Мадонна Придорожная
Шрифт:
Старший сын, Фабьюш, «наследный принц», давно считался погибшим. Портрет его висел в бывшей детской: узкое лицо с высоким чистым лбом, глаза, смотревшие куда-то вдаль фанатично, застенчиво, грустно, смелый и нежный очерк юношеского рта.
Нам рассказали историю Фабьюша. Война застала его в Варшаве. Не раздумывая, он пошел на баррикады. Тщетно, как и многие миллионы поляков, ждал он торжественно обещанной английской помощи. Она не пришла. Фабьюш попал в плен. Немцы отправили его в освенцимский застенок. Раздав невероятные взятки немецким чиновникам и польским ренегатам, пан Адам получил возможность пробраться в район Освенцима. Здесь он узнал, что Фабьюш переведен в Бухенвальд, потом в Маутхаузен,
Однако история Фабьюша на этом не кончилась. Нам суждено было узнать ее продолжение, ибо Фабьюш был жив и вернулся в С.
3
Бывшую детскую сейчас временно занимали постовые 15-й ВАД. Старшая поста, ефрейтор Сапожкова, содержала помещение в образцовом порядке, считая это щепетильнейшим вопросом чести для советских бойцов за границей. Ни одна из подробностей хозяйской обстановки не была тронута с места. Только над койками повисли автоматы, да на стене ефрейтор прикрепила портрет Ленина, а в углу аккуратно воздвиглась пирамидка гимнастических гирь, с которыми каждое утро упражнялась эта юная атлетка.
Пан Борковский был доволен тем, что в его доме живут военные. Ночи в С. были неспокойны. Беспорядочная стрельба вдруг возникала на улицах. Страшный стук сотрясал ворота. Дрожащими руками колбасный король приоткрывал их. В щели показывались ствол винчестера и субтильное лицо с чаплинскими усиками. Баритон, полный угрозы и алкоголя, объявлял:
– Мы – летучий отряд Народовых Сил Збройных из Армии Крайовой. Вот расписка в получении от пана Борковского пяти тысяч злотых. Прошу крупными купюрами, чтобы не задерживаться счетом. Торопимся…
Наутро миллионер плакался нам:
– В сущности, я вношу два налога: один официальный – правительству в Люблине, другой негласный – правительству в Лондоне. Полный балаган, Проше пана…
В те времена небольшая банда, именовавшая себя «дивизией Армии Крайовой», кочевала в лесах вокруг Мендзыжеца и Бялы-Подляской, этой Мекки «аковцев». Выстрелы из-за угла и ночные шантажи составляли военную тактику этой «дивизии». При случае бандиты не отказывались от того, чтобы подколоть какого-нибудь профсоюзного активиста или демократически настроенного ксендза, имевшего неосторожность возвращаться поздно ночью от постели умирающего. О каждой такой «специальной акции» они в торжественных выражениях сообщали по тайному радиопередатчику в Лондон.
Иногда, перед тем как ложиться спать, мы с майором Д. совершали, моциона ради, ночную прогулку по улицам С. Мы шествовали сквозь мрак нерусского города, обсуждая полученный на фронте номер московской «Литературней газеты». Голоса наши громко звучали в пустынных улицах. Рецензия на областной альманах, вышедший в Тамбове, возбуждала спор между нами. Мы горячились, перебивая друг друга и размахивая руками, в которых на всякий случай были зажаты пистолеты. Ветер с Вислы свистел в руинах. Где-то в трущобах Пулавской улицы трещала стрельба. Смутные тени скользили в подворотнях. Солдаты польской комендатуры гнались за диверсантами. Приятно освеженные литературной дискуссией, мы возвращались домой.
На фронте тогда было затишье. Уже несколько месяцев он неподвижно стоял на Висле. Помпезно был отпразднован ежегодный День артиллериста. Казалось, вся энергия фронта ушла на подготовку выставки армейских художников в деревянных бараках Минска-Мазовецкого. Некоторые офорты и акварели сделали бы честь любой европейской галерее. Усилия эти не пропали даром: немцы начали склоняться к мысли, что русские перешли к позиционной войне, уверившись в неприступности немецкой обороны. Маршал Георгий Жуков, командующий фронтом, подкреплял это убеждение противника искусными приемами дезинформации. Одновременно со свойственной ему беспощадной обстоятельностью он готовил свой страшный январский удар.
Ложные передвижения наших частей, намеренно плохо скрытые, вконец запутали гитлеровскую разведку.
Тем временем развернулась наконец зима. Она ударила крепко, почти по-русски. Висла покрылась прочным льдом. Снега завалили два маленьких плацдарма, два «пятачка» за Вислой, вырванные нами в гуще немецкой обороны. На одном из них, возле Пулавы, слепой январской ночью вдруг появился Фабьюш.
Вместе с двумя русскими летчиками он бежал из лагеря смерти. Двигаясь ночами, они прошли через Бранденбург. Им удалось проползти сквозь линию фронта. Увидев бледное лицо Фабьюша, услышав негладкую его речь, разведчики наши сочли его «психом». Возможно, что мучения, которые молодой поляк перенес в фашистских застенках, несколько затемнили его разум. Фабьюша направили в деревню З., где стояли тогда части 2-й Польской армии.
Здесь нашелся у него знакомый: Ежи Зволинский, полковой ксендз, молодой жизнерадостный парень, в прошлом правый хавбек футбольной команды «Полония» и к тому же родной брат Зоей Зволинской, о которой ходили слухи, что она нареченная Фабьюша.
Ежи уложил приятеля на своей койке. Однако через час он поднял его, сообщив с многочисленными извинениями, что их часть получила приказ двинуться вперед. Это было 13 января 1945 года.
Фабьюш тотчас заявил о своем желании вступить в армию. Но врачи, созванные Зволинским, нашли Фабьюша слишком слабым для этого. Сошлись на том, что он отдохнет несколько дней в отцовском доме.
– Ты догонишь нас по дороге в Берлин, – сказал жизнерадостный ксендз.
Фабьюшу выправили документы и усадили его в кузов ЗИСа, который вез старые автопокрышки в тыл, на восток. Техник-лейтенант из жалости к больному юноше уступил ему место в кабине.
К концу дня ЗИС докарабкался до Калушина. Здесь Фабьюшу пришлось выйти: машина дальше не шла.
Юноша стал на краю Варшавского шоссе. Движение было большое. Однако все – на запад, на фронт. Простояв с полчаса и порядком продрогнув, Фабьюш зашел в караулку дорожной комендатуры. Дежурный старшина, молодой парень с лукавым и озабоченным лицом, решительно покачал головой.
– Сконд плетешься? – пробормотал он на фантастической смеси русского и польского и, глянув на документы Фабьюша, прибавил: – На С. не бендзе машин. Сам видишь – вшиско на Вислу.
И он засмеялся счастливым смехом.
Фабьюш двинулся пешком. В конце концов до С. не более тридцати километров. И не может быть, чтобы по дороге не случилось попутной машины. Такое бойкое шоссе!
Фабьюш чувствовал себя довольно бодро. Им овладел припадок того странного возбуждения, какое иногда приходит посреди большой усталости и является одним из выражений ее. Без конца воображал он, как войдет в родной дом. Навстречу идет отец, – привычная деликатная улыбка; и тем учтивым тоном, который не изменяет папочке даже в разговоре с попрошайками: «Я приношу пану путнику свои наиглубочайшие извинения, однако я ничего не могу…» – но, не закончив, вскрикнет: «Дева пресвятая, царица польская… Это Фабьюш!» И на крик этот сбегутся все – и мамуся, и Ирэна, и этот мальчуган Ричард, доктор Ян, тетя Казимира, батраки из бойни; смех, слезы, горячая ванна с сосновыми шариками, бессвязные счастливые речи, чистое белье, молебен, заливной поросенок, сладостный сон в тепле родного дома…