Шрифт:
…Большущие толстолобы, поднявшись из глубин и выходя в свечку, жадно хватают ртом всё, что видят на своём пути… Они делают это не потому, что голодны, а ради игры. Игра всегда начинается в прохладные предутренние часы. Толстолобы, что есть мочи, заставляют себя сделать выход, поднимая волны, разнося брызги и рисуя круги. Блистая чешуёй, их тренированные тела являют собой чистую энергию. Они поступают так же, как их предки, такие же тяжеловесы, взрослые рыбины, предающиеся своей забаве. А ещё считается высшим пилотажем такой финт – подплыв к поверхности на определённое расстояние, сделать жим, высунув хвост, громко им хлестнуть по глади водоёма. Чем громче раздаётся такая пощёчина, тем лучше.
Это
Каждый раз, умирая, она не улетала к свету, её душа не отделялась, покидая тело, она потихоньку расставалась с надеждой и утопала, погружалась во что-то вязкое, словно насекомое, очутившееся в меду. А поскольку Аня всегда любила море, то она себе так решила: то, в чём она увязала, было желейное топкое море. Анна любила море, хотя никогда его не видела, а любила его потому, что не могла не любить, и ей часто казалось, что она сможет его даже услышать!.. Стоит только постараться расслышать море, зовущее её по имени… Но Аня оба раза – не услышала, не успела. И умерла…
Известия о смертях Ани казались нелепыми, ошибочными, ведь жизнелюбие девочки, воля к жизни девушки никак не укладывались с самим понятием смерть… Вспоминали, как трудно и странно девочка появилась на свет. Никто и не ожидал, что ребенок выживет, малышка родилась недоношенной и потому очень крошечной, роды были шестичасовым изнурительным испытанием. Было похоже на то, что ребёнок покидать мамины пределы вовсе не собирался. Когда столетней Евлампии рассказали о том, что её праправнучка наконец-то родилась, та вскочила на ноги в своем кресле, а она лет десять уже была обездвижена. Следующие полчаса баба Лампа пищала беззубым ртом:
– Потроха ехидны! Не может этого быть!..
Анюткино тельце казалось ещё меньше из-за большой щекастой головы, что делало ребёнка похожим на совёнка. Поэтому некоторое время маму Ани звали Тачтородиласову…
На первое кормление мамашам принесли их сокровища. И Анютку тоже. Самый маленький свёрточек. Хорошо помня разные страшные рассказы о том, какие патологии случаются с недоношенными детьми, мама решила тут же ощупать дочь и узнать, все ли пальчики у дочки в наличии, а вдруг пальцев не хватает. Она старалась прощупать каждый сквозь ткань. На ручках был порядок – по пять на каждой, а вот на ножках только по четыре!.. Ещё и ещё раз мама пересчитала дочкины пальцы. Так и есть.
– Хорошо, что недостаёт пальцев на ногах, обувью можно скрыть этот порок, – думала мать, утешая себя.
Но как же она была приятно удивлена и обрадована, когда спустя несколько дней разрешили Аню развернуть, и всё можно было хорошенько рассмотреть. Мизинчики были на месте, но до чего же миниатюрные, как две штучки чёрного перца, ну или чуть побольше! Принцесса родилась с двумя горошинками…
…Молча женщины принялись доставать из шкафов чёрные платки и стали покрывать ими головы. Затем были найдены траурные покрывала, и ими были завешены все зеркала. Весь дом, облачённый в чёрное, стал молчалив и тревожен. У соседей нарочито пела Эми Уайнхаус, хотя очень уместно…
В распахнутые настежь окна влетали осы. Воздух был плавок от зноя, и потому насекомые двигались медленно, словно при замедленной съёмке. Жужжа, они вносили внутрь различные запахи с улицы. Приторный – винограда; гроздья были везде, заполнив тазы, кастрюли, корыта и прочую утварь; густой – это аромат мёда; с нотками карри – от жареного в масле лука; и тонкие струны – это от бензина и разных масел; были цветочные ноты, но едва слышные; бьющие наотмашь, – от старого дерева, кожи, мускуса; в довершение – амбре ладана… Вот чем пахло днём восемнадцатого числа.
Дом дремал, прислонившись к склону горки, поросшей кустарником и разнотравьем. Он смотрел своими окнами вперёд, в лицо времени. Кто знает, сколько ему было? Очень старый был дом. Про такие говорят «он помнил кого-то» или «он помнит о чём-то»… Дом помнил многое, но многое начал забывать. Он – свой удел, место под солнцем… То место, где стихает боль, приходит покой… Там ты укрыт от всего. Он созвучен, почти рифмичен семье, те же координаты. Там ты – это ты. Родина! А ещё дом хорошо помнил маму Анны.
Девочка свою маму не помнила… Она её придумала, чтобы чаще вспоминать, с того времени мама всегда была с нею… И Аня забыла, что она сирота.
После похорон мамы Анечка обзавелась новыми друзьями. Чёрный кот и ящерица стали её неразлучными спутниками. Кота звали Кот. А ящерицу звали Сколопендра. Почти год Аня, Кот и Сколопендра провели вместе в кладовке, такой крохотной комнатке, три на четыре метра. Там, среди груды парафиновых свечек, букетов пластмассовых цветов, упаковок спичек, катушек с нитками, салфеток, пузырьков с маслом, бутылок с керосином и ацетоном, флаконов одеколона, мешками с тряпичными лоскутками, остатками разных обоев, кусков шнуров, верёвок, коробками туалетного мыла и рулонами бумаги, Аня обустроила безопасное убежище…
– Мы ведь никогда не расстанемся?
– Я всегда буду с тобой, – заверил Аню Кот. А Сколопендра продолжала молча сидеть на сандалии девочки. Ящерица говорила редко, но всегда только по делу и только важное. Кот болтал без умолку, чем навлекал на компанию подозрения посторонних.
И Аня любила поговорить, но отец был почти всегда занят, а тётки Кира и Яна бывали у них дома, но не так часто… Зато девочка, кот и ящерица могли наслаждаться своей необычной компанией, никого не опасаясь и не смущая, почти весь день, до самого вечера, и почти ежедневно.
Пришло время, и девочке нужно было стать школьницей. Аня с отцом, Котом и Сколопендрой отправились как-то в школу к директору на беседу, ну и чтобы познакомить… Кстати, говоря честно, то был единственный раз, когда Аня и директриса школы Гейзель Вильгельмовна виделись. Девочку усадили в большое малиновое кресло, Сколопендра молниеносно оказалась на коленях девочки, а кот сел у ног… Директриса с минуту, не произнеся ни слова, сидела, вытаращив глаза на пёструю компанию, размешивая сахар в чашке чая перед собой. Мерно отстукивали гигантские напольные часы. Слышно было древоточца, который торил проходы в деревянных панелях на стенах. В высокое узкое окно на истёртый ковёр вливалось яркое солнце. Казалось, всё и все погружены в дремоту.