Шрифт:
1.
Болевая вспышка высветила перед глазами кипенно-белые волны, что вздымались на многие метры и ежеминутно взрывались капельной шрапнелью, погребая под собой крохотный скалистый островок. Лишь мрачный ствол маяка виднелся в серой предштормовой дымке, сдерживая напор моря, вскипающего у его основания. Погода портилась с каждым днем, к островам Камчатки подползал шторм, и выходить на берег становилось все опаснее. Ограду вокруг маяка снесло волнами два дня назад, и смотритель ждал штиля, чтобы заново отстроить никому не нужное ограждение, не спасавшее ни от гнева океана, ни от людских поползновений, с которыми за год пребывания на маяке смотрителю еще ни разу не пришлось столкнуться. От материка маяк отделяли многие и многие километры свинцовых волн. До Курил и Японии добраться было и того тяжелее: активные разнонаправленные подводные течения в том районе позволяли лишь крупным судам подобраться к безымянному островку, и каждый месяц десятого числа смотритель
Вертолет привез очередную партию около недели назад, и этот шторм смотрителю придется пережить в одиночку. Он поднялся в башню – больше для самоуспокоения, нежели для проверки работы светооптической установки, которая давно уже пришла на смену обычным фонарям. Волны клубились и ревели у подножия, полностью скрыв поверхность островка. За последние часы воды прибыло, и он с досадой наблюдал за падением столбика барометра: если так продолжится и дальше, к концу недели им с его каменным другом придется лицом к лицу встретиться с настоящей бурей. И это станет испытанием для них обоих. Маяк стоял здесь не первое десятилетие, его отшлифованные волнами мрачные стены повидали не один шторм и, передавая дела новому смотрителю, уходивший на пенсию старик с гордостью заявил, что ни одной буре не справиться с гением архитектора, разработавшего данный маяк, и океанографа, построившего розу ветров для этого островка и поднявшего статистику штормов в этой точке океана с момента начала первых наблюдений. Старик по-настоящему любил маяк и считал его своим домом, но у него уже не хватало сил даже на поддержание работы автоматической техники, и он не без горечи и ревности уступил свое место Дмитрию, который в течение многих недель перед этим жил с ним и наблюдал за его работой. Старик обещал навещать его время от времени на том самом вертолете, однако, в свой первый же рейс на остров пилот сообщил смотрителю, что тот слег с сердечным приступом, едва его нога ступила на материк. Уже через неделю после возвращения на большую землю старика похоронили.
Дмитрий спустился вниз в свою небольшую комнату с крошечными окнами, которые теперь поминутно заливало серыми волнами. Стол у окна был усыпан брызгами, и оставленные смотрителем книга и журнал метеорологических наблюдений успели основательно промокнуть. Он поспешно убрал их в ящик стола, предварительно смахнув холодные соленые капли, и подошел к плите, проверяя готовность картошки, которую варил прямо в мундире. У него еще оставалось немного зелени, слегка завявшей за неделю, хоть он и старался хранить ее в кастрюле с пресной водой. Хлеба он ел немного и складывал буханки в морозилку сразу порезанными, время от времени доставая пару кусков, если готовил что-то сложнее макарон или гречки с тушенкой. Нож легко вошел в картофель, оставив рыхлый дымящийся след. Дмитрий выключил плиту, слил воду и переложил картофель в алюминиевую тарелку. Ветер снаружи крепчал, и к ночи обещал начаться тот самый шторм, о котором давно уже возвещал барометр неизменным падением столбика. Картофель уютно дымился и приятно обжигал пальцы. Дмитрий прикрыл глаза, ощущая на языке его вкус и тающие крупинки соли. Кажется, в последний раз он пробовал такую простую пищу только в далеком детстве, когда дедушка учил его запекать овощи прямо в костре, а потом есть их с горелой корочкой, окуная в солонку и вприкуску с зеленым луком. За годы, проведенные на большой сцене, Дмитрий успел забыть этот странный вкус уюта и одиночества, и с наслаждением впился зубами в обжигающий неочищенный картофель.
Воспоминания с головой накрыли смотрителя, словно надвигающийся шторм, и он откинулся на старом скрипевшем стуле, обитом выцветшей зеленой материей, знававшей наверняка еще времена Сталина, и радостно выдохнул. Вот уже целый год, как он тут совершенно один, но осознание счастья затопило его только теперь, в преддверии первой за этот год бури в той части Тихого океана. Недели, проведенные на маяке со стариком, пролетели для Дмитрия словно один день – в постоянных заботах и недосыпе. Старик ложился поздно и вставал рано, не любил чая и книг, зато часами мог поправлять давно никому не нужную ограду на островке, курил, как заправский пират, и все время что-то рассказывал, ни о чем не спрашивая самого Дмитрия. Он так и уехал с острова, не узнав, чем занимался его преемник в прошлой жизни и почему решил бросить все и поселиться на маяке. Поначалу это немного коробило нового смотрителя, и он то и дело порывался что-то о себе рассказать – давала знать многолетняя привычка, выработанная в бесчисленных интервью. Но старик, казалось, вовсе его не слушал, снова заводил шарманку про океан, про свою погибшую жену, про ностальгию по фонарю, который давно сменила автоматическая установка… И Дмитрий смирился, весь обратившись в слух. В конце концов, он и так слишком много говорил когда-то, пришла пора помолчать и послушать шум моря и байки старого смотрителя. И когда старик поднялся на борт вертолета, Дмитрий понял, что ему будет не хватать этой бессмысленной фоновой болтовни.
И тут он увидел море. Он не видел его прежде, он все время был чем-то занят – то лежал на пляже, попивая коктейли и болтая по мобильному, то намазывал Полине спину очередным кремом от или для загара, то бегал по горячему песку наперегонки с сыновьями, то просто плавал в теплой соленой воде, то обучался навыкам маячника… А когда вертолет, увезший старика, скрылся за туманным горизонтом, отовсюду вдруг хлынуло море. Оно окутало островок бело-зеленой взрывной волной и наполнило собой все вокруг. Оно оглушило своим присутствием, которого прежде Дмитрий никогда не замечал. Оно было везде. Оно было неизменно. С ним нельзя было бороться, ему невозможно было противостоять. Его можно было только принять в себя и стать его частью. Оно было ядом, а противоядие в виде вертолета прибыло только через месяц, когда Дмитрий был уже окончательно отравлен и не мог вернуться на большую землю. Разве можно оторвать кусок от моря?
Островок заливало слишком часто, и Дмитрий привык чинить ограду по меньшей мере раз в месяц. Но ее еще никогда не сносило в океан целиком. Такого не случалось даже за все годы работы старика. Смотритель зябко поежился в предвкушении: даже если буря разобьет стекла и вода затопит маяк доверху, он все-таки успел получить все, к чему стремился. Он не зря прожил этот год. Наверное, следовало бы отправить с летчиком письмо Полине, он давно ей не писал и теперь неизвестно, сможет ли еще когда-нибудь написать. Она слишком терпеливо отнеслась к очередной блажи неуемного мужа, и Дмитрий почувствовал легкий укол совести: жена явно не заслужила простую похоронку. Он открыл было ящик, вырвал из журнала лист бумаги, чтобы написать письмо и сунуть его в бутылку, но понял, что ему нечего сказать ей, кроме нескольких слов, которые она уже много раз слышала из его уст. Узнав о его желании бросить сцену и уехать жить на маяк, она, кажется, даже не удивилась. Поразительная женщина. Вероятно, именно поэтому он когда-то и выбрал ее в жены.
Дмитрий закрыл глаза и вспомнил ее точеную фигурку в скромном белом платье, улыбчивую и тихую, молчаливую тень своего громогласного и яркого мужа. Все как в дикой природе, где именно самцы удивляют самок яркой раскраской и нестандартным поведением. В мире людей же все давно уже было поставлено с ног на голову. Но им с Полиной удалось восстановить хрупкое равновесие природы, и коллеги по группе только пожали плечами, когда эффектная Женя получила отставку, а на ее место пришла маленькая Полина. Только Дмитрий знал, с кем застал свою первую жену еще до свадьбы, только он понимал, что так и не смог ее простить за три пусть и недолгих года совместной бездетной жизни.
Небо стало почти черным и таким тяжелым, что маяк, казалось, служил единственной подпоркой зловещей темной махины, готовой обрушиться на крошечный островок в любую минуту. Дмитрий быстро черкнул на листке: «Я люблю тебя», сложил его вчетверо, сунул в пластиковую бутылку и бросил ее в угол – волна доберется при случае. Затем он достал из ящика книгу и журнал и снова поднялся в башню: внизу становилось слишком темно, а зажигать огонь он пока не хотел – в шторм все резервы генератора тратились на поддержание работы установки: все для кораблей, все для фарватера – практически военный лозунг старика смотрителя.
Каждый месяц помимо стандартного набора овощей, круп, консервов и напитков, вертолет привозил маячнику что-нибудь по особому заказу, что было бы несложно найти и доставить. От всех электронных приспособлений Дмитрий отказался сразу же: он так и не привык к ним в прошлой жизни, а здесь от них и вовсе не было для него никакого толку. Поэтому вертолет возил книги, бумагу, пишущие принадлежности и даже краски. В первые месяцы одиночества смотритель пытался рисовать – море, шторм, тяжелые тучи, одинокую фигурку человека, затерянного в океанской пучине, и огромный мрачный столп маяка. Но выходила все время какая-то банальная нелепость, и он рвал холст за холстом и швырял их прямо в море. Поэтому он остановился на схематичных набросках на полях журнала и тетради, в которую время от времени записывал свои мысли и наблюдения. В прошлой жизни он издал два небольших юмористических романа собственного сочинения и с тех пор не перечитывал их. Лишь несколько месяцев назад он решился заказать их у летчика, и когда прочитал свои творения двадцатилетней давности, то ужаснулся их пошлости и пустоте. Впрочем, они до сих пор хорошо продавались. Книги повторили судьбу неудачных рисунков, а Дмитрий попросил еще книг – Фицджеральда, Фолкнера, Набокова и Кутзее – всех, кого не успел прочесть на берегу, всех, кого восхваляли и ругали, всех, кого можно было прочесть за предстоящие месяцы отшельничества.
Небо пропитывалось морем, набиралось свинца, и ближе к вечеру слилось с мокрым пенистым полотном в единую мрачную картину, словно кто-то вывесил за стеклами башни плотный мутно-серый гобелен с изумрудными и белесыми вкраплениями. Книга оставалась не открытой, Дмитрий уронил голову на руки не в силах отвести глаз от назревающего за окнами шторма. Постепенно начинался дождь – пропитавшиеся насквозь водой тяжелые тучи охотно возвращали влагу в ее постоянное пристанище, четко очерченные, словно нарисованные художником, капли заскользили по стеклу, и Дмитрий плотнее запахнул плащ – стекла башни не могли защитить от суровых океанских ветров. Безумная мысль пронзила вдруг его мозг, он улыбнулся ей и потер огрубевшими за год пальцами уже изрядно отросшую щетину, а затем пошел вниз, оставив книгу и журнал на импровизированной тумбе возле установки.