Мадрапур
Шрифт:
Караман невероятно корректен и весь в серых, темно-серых и черных тонах. Робби, тот позволяет себе целую симфонию пастельных тонов: светло-зеленые брюки и голубая рубашка; комбинация смелая, но немного холодная, чуть согретая оранжевым платком, повязанным вокруг гибкой шеи. Мандзони одет более традиционно, он в светлом, почти белом костюме, сиреневой сорочке и вязаном темно-синем галстуке. Менее эксцентрично, чем Робби, более артистично, чем Караман, и, по-моему, гораздо дороже. У Мандзони много денег, это очевидно, и я уверен, что он ни дня в своей жизни не работал ради куска хлеба, тогда как, поразмыслив, о Робби я бы этого не сказал.
В отношении Мандзони мне трудно быть объективным. Вы скажете, по при моей внешности у меня есть все основания не любить красивых мужчин.
Но здесь другая причина. В Мандзони мне отвратительно его донжуанское женоненавистничество. Совершенно ясно, что, если ему удастся переспать с Мишу, он незамедлительно переключится на бортпроводницу, потом на миссис Банистер, ибо ему льстит ее шик, затем на индуску. После чего, презирая их всех, он будет с нетерпением ждать прибытия в Мадрапур, чтобы заняться освоением местных богатств.
Подобная ненасытность, соединенная с презрением к слабому полу, заставляет меня предполагать, что, по существу, Мандзони мало чем отличается от Робби, хотя на первый взгляд может показаться, что он – полная его противоположность. Наверняка существует некая причина – может быть, неведомая ему самому, – по которой он терпит знаки внимания со стороны Робби, даже если подчеркнуто их отвергает. Он отвергает их, но не пытается их пресечь.
Первое открытое наступление Мандзони на Мишу вызывает многочисленные отклики в левой половине круга. Мадам Мюрзек, еще больше пожелтев, фыркает носом, что является у нее, как мы уже знаем, привычным способом коротко выразить свое моральное неодобрение. Две viudas обмениваются тихими комментариями, и, судя по мимике миссис Банистер во время этого обмена, я заключаю, что реплики их, во всяком случае реплики миссис Банистер, не лишены яда. Мадам Эдмонд, соседка Мишу слева, – речь о ней еще впереди – кажется весьма недовольной, и непонятно почему, ибо она не выглядит пуританкой. Что касается Робби, то к наступательным действиям, предпринимаемым Мандзони в отношении Мишу, он, го-видимому, относится снисходительно. Приняв в своем кресле грациозную позу, он переводит с одного лица на другое живые искрящиеся глаза и улыбается.
Забавно, он кажется не рослым, а долговязым. Его мужественность словно бы растворилась в удлинении всех его членов. Со своими бесконечными и вечно переплетенными ногами и длинными тонкими кистями рук, венчающими мягко изогнутые запястья, он весь – будто утомленный цветок на чересчур длинном стебле.
Можно было ожидать, что Мандзони, выдержав приличествующую случаю паузу, предпримет новые попытки завоевать Мишу, но атаку начинает не он, а сама Мишу, причем – и это уж совсем неожиданно – целью атаки оказывается Пако.
– Мсье Пако, – внезапно говорит она в своей обычной резкой манере, – что такое «деловая древесина»?
Мсье Пако настолько взволнован этим обращением к нему нашей «трогательной красотки», да еще по поводу его профессии, что у него розовеет лысина. Он наклоняется вперед и, втянув голову на короткой негнущейся шее в квадратные плечи, с улыбкой говорит отеческим тоном:
– Это вид древесины, из которой можно делать фанеру.
– А у нас во Франции такой древесины нет?
– У нас она есть, но некоторые сорта мы также ввозим, в частности аукумею, красное дерево и лимбо.
– Простите, – с важным видом говорит Караман, – но я полагаю, что лучше произносить «лимба».
– Вы правы, мсье Караман, – говорит Пако.
– И как же вы эту древесину обрабатываете? – спрашивает Мишу.
– Ну, – произносит Пако, и в его больших выпуклых глазах вспыхивает улыбка, – это довольно сложная операция. Сперва бревна подвергаются сушке…
Судя по началу, фраза будет длинной, и Робби, наклонившись, говорит, обращаясь к Мишу:
– Какой вам смысл про все это узнавать, если у вас все равно нет памяти?
Все спешат рассмеяться, потому что никому не хочется выслушивать доклад о деловой древесине. А Робби встряхивает белокурыми кудрями и одаривает всех улыбкой, довольный успехом своей шутки.
– Как велико ваше предприятие? – спрашивает Караман, приподнимая уголок рта и подчеркивая свое стремление вернуть беседе серьезный характер.
– Тысяча рабочих, – говорит Пако, пытаясь изобразить скромность, что ему не очень удается.
– Тысяча эксплуатируемых, – говорит Мишу.
Пако вздымает вверх руки, и становится видно, что рукава ему коротки. Как это часто бывает с французами средних лет, кажется, что он растолстел после того, как костюм был сшит.
– Гошистка! – говорит он, и его круглые глаза навыкате сверкают притворным гневом. – А вы, мадемуазель, конечно, числите себя в рядах эксплуатируемых?
Мишу мотает головой.
– Вовсе нет. Я никогда нигде не работала. Ни в лицее, ни дома. Я типичный паразит. Живу на папин счет. – И добавляет, немного подумав: – Примите к сведению: мой папа тоже паразит. Он президент-директор, как и вы. Кстати, вы на него очень похожи, мсье Пако. Такая же лысина, такие же большие глаза. Когда я увидела вас, я даже вздрогнула.
Череп у Пако розовеет, и с волнением, которое он безуспешно пытается скрыть за церемонностью тона, он говорит:
– Поверьте, я был бы счастлив иметь такую дочь, как вы.
И после секундного колебания, понизив голос, неожиданно добавляет:
– У меня нет детей.
Тогда Мишу приветливо ему улыбается, и мы все, как мне кажется, понимаем, что Пако обрел сейчас дочь, во всяком случае на время полета. Это доставляет мне некоторое удовольствие, потому что Пако, несмотря на свои чисто французские недостатки, которых у него, как я подозреваю, полным-полно, мне симпатичен. Но я вижу, что мадам Эдмонд, наоборот, бросает на Пако, старательно избегающего на нее смотреть, насмешливый взгляд, а мадам Мюрзек слева от меня каменеет.
Прежде чем она открывает рот, я понимаю, что сейчас она ринется в атаку.
Начинает она сладким голосом, в котором словно бы нет и тени язвительности:
– Не кажется ли вам, мадемуазель, что вы немного преувеличиваете, говоря о собственной лени?
– Нисколько не преувеличиваю. Я дома даже не стелила на ночь постель. Не могла себя заставить. Я ложилась прямо на покрывало.
– Но не всегда же вы так поступали, – говорит мадам Мюрзек все с той же опасной вкрадчивостью, словно стараясь нащупать наиболее уязвимую точку, чтобы безошибочно нанести удар.