Магомед, Мамед, Мамиш
Шрифт:
отлично!
– Али я так напущу на него! В клочья разорвет!.. Вы-яснила, узнала я, где его мать! Спасибо Тукезбан, век не забуду ее услуги, помогла мне разузнать, написала мне!
И без того плох сон у Мамиша, а тут он разом его ли-шился. Мать написала? Но почему он не знает? Или придумывает Хуснийэ? В наше время нетрудно узнать запроси в центре, мигом разыщут. Вот, мол, скажет дядям, ваша родная сестра помогла!.. Хлебом не корми, дай разжечь страсти.
– А почему мне мать не написала?
– Постыдился бы! Не веришь? Я покажу тебе завтра письмо, написанное ее рукой!
ай да мама! молодчина!
– И Гейбату еще попорчу кровь, он у меня попляшет!
Пепел на голову Хасая! Рена стреляет глазами, ей та-ких, как вы, подавай, одного вашего намека достаточ-но, а он, старый ишак!.. Да я бы на вашем месте...- Но тут осеклась, заметила, что взгляд Мамиша странно изменился, что наступил предел,
Вот и усни теперь. Уснешь на миг, а разбудят - и сон долго не идет, "...стреляет глазами, ей таких, как вы..."
неужели? и с нею - как со всеми? "...одного намека..."
Приходит Хасай домой, а дома Р. Никак не может Ма-миш, выше его сил представить Р с Хасаем. Он и она... Нет, что-то не укладывается! И Хуснийэ тоже не может, и потому: "...ей, таких, как вы..." Как их соединить - Рену и Р?
"Ага в телогрейке был, весь пропах углем". При чем тут Ага? А рядом, закутанная с головы до ног в серую гру-бую шаль, небольшого роста женщина. Тревожно ози-рается по сторонам, прижимает к груди хнычущего го-довалого малыша.
"Как приехала, так и вернулась". А свадьбу Аги Ма-миш помнит хорошо. Сама Хуснийэ нашла ему невесту, чернобровую красавицу сосватала. А теперь - сына против отца и мачехи. "Ай да Хуснийэ!" От Рены долго скрывали подлинную историю Али-Алика, об этом зна-ли лишь братья и Хуснийэ-ханум; да что Рена, даже Тукезбан, чтоб не узнал чужак Кязым, убедили в том, что мать Али умерла. В какую-то минуту Хасай все же проболтался Рене: ему хотелось доказать ей, что между ними нет никаких тайн, что он настолько ее, что идет на риск, выдает тайну, за которую, захоти Рена, Хасая по головке не погладят, открылся ей Хасай как раз в тот день, когда она вернулась с Октаем из роддома; Рена, к удивлению Хасая, ополчилась на мать Алика: "Как же могла она оставить сына?! Я знаю, вы можете так при-пугнуть, одна твоя ханум чего стоит!.. Но мать?! Как она могла?" Рена и рассказала Алику. В отместку Мелахет, которая встала на сторону Х.-х., "законной" жены, даже после того, как Рена родила Октая; Мелахет высокомерно поджимала губы при виде "игрушки", ко-торую дали в руки "ребенку" Хасаю и с которой он не может расстаться. Рене хотелось приобрести союзников в борьбе с Х.-х. и Мелахет. А Мелахет эта история окрылила: Али, слава богу, не сирота, у него есть мать и. Мелахет никто из Бахтияровых не вправе упрекнуть за то, что она палец о палец не ударила, чтобы через именитого троюродного брата помочь Али поступить в университет; и Агу удержала: нечего иждивенца рас-тить, пусть устраивается сам; Али не поступил, а по-том, когда его взяли в армию, Мелахет два года блаженствовала, хотя стало труднее без помощника в доме. Репа сначала заронила в душе Алика надежду: "Кто те-бе сказал, что мать умерла? Может, это слухи?" А по-том: "Я наверняка знаю, что жива! Они ее выпроводили!" Вспыхнул гнев на отца, но Рена добавила: "Насели они на отца, особенно ханум, он и струсил". Гнев на мать тоже отвела Рена: "А что ей, бедняжке, оставалось делать? Убедили, что тебя уже нет". Светло-светло пе-ред глазами на миг возникла картина - встреча с мате-рью. И только это, и ничего другого: ни гнева на отца, ни неприязни к Хуснийэ-ханум, только обида непонят-но на кого, а потом и она растаяла: жива мать, как она обрадуется тому, что он жив! Узнай Алик об этом раньше, он бы, демобилизовавшись, поехал искать ее, но как быть теперь? Когда до Хуснийэ дошло, что "без-мозглый Хасай" проболтался, у нее нежданно родилась идея перехватить инициативу, приобрести в лице Али нового союзника, направив пущенную в нее стрелу про-тив ненавистных братьев. Не Рена, не Хасай, не Ага, а именно она, Хуснийэ-ханум, поможет Али... И .пошло: Москва, адресное бюро, Тукезбан (и ее против брать-ев!). "Готовься, Али!.." Но Али "быть умницей" за-пастись терпением, не спешить, на носу защита диплом-ного проекта! И вникает, вникает Хуснийэ-ханум, она это очень любит, в суть этого проекта будущего архи-тектора-строителя: "Ах, как интересно!.." Искренно, с восхищением, до слез в глазах вникает, а Али вдох-новлен, рассказывает, как надстроить старые дома, соб-людая общий рисунок, восточный стиль; у домов креп-кие фундаменты, прекрасный белый камень, они выдер-жат еще два этажа!.. Хуснийэ-ханум очень хочет понять Али, восторженно разглядывает чертежи, ничего в них не смысля. "Ай да мой Али!
– говорит.- Скажи честно, неужели это все ты сам придумал? Мен олюм, честно скажи!"; "мен олюм" - мол, "да умру я", за-клинает она, присказка такая. Али льстит участие Хус-нийэ-ханум,
"Что ж!
– говорит Али.- Со временем можно и над-строить, только..." - и умолкает, не хочет огорчать Хуснийэ-ханум, потому что слышал о будущем этой улицы, о том, что угловой дом подлежит сносу. Он и проектирует надстройку через три квартала отсюда двух прекрасных особняков-дворцов, подлинных произ-ведений азербайджанского зодчества; угловой дом усту-пает им по габаритам и по архитектуре. Именно они по реконструкции должны украшать будущую улицу; а Хуснийэ-ханум не огорчишь; слыхала она об этих про-ектах, но чутье подсказывает, а пока оно не обманыва-ло, что еще неизвестно, кто кого переживет: план или дом; население растет с быстротой, какая не снится дру-гим городам, по темпам чуть ли не на первом месте в стране; вряд ли расщедрятся настолько, что станут ло-мать их дом. "Непременно спроектируй!
– говорит она.Он и нас с тобой переживет, и правнуки наши увидят его".
Мамиш закрыл глаза, но веки подрагивают. В мировом океане - Каспий, на Каспии остров, на ост-рове буровая, на буровой - Мамиш. Хорошо, что рабо-тать в ночной смене.
Плывет и плывет теплоход. Утренняя теплынь сменяет-ся зноем, жара разлита повсюду, негде спрятаться. В воздухе ни дуновения, ни подобия ветерка, слой за слоем застывший зной. Поверхность моря, как зеркало, слепит глаза, когда смотришь, собирает палящие лучи и, отражая их, нещадно опаляет лицо. В такую погоду спать в густой тени на ветерке под стрекот кузнечиков... Вздремнул Мамиш чуточку, а этого порой хватает, что-бы взбодриться. Повезло, что работать в ночной, с вось-ми вечера до семи утра. Сравнительно прохладно все же. Тем, кто днем, труднее: море - зеркальная гладь, отбрасывающая солнце все целиком, будто приоткрыли крышку кипящего казана и горячий пар бьет в лицо. Мамиш однажды крикнул: "Не могу больше.." И побе-жал. Бежал, бежал - ив воду с эстакады. И долго по-том головы ломали: что с ним теперь делать? Наказать? Уволить? Премии лишить? А Мамиш искупался и не остыл; остыл, когда премии лишили и выговор зака-тили.
Ревет мотор, лязгают тяжелые цепи крана, скрежещут трубы, уши от гула закладывает. И когда спишь, дол-гий гул в ушах и крики мастера и верхового. И большие удивленные глаза Расима глядят на тебя то ли на дю-нах, то ли здесь, на море.
Спать, только спать... Сдал работу своему тезке Мамеду, а тот сдал Мамишу свою постель-кровать. И Ма-миш видит сны своего тезки, как тот - сны Мамиша. Это придумал Мамиш, хотя никаких снов, когда спишь. Прозвали того Мамед Второй, потому что Ма-миш - Мамед Первый, хотя и пораньше Мухаммеды-Магомеды были, много-много Мамишей. Спать, спать...
Добираешься до кровати, камнем падаешь и спишь бес-пробудно, и не замечаешь, что душно. Что простыня горячая, липнет к телу. А потом морской душ.
И считай, что мать родила тебя только что - свеж, как колодец. Все глубже и глубже. С наклоном, отклонени-ем, это Гая придумал, чтоб добраться до слоя. Прямо не доберешься, там глубоко, и буровых оснований таких еще не придумали. Мало осталось.
Еще несколько дней, и вырвется, а ты держи пока, вка-чивай раствор, чтоб раньше времени не вырвался из глубин густой поток. И по трубам потечет в гигантские серебристые резервуары в открытом море, оттуда - в чрева танкеров и снова - по трубам на заводы... Черным-черно лицо моря, будто не вода кругом, а пропасть. От гула эстакада дрожит под ногами. Трубы удлиняют-ся, ввинчиваются с отклонением, и Мамиш ротором буд-то крутит и крутит землю. Уснул Мамиш.
Даже Хасай Гюльбалаевич спит. Вспоминать не хочет, а может, забыл и оттого спит спокойно, почему Теймур раньше положенного добровольцем ушел на войну. И настоял, чтоб ни на какие курсы, а прямо на фронт.
Уж так случилось, что Теймур знал двух близнецов. Старший на час Ильдрым, а второй - Идрис. Идрис проучился четыре года, а потом как умственно отста-лый, с "прогрессирующим тугоумием", был отчислен из школы и вскоре, будучи физически здоровым, устроился в подручные к старому частнику сапожнику, что сидел в своем закутке напротив углового дома.
– Прокати меня, дядя!
– попросил однажды долговя-зый Идрис шофера крытого грузовика, привозившего из пекарни хлеб в лавку на бывшей Базарной - угол бывшей Физули, рядом с бывшей трамвайной останов-кой, где теперь широкий проспект. А почему бы не прокатить? Садись! Идрис стал помогать шоферу за-гружать машину в пекарне и разгружать в окрестных лавках. Только ради того, чтобы прокатиться, Идрис, за которым утвердилась кличка Дэли, Дурачок, стал рабочим, хоть и не получал за это никакого вознаграж-дения - лишь через год, когда ему вручили паспорт, его оформили подсобным рабочим.