Магистр ордена Святого Грааля

последний комтур ордена св. Иоанна Иерусалимского, 78 лет

«Боже правый! Я брежу, наверное!»

Осознание нелепости этих слов, навеянных дремой, окончательно выдернуло графа из полусна. Из какой Аравийской пустыни (в коей, к слову, граф никогда и не был) можно узреть что-либо на этих северных брегах, где зимой плевок обращается в камень, не успев долететь до земли?

Однако же с чего-то надобно начинать завтрашнюю le comedie, завершение которой может означать спасение для всего ордена и сохранение того главного, что осталось от хиреющих орденских тайн.

Завтра, да, уже завтра!.. А пред тем почти десять лет жизни на этой странной земле, существующей в каком-то своем, потерявшемся времени.

Да, да, на одиннадцать дней она выпала из времени вовсе, ибо нынешнее 28 сентября здесь всего лишь 17-е.

Граф знал, как почившая не столь давно здешняя просвещенная императрица объяснила сей факт заезжему французу Diderot[1]. Тут, мол, чрезмерно почитают своих святых, посему упразднить в какой-то год целых одиннадцать дней, дабы перейти на общепринятый григорианский штиль, означало бы обидеть несметное множество мучеников, отобрав эти дни у них, чего оная благочестивая l’imperatrice (ох, наслышан был граф о ее «благочестивости»!) допустить никак не могла.

Из-за этих одиннадцати дней отставания от остального мира граф Литта иногда ощущал самого себя как бы несуществующим или существующим лишь отчасти. В самом деле — скончайся он, к примеру, нынче в одночасье, что вполне может случиться в его преклонные года, — а тем не менее до 28-го числа будет как бы существовать в мире, живущем по принятому календарю.

Впрочем, что такое одиннадцать дней в сравнении с теми десятью годами, в течение которых он тоже полусуществовал в этом величавом граде, пытаясь пробиться на высочайшую аудиенцию к ее императорскому величеству! Но — увы! — могущественные фавориты императрицы требовали за такое право столь много денег, что уплати он их — и орден пришел бы в полное разорение.

Да и десять лет — что они в сущности такое по сравнению с семивековой историей ордена! А в сравнении с двухтысячелетней историей великой тайны, хранимой орденом, десять лет вовсе пустяк!

Благо фавориты нынешнего императора подношений не требуют. Правда, за великой своей занятостью император понудил ждать сей аудиенции еще три года, но это уж и совсем не срок для того, кто прошел все ступени орденского послушания, обучающего терпеливости.

И вот — завтра! Уже завтра!..

Завтра приставленный для этой цели гренадерский капрал со странной здешней фамилией Двоехоров препроводит его, графа, вместе с орденской свитой и — главное — с тайной, запечатанной в разуме, к императорскому дворцу. И он, граф Литта, войдя и по-рыцарски припав на одно колено (император любит все рыцарское), скажет ему: «Странствуя по Аравийской пустыне и увидя замок сей…»

«А почему бы и не по Аравийской? — устало подумал граф, ибо сон все-таки мало-помалу забирал его. — Вполне может и подойти для романтически настроенного императора… Хотя, впрочем…»

И, уже засыпая, он подумал, что сей город за окнами его спальни тоже лишь полусуществует, ибо, говорят, иногда, как раз в осеннюю пору, покрывается водами и, оторвавшись от земных и небесных владык, отдает себя во власть языческого Нептуна.

Оттого и сон тут столь тяжел. Словно толща вод наползает на тебя, и нет человеческих сил выбраться из-под нее. Там, в этой пучине, ты один на один с тайной своей, с тайной, коя не нуждается ни в жалкой телесной оболочке твоей, ни в словах, трепыхающихся в этой оболочке: «Странствуя по Аравийской пустыне и увидя благословенный Господом замок сей…»

лейб-гвардии Семеновского полка капрал, 22 лет

…и взяла ведьма-ворожея за руку и сказала: «Быть тебе, сыне болярский, янералом, не менее. Вишь, звездочка у тебя на ладони; у кого такая звездочка — тот не мене как янералом, а то и хвельд…»

Ну, на «хвельд» — это ты больно-то размахнулась, ведьма старая. От капрала до фельдмаршала — это все равно что от тебя, дуры, до светлейшей княгини, ты ври да не завирайся, старая, тут бы в штабс-капитаны — и то б хвала Господу, при нынешних-то временах…

А батюшка, тоже Христофор, хоть и почил прошлым годом, хоть и Царствие ему Небесное, а словно бы вживе берет плетку в руки да плеткой этой самой, плеткой тебя по гузну, хоть ты, Христофоша, и дворянский сын: «Не перечь! Я те поперечу! Сказано в фельдмаршалы, значит в фельдмаршалы! На тебе, еще кнута отцовского отведай, чтоб не позорил славный двоехоровский род!..»

Ба! Да уже и не тятя покойный вовсе, а вполне здравствующий император Павел Петрович! Только плетка в руках та же самая, и ею — все по тому же голому гузну: «Я тебе покажу, Двоехоров сын, как в фельдмаршалы метить. — Плеточка по гузну, уже почти не чувствительному — вжик, вжик! — В фельдмаршалы восхотел, а у самого косица на парике серая, нечесаная подобно пакле! Под шпицрутены у меня пойдешь! Дворянства лишу, в заводах сгною!..»

Мигом и сна ни в одном глазу. Подскочил на койке Двоехоров, так подскочил, будто его вправду плеткой по гузну ожгли. А неспроста привиделось, понял. У сотоварища по батальону, тоже капрала, тоже сына дворянского, у Алеши Ильина, второго дня император узрел, что ворот его мундира на треть вершка выше положенного по уставу. Все-то думали, его за это на неделю-другую под арест. Однако же чересчур император осердился за такое якобинство, санкюлотом назвал и сперва пощечиною пожаловал, а затем, еще более вознегодовав, и дворянства в мах лишил, и в заводы отправил и без шпицрутенов не обошлось. Вкатили, правда, немного, только пятьдесят палок, но и того не желаете ли?..