Маг-рунист
Шрифт:
Колодец грубой каменной кладки, вода вровень с краями. Она бирюзовая, слабо светящаяся в темноте, и сияние, в отличие от воды, переливается через край, течет по полу, расходится во все стороны, перетекает ручейками в держатели для кристаллов, сейчас почти все опустевшие, спокойно проходит сквозь стены и питает заклятия, укрепляющие Гнездо Виверны изнутри и снаружи. Я открываюсь, впитываю эту силу, медленно подхожу к колодцу, привыкая к напору хлещущей в эфирную оболочку "воды", чувствую себя промокашкой, засунутой в чернильницу, принимаю состояние этой силы, и ярость мелеет, глохнет, растворяется в ней, взамен растет холодная решимость и воистину "водяное" чувство - упрямство сделать так или иначе, но все равно по-своему. Отвожу от себя пару ручьев к духам и наблюдаю, как они наливаются энергией, приобретают силу
За три пролета от верхней площадки уже идет бой - воины стоят у бойниц и долбят из канхагов во тьму, как в копеечку... надеюсь, Френли успел оснастить хоть сколько-то стволов осветителями. Когда выходим на площадку, понимаю, что этого не требуется - высоко над башней висит осветительный шар, и алые искры, петляя, почти гарантированно находят жертв. Но от этого не становится легче. Летучей дряни навалилось слишком много, а наземная перелезла через внешние стены, завалив защитников разлагающейся на глазах плотью погибших предшественников. Местами, кажется, под ней проплавился даже камень... Твою в душу мать... Если так дальше пойдет, мы не выстоим и четверти часа.
Командую духам "в атаку", сама спешно кидаю щуп к ближайшей поверженной твари, извивающейся на камнях, экспресс-методом анализирую ее суть и состояние, не смотря на грубость этого метода, результат однозначен, и он, надо сказать, начисто выносит мозг... хорошо хоть, что образно выражаясь, а не по реалу. Огонь против них не работает! Он, наоборот, их бы, скорее, питал, если бы не вторая составляющая магозарядов - Хаг, разрушение, пусть урезанное, но и в таком виде губительное.
"Бабушка!
– мысленно ору духу шаманки, и она прислушивается.
– Они погибают от Хаоса!" Старуха удовлетворенно хекает, и я почти сразу же замечаю, как перед духами расступаются монстры, возникают и расходятся просеки, пробитые ятаганом воина и посохом бабки-шаманки. Они слишком увлеклись, далеко ушли, позади них смыкаются спины, бока, крылья тварей, которые летят, ползут, лезут, текут вверх по стене донжона, накатывая валами дикого мяса. Нет, еще не время зеркального Хагалаза... Ору своим: "Отступай под крышу, бью по площадям!" Повторяю для глухих и тупых, усиливая голос магией до боли в ушах. Все равно кто-то не замечает, увлекшись. Их ошибка - их смерть. Запрокидываю голову вверх, формирую в воздухе водяное кольцо, вплетая в него простой Хагалаз, но полный, а не его урезанный вариант "Хаг". Вода распадается игольчатым градом. И он сыплется-сыплется-сыплется, с ускорением много большим, чем в свободном падении, вонзаясь в тела, головы, лапы, поражая глаза, носы, пасти, крылья монстров, въедаясь и прожигая в них дыры, не сопоставимые с мелкими морозно сверкающими конфетти. Достается всем, кто не успел спрятаться. Надгрызает даже камни стен, какая-то залетная "снежинка" впивается мне в плечо, и за то мгновение, пока я ее деактивирую, проедает в мышце здоровенную рану. Зажимаю ладонью, останавливая кровь, одновременно формирую над собой силовой "зонтик". Замечаю, что поток хаотического града ослаб, а напор прибывающих тварей - усилился. Закручиваю над стенами донжона новое кольцо, вплетаю Хагалаз, разгоняю, роняю с ускорением вниз. Минут через пять повторяю. Чувствую, что давно не вдыхала, а сердце бьется через два такта на третий. Тела не чую, лицо словно чужое, в глазах - нули от перенапряжения. Выдохлась! Но и твари лезут совсем без энтузиазма. Кричу: "Выкатывай орудия, маг выдохся!" и опускаюсь на колени. Я почти в центре площадки, лестница близко, но спрятаться в спасительную нишу не успеваю - сверху на меня летит желеобразная капля с глазами внутри.
В последний момент чувствую, как кто-то сшибает меня с разбегу и закидывает немаленькой инерцией разогнавшегося тела в гулкую тьму. Потом долгая-долгая ночь, то ли сон, то ли обморок, и я брожу по глухим коридорам, и стучу в двери, отчаявшись найти выход. Открывает шрамированный знакомец - не Дерек, другой, с которым болтала в Тумане. Нет, Дерек, конечно, посимпатичнее, хоть лысый и одноглазый, но я рада и этому. Что-то мне говорит за то, что в Тумане, куда он меня галантно пропустил, намного безопаснее, чем в тех темных переходах.
– Ну, что, - спрашивает он.
– Наигралась в его игры?
– В чьи?
– Неужели не понимаешь? А я так надеялся...
– парень кривится, хотя, казалось, сделать его рожу более кривой невозможно.
– В арагорновы. Нравится быть игрушкой? Или детство хочешь припомнить?
Намек, наконец-то, понят. Вынужденно провожу здесь не слишком приятный экскурс в земное прошлое. Когда, как теперь кажется, давно и неправда, в той реальности, мне исполнилось пять лет, отец, формируя экспериментальный психоз, сперва дарил мне вещи, а потом отбирал, мотивируя это "подавлением собственнических инстинктов". Ложась спать с куклой в руках, я не знала, не отберут ли ее у меня утром, примеряя футболку с вышитыми ракетками, не знала, придется ли мне ее поносить. Когда я осмеливалась вякнуть: "Мое!" мне со смехом отвечали: "Да ты сама еще не своя!" И я, чтобы не радовать отца слезами или сердитым сопением, просто перестала считать что-либо своим. Шмотки и игрушки - дерьмо, можно обойтись без них, но, начиная с первого класса, отец взялся и за моих друзей. Чего только стоит распущенный им через уборщицу слух, что я "немножко не в себе". Да, уже в третьем классе я проследила цепочку, опросив даже учителей, чтобы дознаться, благодаря кому у меня школьное прозвище "шиза" и статус неприкасаемой. Учителя еще так странно на меня смотрели - боялись, что ли, что вцеплюсь им в горло?
Димке Гришкевичу, подружившемуся со мной несмотря на дурную славу, он устроил постановку на учет в милиции, угрозу сесть в колонию за чужие грехи и, естественно, вылет из элитной "Четвертой" школы. Кириной матери "проговорился", что у меня неизвестное вирусное заболевание, после чего вопрос общения увял сам собой, бедолага даже разговаривала со мной через платочек. Все отцовские фокусы, по одному, были не столь уж кошмарны, а иногда и просто смешны, но за пятнадцать лет, прожитых под его рукой, я усвоила, что близко сходиться с людьми мне нельзя - им от этого будет лишь хуже. У отца хватало знакомств и каналов, чтобы устраивать пакости по комсомольской или общественной линии вплоть до 92-го года. Впоследствии иногда я была ему за это даже благодарна. Человек, патологически одинокий, либо сломается, либо станет изрядной сволочью. Кажется, мой вариант - второй.
Я была почти счастлива, будучи равнодушной к людям. А теперь пакостник Ара подбросил мне такое семейство, которое просто нельзя не любить, и я попала... И он, как пить дать, уже сейчас подстроил вероятности, чтобы они погибли, и я, конечно, начну за них мстить. Все, дело сделано! Я в русле архетипического сюжета, который развивается почти без коррекции, как самосбывающееся пророчество.
– Ты уверен?
– Сама-то как думаешь?
– Слушай, а можно переиграть? Отмотать время назад, сделать так, чтоб они не погибли? А я буду к ним равнодушна. Холодна, как замороженный труп.
– Ты шутишь? Я тебе что, Творец и Создатель? Отмотать время целого мира назад мне не под силу.
– Блин... что ж теперь делать? Распустилась, дура, расчувствовалась... Ладно, будет мне впредь уроком. Надо же, насоветовал: "полюбить кого-то всем сердцем"!
– Да сука он, однозначно. Но ты не бойся, они пока не погибли. Я, честно говоря, влез без санкции начальства, на свой страх и риск, и провел рокировку. Твой будущий любовник заменил собой всех твоих родичей. Судьба согласна, жертва принята, все довольны.
– Я его знаю? Как звали?
– Кагар.
Открываю глаза в лазарете на койке. Голова замотана, на щеке ожог, правый глаз едва открывается, левая рука в лубке. Рядом сидит мама и что-то бормочет, слов не разобрать, только я чувствую, как эта песня вливает в меня силы, и ожог перестает гореть, стягивается сеточкой шрамов.
– Погоди, мам, - говорю.
– Я сейчас полечу по-другому, а то и так не красавица, а со шрамом во всю щеку вовсе стану уродом.
Мать улыбается и, махнув рукой, замолкает. Я растворяю уже возникшие шрамы, нахожу границы неповрежденной кожи, изменяю их, возвращая клеткам их "детство" и запускаю регенерационный процесс. Оно нехило высасывает силы, щека болит, зудит и тянет. Аж мышцы лица сводит в куриную гузку. Но терплю, и часа через два, осторожно дотронувшись, ощущаю пальцами не ожоговую поверхность, не шрамы, а кожу. Тонкую, чрезмерно чувствительную, но настоящую. Мама снова рядом, я спрашиваю ее: "Как там наши?"