Маг в законе. Том 2

Олди Генри Лайон

Шестерки, дамы, короли… и у всех карт одна рубашка – своя, та, что ближе к телу.

– Тянуть будешь?

– Буду.

Тонкая рука двинулась наперерез, но я ловко убрал разноцветный веер.

Последний вопрос.

Вопрос, ответ на который известен заранее.

Вы всегда отвечаете одинаково – вы, гордые, окрыленные, достигшие вершины, с крестными за спиной, которых ни за что не согласитесь предать; вы… но я должен пробовать.

Опять и опять.

Без надежды.

Лбом в стену.

– Скажи, девочка моя: может быть…

Ты уходила, Дама Бубен, будущая Рашка-Княгиня, неуклюже скрывая гордость – я! Дама! как Эсфирь Гедальевна!

вровень! – ты уходила, а я оставался.

Смотрел тебе вслед.

Видя разницу между Дамой прошлой и Дамой настоящей; видя и больше всего на свете мечтая ослепнуть.

Но глупо – ибо вы уходите, а я остаюсь, уходя с каждым из вас; вы зрячие, вам так кажется, вы всегда отвечаете одно и то же, а значит, мне никогда не ослепнуть.

Шут ты гороховый…

Ты – это я.

* * *

Струны больно толкнулись в пальцы.

Смирили норов, разбежались в разные стороны, путаясь диссонансами в траве; ты и сама плохо заметила, когда именно заставила гулкое эхо откликнуться в вышине – словно не на парковой лужайке, словно в зале играла, в сводчатой зале, где окна – витражами, где факелы – лохмами огня, где за длинным, дощатым столом (эшафотом? опомнись!..) – лишь тени, тени, тени…

Призраки.

– …я – призрак забытого замка.Хранитель закрытого зала.На мраморе плит, в тишине нерожденного слова,Храню я остатки былого,Останки былого…

Феденька вступил тихо, почти беззвучно. Случайно звякнул графин о рюмку – Илья Семенович налил было себе вишневки, да испугался звона, отдернул руку, с удивительным для неуклюжего профессора изяществом поставил графин обратно.

Капля наливки в хрустале подумала-подумала, и обернулась каплей крови.

Запеклась.

Лишь Джандиери осмелился, приблизился к перилам веранды. Оперся, стал смотреть, слушать издали. Губу покусывал, полковник.

А за его спиной – дочь Тамара.

Мимо глядит.

– Когда-то я пел в этом замке.И зал в изумлении замер.А там, у далеких, ковровых – проклятых! – покоевСтояла хозяйка,Стояло в глазах беспокойство.Я – призрак забытого замка.Но память мне не отказала.И дрожь Ваших губ, и дрожание шелка на пяльцахВрезались звенящей струноюВ подушечки пальцев…

Да, врезались. Трижды тебе доводилось аккомпанировать Феденьке "Балладу призраков", и трижды после этих слов пальцы переставали тебя слушаться, Княгиня. Какая-то другая правда, иное мастерство входили в них; тягучий, шотландский напев возникал сам, мимо воли – ты никогда не играла его, кроме этих редких случаев, и взявшийся ниоткуда сквозняк принимался шалить с прядкой волос у виска.

Что ты с ними со всеми делаешь, Феденька?

Что ты делаешь со мной?!

Что я, Дама Бубен, с тобой сделала-сотворила?!

– Вы помните, леди, хоть что-то?Задернута жизнь, словно штора.Я адом отвергнут, мне райские кущи не светят,Я – призрак, я – тень,Наважденье,За все я в ответе.В прошедшем не призраку рыться.Ваш муж – да, конечно, он рыцарь.Разрублены свечи, на плитах вино ли, роса ли…Над телом баронаУбийцу казнили вассалы.

Будто повинуясь темному приказу, завыл Трисмегист. На луну, которой не было в дневных небесах; над покойником, которого не было здесь, на даче, меж светскими, живыми людьми.

А в руках Федора возникла детская трещотка из липы. Сошлись ребристые грани, простучали каблучками по плитам, громыхнули подошвами тяжелых сапог; ветер раздернул бархат портьер, и вот, еле слышно – скрип открываемой двери.

Шаги.

Живые так не ходят.

– Теперь с Вашим мужем мы – ровня.Встречаясь под этою кровлей,Былые враги, мы немало друг другу сказали,Но Вас, моя леди,Давно уже нет в этом зале.Мы – двое мужчин Вашей жизни.Мы были, а Вы еще живы.Мы только пред Вами когда-то склоняли колени,И в ночь нашей встречиВас мучит бессонница, леди!..

Поодаль, нервным контрапунктом, возник ритм. Даже не глядя в ту сторону, продолжая терзать струны мандолины, ты знала: Акулька пальцами по краешку стола стучит. Акулька-Акулина, рябая девка-егоза; Александра Филатовна, маленькая женщина, пред которой весь персонал харьковского Зоологического сада на цыпочках ходит – да-с, господа хорошие, стучит пальцами.

Постукивает.

Легко-легко.

А мнится: мадридские кастаньеты вплелись в хор. И сразу зябко вздрогнули плечи, чуя дальний танец, стук лег на стук, вспенивая журчание мандолины памятью о ушедшей, почти забытой, – бывшей! – жизни, что стала болью памяти.

Спасибо за боль.

– …вокруг Вашей смятой постелиПоют и сражаются тени,И струны звенят, и доспехи звенят под мечами…Пусть Бог Вас простит,Наша леди,А мы Вас прощаем.

В последний раз скрипнула трещотка.

В последний раз отозвались тонкие пальцы на краешке стола.

В последний раз всхлипнула струна.

Все.

* * *

В тишине, в молчании покинула кресло Тамара Джандиери, кукла восковая. Спустилась с веранды, растоптала зелень травы, червонное золото листьев. Каркнула за спиной матушка Хорешан, следом порхнула – опоздала.

Вроде бы и медленно шла юная Тамара, плыла случайным облачком, а догнать-упредить не вышло.

Встала княжеская дочь перед Федькой Сохачем.

Тамара пред Демоном.

И ты, Княгиня, ты тоже опоздала. Все наоборот вышло; как в жизни не бывает, не должно быть. Твердо взяли девичьи ладони парня за щеки; наклонился Федор, себя не помня, к безумице; слились губы с губами.

Надолго.

Накрепко.

А когда опять выпрямился парень, то глянул туда, где звонким клинком взвилась у стола Акулька-Акулина, жена законная, любимая. Ревнивая – хуже Отеллы-мавра, каким его Томмазо Сальвини-отец играл. Кто в тягости? кто на сносях?! я?! да своими руками!.. задушу!