Магия отступника
Шрифт:
Хотя сам я потянулся к нему, желая защитить от судьбы, которую он на себя навлек, мальчик-солдат рванулся дальше, увлекая меня прочь. Я мельком видел сны других людей, всплески цвета, нарушающие прихотливый узор его спящего сознания. Мне никак не удавалось сосредоточиться на одном ощущении, будто я пытался прочитать книгу, страницы которой листает ветер. Я выхватывал слово тут, абзац там. Собственных воспоминаний у него не было, притягивавшие его связи принадлежали мне. Тристу снилась девушка в желтом бархатном платье. Горд не спал.
— Невар? — пораженно спросил он, подняв голову от толстой книги.
Сержант Дюрил был погружен в тяжелое забытье уставшего до изнеможения
— Береги спину, парень, — пробормотал он и тяжело вздохнул. Мальчик-солдат умчался прочь.
Вряд ли он следил за своим пылающим лихорадкой телом, но я его ощущал. Кто-то смочил ему губы прохладной водой. Он только вяло шевельнул ими. Его кожа казалась горячей и туго натянутой, а расстояние и жар искажали голос Оликеи. Он казался пронзительным, но слова я едва различал.
— Он в лихорадочном странствии, — вроде бы произнесла она, и высокий голосок Ликари задал ей вопрос, который, кажется, заканчивался словом «имя».
Ответ Оликеи я разобрал не вполне.
— Не младенец, — пренебрежительно проговорила она, но я не был уверен, что расслышал правильно.
Моим вниманием завладел поразительный пейзаж, я никогда прежде не видел столь ярких красок. В поле моего зрения возникли какие-то предметы, настолько гигантские, что я даже не мог их опознать, пока мы не промчались мимо. Тогда я задался вопросом, увидел ли я бабочку такой огромной из-за близкого расстояния, или она действительно заслоняла собой полнеба, а крохотной просто показалась мне, когда мы от нее удалились.
«Лихорадочный бред», — напомнил я самому себе, но было трудно поверить, что это всего лишь сон и я не перенесся в какой-то другой мир.
А потом, мучительнее всего, мы вломились в сон Эпини. Он был простым и милым — она сидела у камина в гостиной отчего дома в Старом Таресе. Рядом с ней стояла затейливо украшенная резьбой колыбель на подставке-качалке. Тонкое кружево с узором из розовых бутончиков занавешивало ее. Эпини читала книгу и бережно покачивала колыбель. Когда я ворвался в комнату, она подняла голову.
— Невар? Что ты с собой сделал?
Я посмотрел вниз. Я снова стал невероятно толстым, а мою кожу испещряли пятнышки. Одет я был в нечто напоминающее широкий пояс, с которого свисали кармашки. Мою шею и запястья украшали бусины из полированного камня, нанизанные на кожаные шнурки. Мальчик-солдат открыл было рот, собравшись заговорить. С отчаянной силой я боролся с ним за власть над собственной речью. Здесь, как выяснилось, мы с ним стали почти равными соперниками. Я не мог выговорить ни слова, но и он тоже. Мы стояли перед Эпини, два сражающихся духа в общем теле, шевеля губами, но издавая лишь нечленораздельные звуки.
Образ Эпини неожиданно стал ярче и отчетливее, словно она, не стронувшись с места, подошла ко мне.
— Невар, ты здесь, так ведь? Это «странствие по снам», о котором ты писал в дневнике! Зачем ты пришел ко мне? Я должна узнать что-то важное? Ты в опасности? Ранен? Где ты, Невар? Что мне нужно сделать?
Эпини наяву могла подавлять. Эпини во сне превзошла саму себя. Сосредоточиваясь на мне, она словно бы росла. Комната исчезла, рядом с ней осталась лишь колыбель, и, несмотря на взволнованные расспросы, она продолжала ее успокаивающе покачивать. Кажется, я наконец понял, что такое «аура», о которой она мне говорила. Эпини излучала собственное «я», как пламя излучает тепло. Здесь, в этом месте,
Мне отчаянно хотелось остаться и поговорить с ней, но не менее сильным было и стремление мальчика-солдата молчать и бежать. Захваченные этой борьбой, мы лишь безмолвно и напряженно присутствовали.
— Если ты не можешь говорить со мной здесь, хотя бы выслушай мои новости. Думаю, тебя обрадует известие, что и Спинк, и Эмзил поверили мне, когда я сказала им, что ты жив. Это стало для них таким облегчением. Ни один не хотел признаться другому, что их воспоминания о той ночи были противоречивыми и неполными. Однако трудности все равно остались. Спинк, зная, что он тебя не подвел, смог вернуться к своим обязанностям, но заметно переменился к тем людям, с которыми ездил той ночью. Он и смотреть на них не может теперь, когда узнал, на какое зло они способны. Капитана Тайера, мужа Карсины, он избегает, но тот все равно понял, что Спинк его презирает, и, боюсь, затаил обиду.
Мне так страшно за него, Невар. Он не может скрыть того, что знает об этих людях, это отражается у него на лице и в глазах всякий раз, когда мы встречаем кого-то из них. А они — думаю, они считают, что должны от него избавиться. Возможно, для них это единственный способ забыть о той ночи. Они верят, что забили тебя до смерти или, по крайней мере, видели, как это сделали их товарищи. Но четких воспоминаний о том, как именно все произошло, у них не осталось. Так что, когда Спинк смотрит на них с отвращением, они, как мне кажется, сами не знают, что про себя подумать.
И Эмзил не облегчает нашу жизнь. Не знаю, что ты ей сказал той ночью, но это сделало ее бесстрашной. А когда я передала ей, что ты ее любишь, но вынужден оставить, в ней словно что-то ожесточилось. Теперь она даже хуже, чем просто бесстрашная. Всякий раз, как она встречает кого-нибудь из тех людей, она мучает их. Увидев одного из них на улице или в лавке, она не отводит глаз и не избегает встречи. Нет, она преследует его, точно кошка, ловит взгляд, подходит и вглядывается в лицо. Они шарахаются от нее, Невар. Они отворачиваются, пытаются ее избегать, но она заставляет их себя ненавидеть. Один попытался ей противостоять — да кто бы не сбежал из лавки, когда она на него уставилась? Он ответил ей презрительным взглядом, но она не отвела глаз и сказала громко, так, что ее услышали остальные посетители: «Наверное, он забыл, что случилось в ту ночь, когда толпа растерзала могильщика. А я помню. Думаешь, ты знаешь, кто я такая — я слышала, как ты называл меня шлюхой из мертвого города. Но я-то знаю, кто такой ты. Я помню все, каждую подробность. И я лучше буду шлюхой, чем хнычущим трусом». Он бежал от нее, убежденный, что остальные помнят о нем то же самое.
Скоро нагрянет зима, Невар, а зима здесь, в Геттисе, не лучшее время года. Зимой гноятся раны, а холод и тьма обещают скрыть любой мерзкий поступок. Я боюсь. На ночь я задвигаю засов, а Спинк спит с заряженным пистолетом на прикроватном столике. Он поговаривает об отставке, потому что больше не хочет служить вместе с этими людьми. Думаю, если бы не приближающаяся зима, он бы так и поступил, и мы сбежали бы отсюда ради ребенка. Подобная трусость навсегда оставит в его душе шрам. Но если весна придет, а здесь ничего не переменится к лучшему, что еще он сможет сделать? Лучше уж ему увезти нас отсюда, чем погибнуть от выстрела в спину и бросить меня на милость этих волков. Так он сам сказал.