Магистериум морум
Шрифт:
Может, потому здешний префект и зазвал в Ангистерн фурию? Королева бы из неё вышла вполне «человеческая»: дай одно, удави другого, а в целом — делай, что хочешь…
Но Аро? Зачем? Ошибся или был обманут?
Или это всё же не он, а проблема в древней крови, на которой стоит этот город? Люди убили здесь магов, уполномоченных подписать Договор с Сатаной. Не покорились ни его власти, ни власти своих же магистров. Нарушили адский и человеческий закон. Может, двенадцать столетий назад фурия охотилась здесь? Связана с этими местами пролитым здесь средоточием?
А отчего набросилась на этого Фабиуса? Чем он успел вдруг насолить ей?
Инкуб оглянулся: человечек дремал над своим вином.
Демон потёр виски: он чётко видел паутину проклятий, простёршуюся над Ангистерном сквозь время, историю неповиновения города, скреплённую на крови…
И Ад, и маги — были здесь в некотором смутном праве снова нарушить закон, ибо один раз он уже был нарушен. И вряд ли сам Сатана рискнёт вмешаться, пока бунт остаётся в границах мятежного города. Значит — вчера было только начало, а им с магом нужно готовиться к худшему.
Двенадцать столетий назад беззаконие правило в Ангистерне сутки. Вряд ли сейчас ляжет иначе.
Бунт начался ночью, и нужно продержаться, пока этот, новый день, — закатом не отгорит в небесной крови.
Глава 21. Зеркало, которое врёт
«Ложь, подобно маслу, скользит по поверхности истины».
Генрик Сенкевич
Мир Серединный под властью Отца людей Сатаны.
Год 1203 от заключения Договора.
Провинция Ангон, город Ангистерн.
6 день.
Фабиус вздрогнул, очнувшись от дрёмы, встал, посмотрел в окно, и глаза его закололо от усталости.
— Идут, — выдавил он.
И тут же услышал, как гулко бухают по деревянному тротуару сапоги стражников. Лица их стали вдруг вполне различимы в утренней серости, и даже запах чечевичной похлёбки, что они ели на завтрак, коснулся его ноздрей.
Стражников было четверо. Усиленный патруль.
Фабиус подумал: а поднят ли по тревоге городской гарнизон? Его мысленный взор прошёлся по соседним улицам, отыскал казармы, потом кашевара на Железной площади у сборного пункта, куда уже тянулись нехотя или бодро уволенные и временно отпущенные.
Город не мог кормить большую стражу, лишь в трудные времена собирали всех, приписанных к гарнизону. Это лишало его части боеспособности, но экономило налоги.
Едва Фабиус вспомнил о налогах, как взор его заметался по чьим-то кладовым и погребам, показывая места, где рачительные хозяева закапывали в горшках дигли и глеи, чтобы скрыть достаток и меньше платить в городскую казну.
Маг едва не заблудился в подвалах, дёрнулся, чтобы увидеть небо, и его тут же выкинуло из-под земли, но страшно высоко, выше птиц, в холод и ветер….
Фабиус попробовал спуститься чуть ниже, но заблудился в облаках.
Он повис, не в силах понять, где верх, а где низ, и как подчинить себе внезапно расширившиеся чувства. Дар всевидения и всеслышания, подсунутый ему демоном, застал магистра врасплох.
Маг мысленно закрыл глаза, зажал уши, пытаясь вернуться в самого себя. Только пустота. Тёплая. Спасительная. Только он сам, запертый в ней от мира…
Наконец ему удалось добиться созерцания полной пустоты и овладеть своими чувствами.
Инкуб не мешал. Но и Фабиус не спешил возвращаться в дом префекта, туда, где его тело смотрело сейчас в окно пустыми глазами.
Маг ощутил, что пришло время создать некий противовес демону в своём собственном естестве.
Чтобы играть первую скрипку — нужно владеть инструментом. Чтобы владеть собой, нужно всегда помнить, кто ты. Найти стержень собственной воли, нечто такое, чего нет, и не может быть у демона. Образ. Воспоминание. Какую-то зацепку за свой особенный мир.
Фабиус вспомнил мать. Как гладила она его, шестилетнего, по голове и пела…Что же она пела тогда? Так невыносимо давно?
И вдруг в ушах у него зазвучало явственно, из самых глубин памяти:
Отцвела к морозу вишня. Полетели
Лепестки её, как перья белой цапли.
И заснили все весенние надежды,
Лишь к утру они под солнышком откапли…
Так пела мама шестнадцать десятков лет назад. Уже и слова изменили с тех пор свой строй, кажутся неуместными и больными, и многие буквы рисуют теперь иначе, чем в книгах, по которым он учился. Да и нет больше тех детских книг. Рассыпались от ветхости.
Он — человек, у которого не осталось ничего из далёкого прошлого. Он сам — это прошлое. Эхо ушедшего времени. И голос мамы связывает его через время с самим собой.
А ведь он и не понимал раньше, что в ветхости своего внутреннего мира давно оторвался от тех, кто живёт рядом. После смерти жены, сын постепенно стал единственной ниточкой между ним и людьми. Прочие не радовали его так, чтобы держать на натянутой струне бытия.
Он сердился на мальчишку, думал, что ребёнок отрывает его от важных дел. Но это он сам в помутнении рассудка пытался оборвать самого себя, отдалившись от единственного дорогого ему человека.
Как можно быть слепее слепца? Ещё вчера магистр творил свой маленький мир, ему казалось, что он пьёт жизнь полной чашей, щедро расплескивая на траву под ногами. Ещё вчера он думал, что понял суть смыслов, знает плату за равновесие и может держаться на плаву вечно.
Но твердь Серединных земель только кажется устойчивой, на деле — даже вода спокойнее в шторм. Одной капли настоящего хватило, чтобы переполнить моря, одного прутика — чтобы сломать перегруженную спину вола.
Сын умер.