Магия крови

Игнатьев Олег Геннадьевич

— Ты что, совсем от рук отбился?

В голосе Шрамко послышалась досада.

— Да у меня тут труп.

— Как это труп? — поперхнулся от волнения Шрамко и глухо закашлял. — Юрий Васильевич, — голос его снова стал официальным. Он явно подбирал слова и интонацию. — Что там такое?

Климов спешно объяснил, в чем дело.

Допрос по горячим следам пошел на второй круг. Ребята из оперативной группы срочно помчались за Нюськой Лотошницей, и не прошло и получаса, как ее ввели под белы ручки. Увидев свою дочь,

сидевшую в окружении следователей, она тупо уставилась в тот угол, где сидела Шевкопляс.

— А ты чего тут?

— Ничего, — ответила ей дочь, и рот ее болезненно скривился. — Привет, мамуля.

Та злобно воззрилась на Климова:

— За что ты ее взял?

Шевкопляс с присвистом заглотила воздух, сигарета в ее пальцах заплясала:

— Не ори. Ты лучше вспомни, как Володьку зарубила…

Глаза ее матери на какое-то время померкли, приняли отсутствующее выражение, но затем в них снова заиграл угрюмый, злобный огонек.

— А хоть и так! Убила и убила. Дочку потому как защищала!

Ее пальцы стали рвать на груди кофту.

— Еханный наркоша! Будет он еще… да я его…

Климов снова повернул Шевкопляс лицом к стене, включил магнитофон:

— Пожалуйста, без крика. Отвечайте внятно, вот сюда. — Он показал Нюське Лотошнице на микрофон. — Кто зарубил вашего зятя? Вы, Гарпенко Анна Наумовна, или ваша дочь?

Пуговичка от кофты отлетела в угол, покрутилась там, приткнулась к плинтусу. Мать Валентины Шевкопляс, эта патлатая бабища, на хрипе вытолкнула из себя:

— Я… я убила.

Не давая ей опомниться, Шрамко спросил:

— Где труп?

— Шакал он был! Над дочей измывался.

— Труп… Я спрашиваю, труп…

— Чего?

— Труп куда дели?

— А… — резко слабея на глазах, опустилась на придвинутый стул мать Валентины Шевкопляс и глухо бросила: — Свиньям скормила. — Лицо ее стало белым, жесты дергаными. По всему было видно, что нервы у нее натянуты, а воля сломлена.

Воцарилась пауза.

Даже если она берет на себя вину дочери, подумал Климов, сути дела это не меняет. Главное, картина прояснилась. Остальное уточнит прокуратура. Возможно, следствие будет вести Тимотин, ему и карты в руки.

— Хорошенькое дельце, нечего сказать, — нарушил молчание Шрамко и попросил Шевкопляс повернуться к нему лицом. — Где и когда вы познакомились с Легостаевым? Ответы мы записываем на магнитофон.

Та передернула плечами.

— А какая разница?

— Прошу ответить на вопрос.

После дерзких препирательств она покаянно призналась, что «положила глаз» на Игоря в ташкентском госпитале, где работала в то время прачкой. Она тогда сразу решила, что лучше жить с беспамятным, чем со своим наркошей, который превратил ее жизнь в сплошную муку.

— Не жизнь, а настоящий ад, — болезненно поморщилась и потерла виски Шевкопляс. — Нажрется всякой дряни, выйдет голый на крыльцо и мочится при людях. А на шее галстук-бабочка. Особый шик, как он считал. Свобода личности.

— Он действительно издевался над вами? — без прежнего страха посмотрел в ее сторону Климов, и тень брезгливости скользнула по ее лицу.

— Да он садист был! Самый настоящий.

— А конкретней?

— Заставлял трахаться с кобелем, с ножом кидался, под дружков подкладывал…

Голос ее сорвался, она взяла из пачки сигарету, а Климов подумал, что беспомощность с годами превращается в ненависть. Об этом никогда не надо забывать тем, кто помыкает людьми. А еще он подумал, что страх расплаты за убийство мужа и саму Шевкопляс сделал садисткой. Как она ему шепнула ночью: «Малахольный, дурачок, с кем ты связался?» К тайнам магии стремилась приобщиться, к власти над людьми.

Подождав, когда она закурит, успокоится (спички в ее пальцах от волнения ломались), Шрамко вернулся к своему вопросу:

— Как Легостаев стал вашим мужем?

— Вы и это знаете?

— Не только.

Глубоко вдохнув табачный дым, она прикрыла веки. Несмотря на то, что держалась она уже свободнее, порой с каким-то наглым равнодушием, Климов отметил на ее лице белые пятна. И, вообще, ее слегка познабливало.

— Это так важно?

— Для вас, да, — уверенно сказал Шрамко и выжидательно устремил свой взгляд в ее глаза. — Семнадцатого августа во время ссоры был убит ваш муж, а восемнадцатого августа, на следующий день после убийства, из госпиталя исчезает Легостаев. Кто ему помог бежать и почему?

— Не ясно, что ли?

— Нет.

— Чего уж проще. — Шевкопляс еще раз затянулась сигаретой, выдохнула дым. — Он помогал мне связывать белье в узлы, а я купила лимонад, подсыпала снотворного и, как только он заснул, поджала ему ноги к животу, он худенький тогда был, вот такой, — она показала на свой палец, — замотала в два пододеяльника, затолкала в баул и привезла домой.

— На чем?

— Да на машине прачечной, на госпитальной… к нам многие белье сдавали, я имею в виду офицеров, их жен… — Она скривилась и ерзнула на стуле. — Те себя любят, черную работу презирают. Ну, заодно и я свое стирала, это нам не запрещалось.

— Так, понятно. Привезли домой… Пленка на катушке кончилась, и Шрамко выключил магнитофон. Шевкопляс продолжила:

— Дома у меня он оклемался, спрашивает: «Где я?» А глаза как пуговицы: ничего не понимает. Я показала ему нож, испачканный в крови, и говорю: «Ты только что в беспамятстве зарезал человека, но этого никто не видел. Я тебя спасу».

— А он? — переживая за другого, спросил Климов.

Шевкопляс неспешно облизала губы, кончик языка уперся в угол рта.

— Затрясся, побледнел, бросился в ноги. Умолял не выдавать. Боялся, что закончит свою жизнь в дурдоме.