Мадемуазель Шанель
Шрифт:
Да, перспектива не очень-то романтичная, но я уже не в том возрасте, чтобы мечтать о романтике. Я рассмеялась, а Ириб бросился на кровать, обнял меня и прижал к себе.
— Скажи «да», — забормотал он хриплым от страсти голосом. — Скажи «да», и ты сделаешь меня счастливейшим человеком во Франции.
— Я… я не знаю, — задыхаясь, ответила я, а его пальцы настойчиво ласкали меня. — Я подумаю…
Этими же словами я ответила на его просьбу о финансировании журнала, но в конце концов сдалась и выписала ему чек. А сейчас он трогал самые чувствительные струны моего тела, я вся дрожала и яростно подбрасывала
В общем-то, он был прав. Зачем отказываться от счастья, хоть какого-то, если оно само плывет в руки?
— Выйти за него замуж? — Сидя со мной за завтраком в обеденном зале отеля, Мися смотрела на меня с ужасом. За окном на крыши домов, на тротуары падал снег, первый снег в холодном феврале 1934 года. — Да ты с ума сошла! — воскликнула она. — Он же настоящее чудовище, конъюнктурщик, соглашатель и лицемер! Этот его журнал — полное дерьмо, печатает всякую гадость и чушь. Женщин он меняет как перчатки и сосет из них деньги. Он из тебя всю кровь выпьет. Все о нем так говорят.
— Все говорят — это, значит, прежде всего ты, — резко отпарировала я. — Я уже начинаю сомневаться, действительно ли тебя заботит мое благополучие. Сначала Бой, которого ты считала снобом, потом Бендор, озлобленный фанатик, по твоим словам, а теперь вот и Ириб, которого ты называешь чудовищем. Возможно, ты просто отшиваешь их, чтобы я всегда оставалась только с тобой, поскольку все три твоих брака закончились полным крахом.
Она так и затряслась:
— Это… это… Говорить такое… ужасно, отвратительно! Я хочу, очень хочу, чтобы ты была счастлива. Но твой Ириб, он…
— Все, хватит, ни слова больше! — оборвала ее я. — И слушать ничего не желаю. Он уже подал на развод, мы с ним отправляемся в «Ла Паузу» и там будем планировать нашу свадьбу. Я съезжаю из дома на Фобур Сент-Оноре и буду жить здесь. Жозефа уже поставила в известность о том, что дворецкий мне больше не нужен. А в квартире на улице Камбон буду хранить одежду и прочие пожитки.
— Так ты прогоняешь Жозефа?.. — Мися побелела. — Коко, он столько лет служил тебе верой и правдой! Прошу тебя, подумай, что ты делаешь… — Она не договорила, но не я была этому причиной.
Все, кто был в это время в столовой, повернулись в креслах и озадаченно уставились куда-то вдаль, откуда донесся страшный шум, какая-то какофония криков, топот ног… Метрдотель бросился к нам и настоятельно рекомендовал не выходить на улицу.
— В чем дело? — громко спросила я. — Что случилось?
— Демонстрация, — ответил он. — Там огромная толпа, тысячи, они направляются к площади Согласия. Полиция предупредила, что покидать отель небезопасно. Мы закрываем все двери на ключ.
— Черт побери! — вскричала я.
Потом схватила Мисю за руку и потащила в мой номер на последнем этаже, откуда хорошо видна площадь. На сердце было тревожно. Над поднятыми крепко сжатыми кулаками витали клубы слезоточивого газа, а конные полицейские врезались в толпу орущих что-то молодых людей в беретах, с плакатами и транспарантами, а также с заостренными палками в руках.
— Кто это? — испуганно прошептала стоящая рядом Мися.
— Не знаю.
Сверху хорошо было видно, как столкновение переросло в яростную схватку: молодые люди
— Пошли, — сказала я и оттащила Мисю от окна. — Подождем здесь. Надо позвонить в ателье, чтобы там приняли меры безопасности, надо убедиться, что им ничто не угрожает. И Поль, как только сможет, будет здесь, он расскажет, в чем там сыр-бор.
Я позвонила в ателье. Там уже распустили персонал по домам и позакрывали все двери, хотя моя управляющая Элен де Лёсс сообщила, что наши работницы утром на работу не явились.
— Отправились на демонстрацию против правительства. Толпа пошла к Палате депутатов и Елисейскому дворцу, требуя от всех отставки. Безработица и депрессия… — Она охнула, а я услышала в трубке приглушенный звук песнопений, доносящийся, видимо, с улицы. — Спаси нас Господи, мадемуазель, это похоже на большевистскую революцию. Они хотят все у нас разрушить!
— Поднимитесь в мою квартиру, — велела я ей, — заприте все двери и окна, закройте ставни и оставайтесь там, пока все не закончится. На улицу не выходите. Ждите меня, я приду, как только смогу.
Я хотела отправиться немедленно, но меня страшила сама мысль о насилии, о том, что наверняка разобьют вдребезги окна, появятся мародеры, и когда я повернулась к Мисе, она по моему лицу сразу прочитала все, что было у меня на душе.
— Не оставляй меня здесь одну! — простонала Мися. — Тебе нельзя выходить. Там же сброд!
— Не буду, — успокоила я ее.
Я налила в два стакана водки, Мися добавила себе уже привычные голубые капли. Предложила и мне, но я отказалась. Я уже почти отвыкла от них, да и Ириб терпеть не мог, если я принимала их вместо снотворного. Стиснув зубы, я сидела с Мисей на диване и курила сигарету за сигаретой. Она клевала носом, а за окном бушевала толпа, и это длилось несколько часов подряд.
Ириб явился уже в сумерки, весь мокрый от пота, несмотря на холод. Бунт был подавлен, но он оказался самым мощным в Париже после Парижской коммуны 1871 года. В газетах сообщали о более чем двух тысячах человек пострадавших и семнадцати убитых. «Наш обожаемый премьер-министр перед выборами тысяча девятьсот тридцать шестого года пытается найти компромисс», — презрительно заметил Ириб, и в следующем номере его журнала был опубликован призыв к низвержению республиканского правительства.
В Париже царил хаос. Моему магазину не причинили ущерба, но про другие сообщалось, что многие были разграблены и сожжены. Мне хотелось немедленно уехать в «Ла Паузу». Усугубляло мое недовольство решение Ириба отложить бракосочетание. Жена его сопротивлялась разводу как могла, у него были большие планы, националистическая пропаганда в «Le T'emoin» вслед за беспорядками завоевала ему широкую аудиторию читателей. Ежемесячник иллюстрировался и публиковался под моим патронажем, и я с неудовольствием за этим наблюдала, но мне нужно было бороться со своими демонами, главным образом с Эльзой Скьяпарелли, чья последняя коллекция завоевала ей право появиться на обложке журнала «Vogue». Разъяренная, я позвонила издателю, требуя от него равного освещения и для моей последней коллекции, где я демонстрировала платья с косым кроем и украшенные вышивкой плащи.