Маджента
Шрифт:
Однажды Кристобаль увидел в его руках колоду карт. Он подошел к парте и протянул руку. Шершень неохотно отдал ему колоду. Кристобаль попробовал тасовать и намеренно просыпал несколько карт на пол. Класс рассмеялся. Расплывшийся в довольной ухмылке Шершень съязвил:
– Сыграем, господин учитель?
И они сыграли. Кристобаль пришел в полночь с подсвечником. Партия состоялась в классе, на учительском столе, вокруг которого столпились все старшаки. Перед началом он положил несколько ассигнаций и вопросительно взглянул на Хьюго. Тот достал из-за пазухи сложенную вдвое купюру. Начали по-маленькой. Кристобаль проиграл почти все, изучая, какие фокусы знает противник. А затем разделал его, как мясник индейку. Оставшийся без рубашки Шершень протянул какое-то краденное кольцо, но Кристобаль зло рассмеялся:
– Если хочешь отыграться, играй на рабство.
В итоге, Шершень стал рабом и, опустившись на колено, перед лицом молчаливых товарищей, той же ночью поклялся "адской смертью", что отныне будет выполнять все, что пожелается его господину – синьору Кристобалю Алиендэ. Господин отдал рабу его рубаху, деньги и отправил спать. Ко всем чертям.
Отныне одного взгляда Кристобаля было достаточно, чтобы ученики становились шелковыми. Уроки забирали меньше нервов, и это позволило ему сосредоточиться на том, ради чего он появился в городе.
Если Гавану принято было считать провинцией Мадрида, то Баямо был провинцией провинции. Большой, по местным масштабам, город сохранял свой патриархальный уклад. Оправившись после морских приключений, Кристобаль завязал кое-какие знакомства среди баямской знати. Провинциальный обыватель чувствовал в нем породу. То, как он говорил, как двигался, ход его мыслей были приметой столичных птиц. Появление столь образованного человека в "нашей глуши"…
Когда его спрашивали об этом, он не моргая, с выражением тоски в глубоких карих глазах, говорил, что устал от столичной суеты и приехал в Баямо развеяться, а заодно научить грамоте детей-сироток. Эта фраза, в сочетании с ладно сидящим костюмом, сражала сердца местных матрон наповал. В Баямо было несколько приличных заведений, где играли на серьезные, по здешним меркам, суммы. Кристобаль стал их завсегдатаем. Он мог бы разорить целые семьи, но предпочитал собирать яйца золотых кур, а потому регулярно проигрывал, чтобы не вызывать подозрений. Обычно партии затягивались заполночь. Затем он отправлялся в гости к очередной пассии, а если таковая отсутствовала или была занята, то в клуб, варьете или подпольный бордель. Из чего можно легко заключить, что в приют он возвращался во всей красе – невыспавшимся, небритым, со следами ночных утех.
Первой на это обратила внимание сестра Урсула. Как и полагается бдительной католичке, она не могла пройти мимо вопиющего факта и поделилась с директрисой. Рамона немедленно посетила урок. Кристобаль не был пьян, но от него явно слышался запах спиртного. Она увидела и то, чего не заметила монахиня – большой пунцовый засос на затылке. Что и требовалось доказать – мысленно сказала она самой себе.
В глазах Рамоны таким поведением Кристобаль позорил оказанное ему доверие. Формально, он отрабатывал деньги, но Рамона видела, что он относиться к своему долгу спустя рукава. А едва она попробовала тактично ему указать, как он стал огрызаться едкими шуточками.
Неудивительно, что отношения между ними испортились.
Она считала, что подобрала птенца, выкормила его, и вот теперь, немного оперившись, эта птичка начинает клевать пальцы, из которых брала и берет крошки.
Он же чувствовал себя дворянином, у которого стащили одежду во время купания. То, что ему подвернулась добрая самаритянка, протянувшая крестьянские штаны – конечно, похвально. Но это не значит, что, во-первых, он должен носить их, не снимая, а во-вторых, потакать всем ее прихотям по гроб жизни. Раз уж на то пошло, он уже давно мог себе позволить отказаться и от места, и от квартиры, а не делал этого только потому, что хорошо помнил о превратностях судьбы. Сегодня ты король, а завтра – нищий.
Рамона видела в нем типичный пример кобелирующей личности. Мужчину, который, в угоду своей похоти, готов обманывать и уничтожать. Для таких честь женщины – ничто. Обычно они немногословны, хитры и готовы на любые жертвы во имя своей темной страсти. Единственное чувство, которые они способны внушать рассудительным дамам – это брезгливость.
Кристобаль видел в Рамоне засидевшуюся вдову, возомнившую себя квочкой. Слишком привлекательную и умную, но в силу своего характера, склонную к излишнему самопожертвованию. Лечь на алтарь – дело ваше. Но не стоит требовать того же от других. Можно прекрасно печь, не вываливаясь в сахарной пудре. Ему казалось, что она часто отрывала от себя там, где этого совсем не требовалось. Быть может он обращал на нее меньше внимания, чем ей хотелось. Увы. Она была хороша собой, но он прибывал в том возрасте, когда мужчина уже не принадлежит порывам. Как старый опытный наездник: красивый круп еще заставляет поворачивать голову, но трясти чем-то в седле хочется все меньше.
После крупного выигрыша и жуткой попойки, Кристобаль однажды появился в приюте в изжеванных брюках с помятым лицом. Получасовые умывания помогли не очень. Он переоделся, почистил зубы и даже вставил сорванную по дороге гвоздику в петлицу. К своему несчастью, в коридоре он нос к носу столкнулся с сестрой Урсулой. Эта прозорливица снова увидела его на сквозь: потаскуна-гуляку с куриным пером в волосах. Поэтому, когда посреди урока открылась дверь и сестра Изабель сообщила, что госпожа директор ожидает его незамедлительно в своем кабинете, он не удивился.
– Говорят, вы ночевали в курятнике? – с порога поинтересовалась Рамона.
– А… Вам уже донесли?
Кристобаль ощупал волосы и, вправду, обнаружил маленькое белое перо, видимо, от перины. Он осмотрел его внимательно, перед тем как промолвить на полном серьезе:
– Напраслина не к лицу Божьим слугам.
– О чем вы?
– Кому, как не сестре Урсуле понимать тайный язык знамений.
– Знамений?– переспросила Рамона
– Именно. Господь наш Иисус говорит: будьте просты как голуби и мудры как змии. Видит Бог – я старался. Но змей во мне съел моего голубя.
Кристобаль поднес перо к самому носу и скосил на него глаза, покручивая в пальцах:
– Вот. Только что отрыгнул перышко.
Когда он вышел, Рамона дель Торо отвернулась к окну и тихо выдохнула:
– Шут.
VII
На рассвете, 10 октября 1868 года, через три месяца после убийства табачного барона Хоакина Эстрадеса, дипломированный юрист и масон Карлос Мануэль де Сеспедес дель Кастильо собственноручно пробил в колокол на своей сахарной плантации Ла-Демахагуа.
По привычке, черные африканские рабы вяло потянулись из своих бараков к площади. Они ждали, что надсмотрщик, как всегда, распределит их по нарядам. Но его нигде не было. Вместо него у колокольного столба они увидели хозяина. В белой рубахе, в галстуке -бабочке он подождал, пока соберутся все. В толпе рабов прокатился непонятный ропот. Мало кто понимал, что происходит. Многие восприняли появление хозяина как недобрый знак и на всякий случай осмотрелись вокруг в поисках лестницы4. Когда тихий гомон прекратился, Сеспедес сделал несколько шагов вперед, обвел их глазами и произнес громко, чтобы услышали все, до последнего человека в дальних рядах: – Вы свободны.