Маара и Данн
Шрифт:
— Значит, о морских народах не узнаем, — равнодушно роняет Данн. «Морским народам» посвящен этот зал, так обозначено на табличке.
Следующий — «Рыцарский зал» — очень велик. Но и здесь крыша обвалилась. Люди, запакованные в металлические панцири, похожие на неуклюжих навозных жуков, валяются со своими пиками и копьями на полу, погребенные под штукатуркой и черепицей; из раздавленных чрев их лошадей вывалились внутренности — груды тряпок.
Время к полудню. Данна тянет в зал «Космических приключений», но Маара возражает: нечего прыгать, надо смотреть по порядку, одно за другим, как положено. Данн злится, дуется, Маара тоже раздосадована — главным образом от сознания тщетности всего сущего, преходимости бытия. Там, где раньше жили эти народы, теперь высятся горы
— Я сейчас зареву, Маара, пошли отсюда.
Они покинули зал, побрели по проулкам между зданиями и вышли к самому большому, к самому высокому. Забрели внутрь и замерли. Вокруг какие-то странные машины, понять хоть что-то совершенно невозможно. Из тех же времен, что и солнечные ловушки. Зал… да его и залом-то не назовешь, громадный, не просто большая комната, а машины эти использовались для путешествий к звездам, которыми здесь усеяны все стены и потолки. Они узнали, что живут на планете, которая когда-то называлась Земля, и планета эта, этот громадный шар, — всего лишь песчинка, одна из многих, что крутятся вокруг яркой звезды, знакомого им Солнца. И что эта яркая звезда — всего лишь захолустный желтый карлик где-то на задворках не слишком знаменитого звездного скопления, среди такого количества звезд, что слово «тысячи», или даже «миллионы», кажется ничтожным. А Ифрик, который они устали мерить своими истертыми ногами, — всего лишь одна из бесформенных лепешек, прилипших к ничтожному шарику, жалкой песчинке под названием Земля. А Луна, к которой они так же привыкли, как и к Солнцу, всего лишь…
— Хватит, — выдохнула Маара. — Я больше не могу.
— Всю жизнь мечтал узнать, какой я тупой, — проворчал Данн.
Они пошли дальше, обнявшись, чтобы не было так неуютно и одиноко. Мимо какого-то ящика, из которого торчали во все стороны прутья и проволочные сетки, закинутого далеко-далеко от Земли, рассказывавшего тем, кто его закинул, о том, что он там видел. «Что ты видел там, ящик?» — «Я видел…» Мимо стены, надпись на которой рассказывала, что перед тем, как лед сожрал весь север Земли, люди послали к звездам громадные машины, целые города с многочисленным населением, и что эти города, возможно, все еще летают где-то меж звездами и — кто знает? — может быть, однажды вернутся на Землю.
— Помнишь… пилигримы… Идем, Маара, пошли отсюда… Хватит.
Они вернулись к себе, надеясь увидеть хозяев, но ужин им снова прислали в спальни, напоминая, что следует поторопиться с решением.
В тот вечер понурый Данн уплелся в свою комнату, даже дверь за собой закрыл. Но ночью Маара проснулась от его голоса:
— Что, Маара, что случилось? — спрашивал брат, склонившись над ней с тревожным выражением лица.
Оказалось, она кричала, звала его во сне. Мааре приснились люди, толпы, целые народы, возникавшие из дыма, и все они дрались, все друг другу враги, все ненавидели друг друга смертною любовью. В разных одеждах, разных цветов кожи, безгубые или с губищами, с глазками-щелочками или глазищами; появлялись и исчезали, в вечном жалком страхе и вечной ничтожной ненависти, в вечной дурацкой любви… Маара плакала, Данн ее утешал, а к утру сказал, что хочет задать Феликсу несколько вопросов.
— Ой, Данн… Не связывайся ты с этим сумасшедшим, не лезь к нему первый. Они с Фелиссой оба окончательно свихнулись.
— Все дело в том, добьются эти двое успеха или нет. Если да, то, уж свихнулись они или нет, сумасшедшими их никто не назовет.
— Данн, берегись. Вижу я, что их бред заразителен.
Данн направился искать Феликса, а Маара вернулась в музей. На этот раз ей повезло. Она забрела на выставку «Один день из жизни…» Очень интересно заглянуть в жилище женщины, жившей когда-то в двенадцатом тысячелетии на крохотном островке под названием Британ. Или в громадном городе — большем, чем весь этот островок, — в Северном Имрике, на берегу Атлантика. А вот как жил фермер на севере Йеррапа в конце двенадцатого тысячелетия. Это время устроителям музея явно нравилось больше всего. Золотой век, что ли… Но любая идиллия в конце концов приводила к войне, уж золотой он там, век, каменный или пластилиновый… А войны становились все изощреннее, все гаже и мерзостнее. В здании, посвященном войнам, на одной стене перечислялись методы, которыми эти люди уничтожили бы друг друга окончательно, если бы не подоспело обледенение. Маара не могла ничего понять, хотя объяснения предлагались очень подробные, четкие, ясные. Задушить, заразить мучительной болезнью население целого города… Какие-то «бомбы», которые в состоянии… Они тоже были сумасшедшими, эти изобретательные древние люди?
Да, пожалуй. Как они издевались над землей своей и водой своей! Истребляли животных, травили рыбу в реках и морях. Уничтожали леса, озера, моря… все, к чему прикасались. Рубили сук, на котором сидели. Явно у них были мозги набекрень. Многие историки считали, что лед — достойное наказание… или даже слишком мягкое… или, наоборот, не наказание, а спасение, что, не будь льда, вообще бы людей на планете не осталось… Единодушно расходились во мнениях.
Табличка в другом здании поясняла:
Люди изобретали все более хитроумные машины, заставляли эти машины думать за них и принимать решения. Они разучились думать сами. Можно сказать, что эти машины испортили им мыслительный аппарат. Некоторые из них, правда, видели опасность и тщетно пытались предупредить остальных…
Шабис ее убеждал, что люди, живущие ныне, точно такие же, как и те древние мудрые глупцы, тупоумные многознатцы. В мозгу Маары всплыло видение: Центральная башня Хелопса, умирающий Данн, рядом труп с перерезанным горлом и полутруп при последнем издыхании. Данн — убийца, не помнящий убийства, себя не знающий. Это видение заслонилось другим: оскаленная пасть Кулика, его обрамленная шрамами безобразная ухмылка, его прогнившее сердце.
Однажды, вернувшись в комнату, Маара застала перед своей кроватью Фелиссу, с отвращением рассматривающую ее змеиную кожу, «теневое» коричневое платье из скальной деревни.
— Такого у нас в музее нет. Ты должна нам его подарить.
— Но, Фелисса, ваш музей разваливается.
— Ах, да, дорогая, да, это верно. Вот поэтому вы с Данном так нам нужны, очень, очень нужны. И все снова наладится, вот увидишь.
— Фелисса, мне кажется, что вы с Феликсом живете в каком-то нереальном, выдуманном мире.
— Нет-нет, дорогая, ты неправа. Ты заблуждаешься, а Феликс с Данном как раз обсуждают очень важные вещи. Все к лучшему, все будет хорошо, все наладится, да, да… — Она обняла Маару, погладила ее руки, щеки, волосы… — Ах-ах, Маара, милая, дорогая… — И более деловым тоном: — Дорогая принцесса, ты такая красавица! Я бы рада была тебя увидеть в… — Она показала на разложенные по кровати платья, которые до этого висели в шкафу. Маара полагала, что платья из гардероба Фелиссы, и их не трогала. На платья она тоже насмотрелась в музее. Собственно говоря, и эти тоже оттуда, из музея.
— Прошу тебя, надень, надень… Вот это, к примеру. — Фелисса подняла с покрывала небесно-голубое платье с длинной, до пола, свободной юбкой, облегающее в бедрах и на талии и оставляющее открытыми плечи и спину. — Это называлось «бальное платье». В нем танцевали.
— Но как оно сохранилось?
— Ну, это, конечно, не то самое… не тех времен. Это копия с копии. Вещи доставили в Ифрик из Йеррапа, выставили в музее, а потом меняли, когда они старели. Может быть, платья уже не такие красивые, как те, настоящие. Ведь и мы уже не те.
— Но такие же задиристые.
Быстрый хитрый взгляд, несовместимый с демонстративной дружелюбной общительностью, — и мягкая, нежная улыбка.
— Да-да, совершенно верно, задиристые. Вот наш дражайший принц Шахманд — твой милый братец Данн — и воюет сейчас с моим мужем.
Фелисс протянула платье Мааре. Та вздохнула, стянула с себя свое и надела предложенное. Оно жало, давило в талии, не давало дышать. Маара глянула в зеркало на колесиках, прихваченное с собой Фелиссой, прыснула со смеху и повалилась на кровать.