Магелланово Облако(изд.1960)
Шрифт:
— Ну же, — настаивала Майя. Вдруг она посмотрела на стоявших неподвижно товарищей и смутилась.
— Подожди, — сказала она мне и, подойдя к ним, спросила: — Послушайте, раньше это мне очень нравилось — ведь я сама придумала, а теперь не так… Может быть, не надо?
— Что ты хочешь сказать?
— Может быть, нехорошо так развлекаться?
— Хорошо или нет, не знаю, но, по-моему, немного рискованно, — заметил Сонгграм. Майя покраснела.
— Обманщики! — топнула она ногой. — Делали вид, что вам очень нравится.
Она пошла вперед. Все направились за ней. Я продолжал смотреть на Анну. Нильс что-то оживленно
— Что ты там увидел, доктор?
— Год тому назад я был у тебя; за окнами шел дождь. Но ты, наверное, этого не помнишь.
— Помню. Смотри, какая голубизна в этой капле! Такие же сбегали тогда по карнизу. Почему ты подумал об этом?
— Не знаю. В этой капле могут плавать тысячи амеб, правда?
— Могут.
— Эта голубизна, отраженная в капле воды, представляет для них границу, за которую они не могут проникнуть. Границу мира. Небо.
В темных глазах Калларлы появилась искорка интереса.
— Продолжай, — сказала она.
— Тысячи поколений людей не знали того, что можно пробить небо и выйти за его пределы, как амеба, которая выплывает за пределы своей капли.
— Это может быть страшным… для амебы, — прошептала она.
— Как хорошо ты это понимаешь!
Она беззвучно засмеялась.
— Я кое-что знаю об амебах. А в том, что ты сказал, есть доля истины: ведь мы находимся в небе!
— Нет, — покачал я головой, — мы не в небе. Небо кончается там, где кончаются белые тучи, голубой воздух Земли. Мы в пространстве.
Женские глаза, сиявшие рядом с моим лицом, потемнели.
— Разве это плохо?
Я молчал.
— Разве ты хотел бы быть где-нибудь в другом месте, кроме «Геи»?
— Нет.
— Вот видишь!
И, немного помолчав, она сказала другим голосом:
— Когда я была маленькой, я играла в «другие люди». Я воображала, что я — это кто-то другой, совсем другой, словно примеряла на себя чужую жизнь. Это было очень увлекательно, но нехорошо.
— Почему?
— Надо всегда оставаться самим собой. Всегда самим собой, всеми силами стараться быть самим собой, и чем трудней, тем больше, не примерять на себя чужую судьбу, а…
— А что?
Калларла встряхнула головой так, что ее пронизанные солнечным светом волосы сверкнули золотистым оттенком, усмехнулась и ушл-а.
Стоя у балюстрады, я слышал отрывки доносившихся до меня разговоров.
— Вот послушай, — раздался низкий голос, — была задумана такая фреска: из пещеры выбегает группа косматых дикарей — первобытных людей, они исполняют магический танец, их поза одновременно и человеческая и вместе с тем звериная. Я страшно мучился над ней, но так ничего и не вышло. Один раз я встречаю профессора, начинаю рассказывать ему о моих переживаниях. Он терзал меня не меньше часа, — голос говорящего упал до глухого шепота, — мямлил и загорался, прямо танцевал около меня в лекторском экстазе, понимаешь? Вдруг —
Раздался смех, послышались удаляющиеся шаги, потом все стихло.
Заходило ненастоящее солнце. Вечерняя заря охватила небосклон — это была извечная картина Земли, которую мы так легко оставили. Я стоял, опираясь на шероховатые камни балюстрады. Снизу доносился шум волн, однообразный и сонный, который уносил куда-то мои мысли. Позади, за спиной, слышался оживленный разговор, пересыпанный искорками женского смеха. Я слышал звон стекла, громкие тосты, взрывы веселья и внезапно наступавшую тишину.
Над горизонтом всходила Венера, вечерняя звезда, — большая, сияющая, похожая на каплю света, такая близкая и знакомая. Медленно спускались сумерки, сгущался синий мрак, и в один неуловимый момент я увидел в темной глубине неба контур далекого вулкана, очерченный рубиновой полосой. Я стоял уже около часа. Загорались звезды, лиловые тона позднего вечера сменялись ночной тьмой.
Осмотревшись, я вздрогнул: совсем близко, рядом со мной, стоял человек. Как и я, он опирался на балюстраду и смотрел вперед. Чем больше смеркалось, тем все более интенсивным становилось красное зарево далекого вулкана, которое отбрасывало нежно-розовый свет на ближайшие предметы. Человек стоял так близко от меня, что я не мог посмотреть на него, не привлекая к себе его внимания, и все же я взглянул на него. Его лицо, озаряемое слабым мерцанием вулкана, казалось серым, как бы высеченным из камня. Он посмотрел на меня или, скорее, мимо меня невидящими глазами. Я узнал его и хотел заговорить с ним, но не-осмелился. Он, вероятно, догадался об этом и первый слегка поклонился мне:
— Гообар, биофизик.
Я назвал себя и свою профессию. Мы долго молчали, но уже иначе, чем раньше: теперь мы молчали вместе. Потом я спросил его:
— Профессор, знаешь ли ты Амету?
Он оживился:
— Конечно, знаю! Он когда-то работал со мной.
— В качестве пилота? — задал я нелепый вопрос.
— Нет. — Гообар, казалось, задумался. — Нам нужен был тогда математик, хороший математик. Амета… как бы это тебе объяснить, доктор… Иногда ребенок скажет что-нибудь такое, чего не придумает и гениальный поэт. Такие удивительные находки ребенок сам оценить не может. Ему все равно: блестящие находки или ничего не значащие пустяки… Так вот, у Аметы бывают замечательные идеи, но он не умеет ни отличить их от несущественных, ни разработать. Но он часто сверкает, как молния, как бы указывая направление в будущее. Иначе он не умеет.
— Это может быть очень ценно в коллективе, — заметил я.
Этот новый Амета, характеристику которого я услышал от Гообара, удивил меня. Гообар еще больше скрылся во мраке, его профиль, озаренный отсветом вулкана, заострился.
— Нет, — сказал он. — Такие указания мало кому могли принести пользу. Среднему математику они не годились, поскольку были очень туманными и лежали вне пределов его знаний, а выдающийся математик всегда оригинален, в исследованиях идет своим путем и не оставит его для чужого, хотя бы самого гениального открытия, как никто не оставляет любимой женщины ради другой, более красивой, которая, возможно, ждет его на третьем искусственном спутнике.