Мадам Гали. Свободный полет
Шрифт:
Единственными конкурентами Виктора на этом поприще были грузинский красавец Юрий Пайчадзе, студент Всесоюзного государственного института кинематографии, и известный московский повеса Феликс Воробьев, которого после фильма «Римские каникулы», только что прошедшего в Москве, все за глаза называли Грегори Пеком. Эта троица постельных «стахановцев» пропускала через свои ложа всех знатных красавиц страны. Первым из них познакомился с Гали все тот же вездесущий Храпов. Он-то и открыл Гали просторы нового для нее солнечного мира наслаждений, в который с той поры она не переставала стремиться при любых обстоятельствах и при каждом подходящем случае. Ее инициация в «фан-клуб» Виктора Храпова случилась на его квартире в районе Сокола.
Гали и Виктор поднялись в лифте на пятый этаж и вошли в большую квартиру с высокими потолками. В квартире все указывало на безукоризненный вкус, финансовые возможности и интересы хозяина. О вкусе мы могли даже и не упоминать —
Гали продолжала рассматривать с большим вкусом обставленное жилище Храпова. Виктор, как истинный художник и ценитель прекрасного, восхищенно изучал внешность Гали, пытаясь найти в ее облике хоть какой-то изъян. Решив, что занятие это бесполезное и что у него еще будет возможность поближе познакомиться с архитектурой ее тела, Виктор любезно пригласил Гали расположиться в удобном кресле у журнального столика. Сам же сел напротив, на огромный диван, над которым висела одна из его лучших картин с изображением откровенной сцены из жизни императора Нерона. Гали, незаметно поглядывая на действо, разыгрываемое на картине, стала мысленно примерять себя к исполнению роли одной из прекрасных черных наложниц, пристроившейся между ног сластолюбивого тирана с лицом, отдаленно напоминавшим Виктора Храпова.
Виктор знал: разговор обязательно коснется картины — это был его отработанный ход в подобных ситуациях. Всегда, после короткой светской беседы о погоде и новостях, наступала некоторая пауза, используемая собеседницей для углубленного изучения деталей картины. Затем следовали разговоры о технике любви античной эпохи, которая, по мнению опрошенного большинства, не претерпела со времен Римской империи значительных изменений.
Нужно отдать должное его провидению. Будучи натурой чувственно одаренной и к тому же хорошим психологом, он увидел в Гали московскую версию Галатеи, уличную девчонку, начинающую продавщицу собственного тела, — воск, из которого можно, если постараться, сделать светскую даму. Точнее, содержанку для элиты светского общества — предмет вожделения, восхищения и зависти круга, в котором он вращался. Они стоили друг друга: Гали держала обещание, которое когда-то дала себе.
Виктор поставил на журнальный столик два бокала, бросил в них кубики льда, смешивая соломинкой джин с тоником. Затем, с видом величайшего почтения, церемонно вложил высокий бокал в обе руки Гали, которая в это время не знала, куда их деть.
— У меня есть предложение, — продолжал Виктор, — после аперитива мы поедем поужинать в «Националь», а затем вернемся ко мне и послушаем кое-что из моей коллекции пластинок. А по дороге ты мне расскажешь о себе то, что считаешь интересным.
Гали с энтузиазмом приняла предложение Виктора, так как уже была изрядно голодна. Ей импонировала манера Виктора излагать свои мысли: ненавязчивая, но в то же время не терпящая возражений в силу своей галантной простоты.
— Сочту за честь, — с усмешкой произнесла Гали, вспомнив фразу из одного из прочитанных ею рыцарских романов. Господи, неужели она когда-то грезила о прекрасной даме?
— Вот и отлично! — обрадовался Виктор, поставив пустой бокал на край стола. К этому времени бокал Гали уже тоже был пуст. Она, почувствовав легкое головокружение от напитка, поднялась с кресла, прошла вдоль гостиной, еще раз внимательно осмотрев достопримечательности интерьера. Больше всего ее поразила масса иностранных вещей, они так и бросались в глаза. Модные французские журналы, небрежно разложенные на столе, шикарная радиола «Грюндиг», кипа американских долгоиграющих пластинок на полу; стеллажи, полные альбомов по искусству на французском, итальянском, немецком. Яркие импортные гардины, чешская хрустальная люстра, антикварная мебель. Добило ее множество фотографий кинозвезд с дарственными надписями. Это были трофеи с международных кинофестивалей, проводившихся в то время в Москве, в оформлении которых Виктор принимал участие.
Храпов не был альтруистом, он всегда эгоистично использовал «великий господин случай». Однако то, что ему захотелось, и то, что он почувствовал, было не только желание провести ночь с новой жертвой. Нет — это было внутреннее предвосхищение чего-то необычного, с чем ему еще не приходилось сталкиваться. Он увидел за обаянием молодости личность незаурядную, абсолютно беспринципную, без оглядки способную на все ради достижения цели. Как он смог так быстро все разглядеть и понять? Очевидно, сработали огромный опыт общения и творческая интуиция талантливого художника. Главное, что он не ошибался, и это определило их связь и взаимовыгодные отношения до самой его смерти.
Предлагая Гали рассказать о себе, художник не заметил, как разговорился сам и выложил ей многое из того, чем жила его душа.
Он находился под абсолютным обаянием внешности и личности Гали. Эта способность мгновенного положительного воздействия на собеседника, вызова его на откровенность при первом же контакте будет
Можно многое рассказать о той ночи, которая оставила у Виктора Храпова незабываемые воспоминания на всю его оставшуюся короткую жизнь. Вряд ли это было просто наслаждение еще не очень искушенным прекрасным молодым телом. (Их у Виктора было и еще будет предостаточно, что, возможно, и ускорило его смерть.) Но главное, как говорил Виктор, «не в количестве прожитых лет, а в их качестве». При этом он всегда имел в виду сексуальную составляющую этого философского понятия. Виктор всегда ощущал себя «первым учителем». Этаким постельным «гуру», которому выпала честь временно давать уроки рождающейся «жрице любви». Он, конечно, имел в виду только чувственную сторону данного понятия. В кровати Гали оказалась такой же любознательно способной, как и во время беседы в «Национале». Она схватывала все на лету, ее тело было расковано податливым и жадно благодарным. Границ ее чувственности не существовало. После освоения нескольких академических и более замысловатых поз из бессмертного пособия «Камасутра» Гали, похоже, решила внести свою лепту в этот наглядный трактат. Ее телепатические способности были поразительны. Наконец настал момент, когда Виктор понял, что во избежание судьбы одного из президентов Франции Феликса Фора или самого великого Рафаэля стоит на время прекратить занятия со столь талантливой ученицей. Как оказалось, Гали имела дар так же быстро остывать, если того требовали обстоятельства, как и вновь зажигаться. Через минуту они крепко спали в огромной постели художника-чудотворца. Виктор лежал на боку, широко раскинув руки, как если бы у него не было сил занять более удобную для сна позу. На лице Гали сияла детская невинная улыбка, как если бы она впервые побывала в зоопарке и увидела там говорящего слона, о котором ей так часто рассказывала бабушка.
После той памятной ночи они часто встречались. Храпов брал Гали с собой на многочисленные вечеринки или принимал гостей у себя, где она играла роль хозяйки дома. Вначале это его забавляло, как забавляло и раньше с другими милыми пассиями. Однако Виктор был человеком, который генетически не мог иметь постоянного сексуального партнера. Ему всегда, как воздух, были нужны новизна отношений и свободный поиск, что он считал необходимыми условиями для творческого вдохновения. Она сразу поняла это в Викторе и с присущей только ей концентрированной практичностью старалась научиться у него всему тому, что только он мог ей дать. Она помнила о своей миссии: любой мужчина — средство для достижения цели. То, что Виктор нашел достойного единомышленника в лице своей Галатеи, он узнал уже через неделю после их близости. Однажды они вместе с другими приятелями были приглашены на дачу к Феликсу Воробьеву и после вдохновенной попойки, оставшись там ночевать, разбрелись по разным кроватям. Вероятно, Гали переночевала в постели хозяина дачи при молчаливом одобрении ее выбора со стороны Виктора. С кем был сам Виктор, она даже не стала выяснять. Виктор был озадачен, но это ему понравилось, так как открывало новую и интересную страницу в их отношениях. Гали также не собиралась привязываться к Храпову, ее глаза были широко открыты на мир, который, как она поняла к тому времени, простирается значительно дальше арбатских переулков и даже самой Москвы.
Теперь, в Париже, Гали постоянно тянуло под своды Д’Орсэ. «Самый прекрасный музей Европы» — как из года в год называет его пресса — стоит на левом берегу Сены. Бывший железнодорожный вокзал постройки 1900 года с огромным центральным нефом вмещает полувековую историю мирового искусства — от Второй империи до кубизма. Сюда Гали любила приходить одна. Она сразу поднималась на верхний этаж и подолгу стояла напротив работ Жоржа Сера. Ее завораживали люди и животные, на холсте почти полностью погруженные в золотистый туман. Особенно она любила «Цирк», где смелая и прекрасная женщина пальчиком одной ноги касается белого коня, который на полном скаку летит вдоль барьера манежа: «Мир — театр, а люди в нем — актеры? Нет, мистер Шекспир, мы, конечно, актеры, но мир — это цирк!» А еще работы Сера напоминали ей Виктора Храпова, что-то в его манере письма было общее с французским художником. И ей казалось, что, бывая в Д’Орсэ, она приходит на встречу с Виктором.
…А тогда в Москве стала масштабно возрождаться и самая древняя на земле профессия, что шло рука об руку с культурной и административной либерализацией, с развитием внутреннего и международного туризма и извечной тягой многих женщин и мужчин к сладкому греху. Однако если говорить философски, то какая юная прелестница не была этим грешна в своей жизни в той или иной форме, покоряясь «низменным» желаниям нелюбимого мужчины с толстым кошельком или еще с какими-либо другими «достоинствами»? Если она под тем или иным предлогом не уступала его желаниям, то, на жаргоне тех лет, она превращалась в банальную «динамистку», или, как говорили, она «крутила динамо». Сильный пол всегда презирал это занятие значительно больше, чем проституцию.