Магистр ордена Святого Грааля
Шрифт:
Вот он, австрийский Франц Третий… Миг назад лишь едва-едва подумалось о нем —
и вот он уже, поглаживая эфес шпаги, стоит, вызывающе ухмыляется.
А вы не ухмыляйтесь, венский братец! Или на ухмылки вы только храбры?
Коли угодно — шпаги наголо! Jetzt werden voir vom Degen Ihre Backenbarte schneiden! [8]
И что за стойка-то у вас? Кто так, право же, держит шпагу? Перед вами не шенбрунский щеголь и не какой-нибудь провинциальный бретер, перед вами истинный рыцарь, император величайшей в мире империи. Вдобавок — позвольте вас просветить — великий магистр древнего рыцарского ордена святого Иоанна Иерусалимского — вот, в конце концов, кто перед вами, Der osterreichische Esel mit der Krone auf dem Kopf[9]!
Ну же! Ну! И не до первой крови, а до полной виктории! Осторожничать не в моем нраве!.. Отступаете? А мы вот так! Вот так! Вот так!..
старейший рыцарь, а также иерей и хранитель тайн ордена, 90 лет
Когда глаза твои слепы, то ночь предпочтительнее дня, ибо ночная тишь избавляет разум от мирской суеты, делает его неподвластным никому, кроме Господа. И чувство такое, будто на эти часы, пока укатывается на покой дневное светило, прозревают бельма твои.
Слеп он, дважды слеп был нынешним днем, отец Иероним, когда комтур Литта обволакивал словесами, а сам он, старейший из рыцарей, столько повидавший на своем веку, покуда был зряч, не сразу за теми речами распознал мирское, суетное, ведущее к спасению лишь бренной плоти ордена, но никак не духа его.
Да, благословенная Мальта потеряна для них, и похоже, что потеряна навсегда, — тут комтур, пожалуй, прав. Иссякла с веками плотская мощь ордена, позатупились мечи, и когда четверть века назад мальтийские смерды поднялась против орденской власти, недостало у монахов-рыцарей силы укротить их, как не раз укрощали встарь. Зачах орден, как зачахло все славное рыцарское в мире.
Ныне же, когда богопроклятый Бонапарт покорил Мальту, и вовсе любые надежды возвернуться туда потеряны — скольких монархов сломил корсиканский выскочка, и армия у него в сотни тысяч штыков, — нет, с острова его не сбросить своими маломощными силами. Даже если остальные государи, соединясь, корсиканцу хребет и сломают, Англия тут как тут: давно уже к Мальте подбирается, рядом с островом огромный флот наготове держит со своим полузрячим флотоводцем Нельсоном во главе.
Остались бездомными, без иной, кроме неба, крыши над головой, в том Литту, безусловно, не оспоришь.
Вот когда и вступить бы ему, отцу Иерониму, пережившему трех орденских магистров, вот когда и вступить бы ему в разговор по праву своего старшинства. Небо-де и есть Богом данный кров для истинного монаха-рьщаря. Никакой мирской кров не способен поддержать искру Божию, если она теплится в сердцах.
И уж вручать жезл магистра в обмен на какие бы то ни было земные блага мирскому монарху, к тому же исповедующему иную веру — в том едва ли, брат Литта, святой Иоанн Иерусалимский, чьим именем вы так часто клянетесь, — ах, едва он бы в том вас поддержал!
А тайну ордена, величайшую из орденских тайн, ее вы тоже намереваетесь передать вместе с жезлом? Тайну, сохранять кою в неприкосновенности — быть может, важнейшее, что ордену и осталось в его земной миссии!
Намеревается, похоже на то. Не зря же молодого рыцаря фон Штраубе, оберегаемого орденом истинного деспозина[10], сюда призвал. Для чего как не для раскрытия тайны сей он мог здесь понадобиться?
На завтра, да, не далее как на завтра назначили вы эту комедию, где намерены выставить нас ряжеными, брат Литта! И говорили вы об этом так, словно воистину действуете in nomine Domini[11].
И ты этому не воспротивился, старый слепой брат Иероним! Словно был не только слеп, но и глух. И завтра все твое старшинство будет в том, чтобы вести их за собой, слепому поводырю слепых!
Вот когда он, отец Иероним, был во сне: когда не воспротивился, будто сном ему оковало язык.
А сейчас, хоть и ночь уже, должно быть, подбирается к середине, — это не сон. Разве назовешь это сном — состояние, когда слышишь голоса, коих не различаешь в сутолоке дня? Вот они, эти небесные голоса, — уж не хор ли ангелов? Слушай же, слушай их, слепец!
— Peccavisty!
— Peccavisty!
— Peccavisty!… [12]
И вслух отец Иероним отозвался на эти голоса из своей вечной тьмы:
— Sic, peccavi…[13]
лейб-гвардии Измайловского полка сержант, дворянский сын, 20 лет
«Грешите вы, батюшка, Исидор Гаврилович, — прихохатывала лекарская жена Марфа Мюллер, а сама, чай, не отодвигалась, даже еще потеснее ластилась к нему покатым плечиком. Но на словах иное: — Ох, грешите! Ну можно ль так? На вечер глядя — к чужой жене, когда супруг ее по лекарским делам отбыл в Царское? Грех вам, батюшка!.. А португальского портвейну отчего же не пьете?.. — И все плечиком его, плечиком… Хотя после портвейну да в караул… Но до караула часика два еще, небось?.,»
…Как ни сладок был сей сон, однако при упоминании о карауле мигом выдернулся из него сержант Коростылев. Какие там «часика два», когда он уже в карауле! И, стоя в том карауле, — надо ж! — спит с ружьем на плече!. Да где! Перед самым дворцом!.. А все, видать, этот портвейн ее проклятущий португальский! Разморило!..
То, что у них с Мюллершей после портвейну было — оно, может, грех и не столь велик, не он, Коростылев, у ней такой первый, вся их рота, чай, перебывала, а вот уснуть в карауле с ружьем — то и не грех даже, а бесчестие! И всему полку бесчестие! Да тут просто и словами-то не обозначить, что это такое — в карауле уснуть!..
Оно, правда, в нынешние времена кому как выходит. Вон, прошлым годом (о том уже весь Санкт-Петербург знает) уснул тоже один караульный — неизвестно, с портвейну или так, с недосыпу. И надо же — его величество тут как тут: «Сгною! В Сибирь! Под шпицрутены!..»
А караульный-то, не будь дурак, на императора штыком вперед: «Не подходи!.. Никак покудова не можете в Сибирь, ваше императорское!..» — «Это отчего ж не могу?» — «А оттого, ваше императорское, что, ежель караульный в карауле, никто его никуда не может, покудова не сменили, что по уставу лишь начальнику караула дозволительно… Там дальше можно и в Сибирь. А покудова назад! Не подходить!»