Мадам Оракул
Шрифт:
— Сама виновата, — объяснила я толпе. — Перепутала. Приняла за другого. Испугалась. Вот, возьмите «Клинекс», — сказала я молодому человеку. — Извините, что поцарапала. — Я порылась в сумочке, но бумажных платков так и не нашла.
— Ничего страшного, — с истинным стоицизмом ответил молодой человек. Он стоял на коленях и собирал свои листки. Я тоже опустилась на колени и стала помогать. На листовках был изображен черно-белый атомный гриб с призывом: «НЕ ДАДИМ МИРУ ИСЧЕЗНУТЬ В ЯДЕРНОМ ДЫМУ».
— Выступаете против атомного оружия? — спросила я.
— Да, — хмуро ответил юноша. — Только без толку. Но… главное — продолжать бороться.
Я рассмотрела его внимательнее. Черный свитер с вырезом лодочкой показался мне весьма стильным. Рыцарь печального
Пока Артур стоял в очереди у стойки за двойным скотчем для меня и «Гиннессом» для себя — решившись выпить, он выбирал напитки, насыщенные минеральными веществами, — я лихорадочно вспоминала хоть что-нибудь о политике — те сведения, которые случайно, словно шпинат в зубах, застревают в мозгу. Мне уже удалось произвести впечатление человека, как минимум частично информированного, и теперь надо было соответствовать. Я даже достала из сумочки воззвания, которые мне дали в парке, и наскоро их проштудировала, надеясь найти подсказку, тему, подходящую для обсуждения. «Задумывались ли вы когда-нибудь, что если прочитать слово «DOG» задом наперед, то получится «GOD»?» — начиналась одна из листовок. Выходило, что «DOG» — четвертый член Святой Троицы, который тоже будет присутствовать на Страшном суде. Другое воззвание было более традиционно: Армагеддон на носу; хочешь спастись — веди праведный образ жизни.
Когда Артур вернулся с напитками, я уже подготовилась. А когда речь заходила о чересчур специальных вещах, мгновенно переводила разговор на палестинских беженцев. Об их проблемах я знала довольно много еще со времен школьного «Клуба Объединенных Наций». При этом тема была достаточно темная, чтобы заинтриговать Артура, и я со стыдом поняла, что он, в общем-то, под впечатлением.
Я разрешила проводить себя до метро «Триумфальная арка», объяснив, что не могу пригласить его домой, так как снимаю квартиру пополам с одной машинисткой. А она толстая, некрасивая и ужасно огорчается, если я привожу домой молодых людей, неважно кого и зачем. Поэтому лучше мне не звонить, но если Артур оставит мне свой номер… Телефона у него не было, но он, что еще лучше, пригласил меня на завтрашний митинг. Слабея от желания, я пошла в библиотеку — ту же, где брала книги по костюмам, — и откопала все произведения Бертрана Расселла, какие только смогла найти. Из-за них у меня возникли трения с Полом.
— Коммунистическая зараза, — возмутился он, обнаружив книги. — В моем доме! Не допущу!
— Но это для работы, — объяснила я. — Я подумываю написать что-нибудь более современное, из двадцатых годов.
— Это не будет иметь коммерческого успеха, — сказал Пол. — Короткие юбки и стриженые волосы не продаются. Читатель любит, чтобы в женщине сохранялась загадка. Я, кстати, тоже, — добавил он, целуя меня в ключицу.
Было время, когда подобные высказывания казались мне по-европейски галантными, но теперь они стали меня раздражать,
— Тоже мне загадка, — бросила я, — если на нее нужно несколько ярдов ткани и парик. Мужчины тоже довольно-таки загадочные существа, но я не замечаю, чтобы они носили шиньоны и бальные платья для вальса.
— Ах, но загадка мужчины — ум, — игриво возразил Пол, — а женщины — тело. Что есть загадка? То, что скрывается под покровом тайны. Легче раскрыть тело, чем ум. Потому-то лысые мужчины не ужасают нас так, как лысые женщины.
— Ну да. А идиоток общество принимает легче, чем идиотов, — сказала я с потугой на сарказм.
— Именно, — ответил Пол. — В моей стране их часто используют как проституток низшего разряда, в то время как слабоумные мужчины решительно ни на что не пригодны. —
— Ради всего святого! — воскликнула я с досадой. И возмущенно удалилась на кухню, чтобы налить себе чаю. Пол был озадачен. Кроме того, на него напали подозрения: он не понимал моего внезапного интереса к Бертрану Расселлу.
У меня было много трудностей и с этими книгами, и, как выяснилось, с политикой и теориями вообще. Я не хотела погибнуть от атомной бомбы, но и не верила, что какие-либо мои действия способны предотвратить взрыв. С тем же успехом можно бороться против автомобилей: если меня задавит машина, я буду ровно настолько же мертва, рассуждала я. Впрочем, лорд Расселл оказался весьма привлекательным мужчиной и тут же получил небольшую роль в «Бегстве от любви» — благожелательного эксцентричного старика, который спас Саманту Дин в Гайд-парке, стукнув ее обидчика зонтиком по голове. ( «Получите, сэр! С вами все в порядке, моя дорогая?» — «Смогу ли я когда-нибудь выразить свою благодарность?» — «Вижу, вы получили хорошее воспитание, и верю вашим объяснениям. Позвольте предложить вам приют на ночь… Моя экономка одолжит вам ночную сорочку. Миссис Дженкинс, чашку чая, пожалуйста, для юной леди».) Ядаже придумала ему хобби — разведение гуппи. После этого я стала очень тепло относиться ко всем его фронтисписам и могла выносить как его политику, так и благоговейное восхищение, которое он вызывал у Артура.
Артур был бы возмущен, узнав о моей небольшой шалости по отношению к лорду Расселлу. «Опошление», сказал бы он — и говорил годы спустя, когда мне стало труднее скрывать эту свою привычку и уже не так хотелось восторгаться текущим героем дня. Артур был непостоянен, его привязанности то и дело менялись, и, пройдя через это несколько раз, я стала осторожнее. «А как насчет миссисМаркс?» — спрашивала я. Или заявляла: «Держу пари, жена Маркса предпочла бы, чтобы он был врачом». В ответ Артур обычно бросал на меня оскорбленный взгляд, и я уходила на кухню фантазировать о семейной жизни Марксов. «Не сегодня, дорогой, ужасно болит голова, вы, интеллектуалы, все одинаковы, витаете в облаках, но, если ты такой умный, почему бы тебе не заняться чем-то стоящим, видит бог, у тебя достаточно способностей».
При всем том Фиделя я считала тигром в постели — с этими его сигарами и бородой, которыми, скорее всего, и объясняется мода на Кастро в Северной Америке. Но моим истинным любимцем был Мао — было видно, что он обожает поесть. Я представляла, как он с волчьим аппетитом, с наслаждением и без зазрения совести поглощает горы китайской еды, между тем как по нему ползают счастливые китайские дети. Раздутый Веселый Зеленый Гигант, только желтый. Он писал стихи и жил весело, был толстым, но невероятно удачливым человеком и ничего не принимал всерьез. От домашней жизни Сталина веет невероятной скукой, к тому же о ней так много известно, и вообще, он был ужасный пуританин. Но Мао… настоящий сад наслаждений. Он любил фокусников, спектакли, красный цвет, флаги, парады, настольный теннис; понимал, что людям нужны не только проповеди, но и пища, и побег от действительности. Мне нравилось представлять его в ванне, в мыльной пене — радостно сияющего огромного херувима, который жмурится от наслаждения, пока обожающая женщина — я! — трет ему спинку.
С моей же точки зрения, любить теорию невозможно. И я любила Артура не за политические взгляды, хоть они и придавали ему некое отстраненное величие, будто оперный плаще красным подбоем. Я любила его за слегка торчащие уши и манеру истинного Уроженца Атлантических провинций произносить некоторые слова с придыханием; мы в Онтарио говорим не так. Мне такой выговор казался экзотикой. Я любила его убежденный аскетизм, и серьезный идеализм, и смешную (для меня) экономность — он использовал чайные пакетики дважды, — и привычку засовывать в ухо палец; любила его дальнозоркость и потрепанные очки для чтения, которые ему приходилось носить. Однажды я сказала: