъ и врагомъ — Блинскій, на закат лтъ — Нечаевъ. Ссоры выходили, обыкновенно, изъ-за типической русской, а въ особенности кружковой привычки — входить, что называется, въ калошахъ въ чужую душу. На этомъ построился скандалъ столкновенія между Бакунинымъ и Катковымъ. Блинскій разошелся съ Бакунинымъ за властолюбивую привычку опекать его идеалистическое міровоззрніе и проврять твердость въ ономъ высокопарными гегеліанскимм рчами.