Макферсонский Наполеон

Саркисян Артём

«Здравствуй, Сэм!» – громко сказал мясник, как бы говоря с человеком тугоухим. Вообще люди частенько говорили с Сэмом очень громко и внятно, принимая его то за глухого, то за идиота, то за глухого идиота. Вот и Мэтью говорил, артикулировал и махал руками.

«Здравствуй!» – оглядываясь по сторонам, сказал Сэм. Он всегда поступал именно так, заходя в «Гильотину» – делал вид, что он с любопытством оглядывает убранство этой малоприятной лавки лишь бы только не смотреть в глаза ее хозяина.

«Вам как обычно?»

«Да, пожалуйста». Робеспьер вышел через черные шторы на склад. Оттуда раздались свист и удара топора. Сэм же уже по

привычке старался не слушать этот леденящий свист и глухой стук и сунул левую руку в правый внутренний карман, чтобы достать уже давно известную ему сумму. Однако он резко выдернул свою руку из-под тулупа будто бы в нём сидело небольшое зубастое существо, которое украсило его палец. Сэм сунул свою руку в левый карман джинс, в них была одна только мятая коробка от лампочки. Правый карман – пусто. Сэм вскочил на ноги и протиснул обе ладони в задние карманы – оттуда повалились старые чеки.

«Как поживает Жозефина?» – выкрикнул мясник, перекрикивая удары топора. «Чудно!» – медленно произнес Сэм. «Чудно!» – повторил он быстрее. К нему вдруг пришло осознание, что у него не было денег. Ни одного цента.

«Как нога?» – поинтересовался мясник, уже выходя с тушей огромного петуха. «Прелестно!» – ответил Сэм, из-под лохматой шапки которого уже текли струйки пота. «Возраст знаешь ли», – сказал он в конце концов. «Слушай, ты не мог бы принести мне еще одного? Мне тяжелее ходить каждый день в такую даль…» Палач пристально посмотрел в глаза Сэму, но тот знал, что ответить взаимностью будет равносильно самоубийству.

Мэтью все же придал себе вид безразличного добродушия и снова зашел за свою штору. Сэм же, едва заслышав свист топора, приподнял свою трость, поддавшись стремительному желанию бесшумно бежать. Но тут он вспомнил ради чего он пришел сюда; ради кого он уже который год почти каждую неделю ковыляет в это вонючее место и тратит все, что имеет на туши гигантских петухов.

«Вы знаете, я скоро перестану их закалывать!» – вставил Робеспьер вежду ударами топора. Он всегда говорил нечто подобное, каждый раз придумывая для этого все новые причины. Как то раз, он даже признался, что считает петухов слишком уж интеллектуальными для того, чтобы быть вот так просто убитыми. Но чаще всего он говорил, что сердце его сжимается обезглавливая символ своего глубочайшего патриотизма. На самом деле, он всего навсего желал услышать от Сэма, счастье возлюбленной которого напрямую зависело от него, что невозможность купить петухов именно в «Гильотине» станет невозместимой утратой для всего города. Робеспьер искренни полагал, что Сэм находился у него в долгу и получал колоссальное удовольствие, напоминая ему и себе об этом. Однако теперь наш палач не услышал привычной мольбы и самозабвенных отговоров от этой «крайней меры». Он вышел в основную комнату и с удивлением обнаружил, что старик исчез. Он странно, будто бы даже удовлетворенно хмыкнул, как вдруг глаза его упали на прилавок, где должна была лежать мертвая туша. В прозрачных глазах Робеспьера заалела ярость. Сосуды на его шеи взбухли, а пальцы руки побелели, сильнее сжав рукоятку окровавленного топора.

III

Центры всех небольших республиканских городков Америки, носящих имена давно уже мертвых генералов Гражданской войны, почти неотличимы друг от друга. Некоторые видят в этом прелесть американской жизни, ведь любой человек из одного такого городка может обратится к жителю другого такого городка из другого конца Америки и сказать: «А помнишь в прошлую

пятницу в баре…» И он вспомнит! Он вспомнит, ибо он так же, как и все им подобные был в баре, а бар этот так же как и все остальные бары являлся пристанищем для самых невероятных историй, которые становятся историческим наследием не одного города, а всего образа жизни американской глубинки. Это объединяет, делает всех жителей гигантской «средней Америки» соседями и друзьями. Это же при этом делает из людей не желающих вести такой и только такой образ жизни чужими, внутренними эмигрантами.

В центре восьмитысячного Макферсона было несколько питейных, но особенной популярностью пользовался ресторан пожилой пары Мистера и Миссис Шольц. Они были действительными эмигрантами из сами знаете какой страны. Будучи и по духу, и в действительности европейцами, они были носителями очень европейских профессий: Мистер Шольц был лингвистом, а его жена – пианисткой. Они бежали в Америку из восточной Германии, когда Европу разорвал железный занавес. Сперва они жили в Нью-Йорке. Мистер Шольц стал водителем такси, а Миссис Шольц подрабатывала, играя в одном из Нью-Йоркских отелей. Таких людей, как они не могло устроить столь бедственное положение дел. Потому они решили, что вместо того, чтобы быть одними из миллионов, они лучше станут первыми из тысяч и переехали в такой чуждый им Макферсон.

Живя в Нью-Йорке, Шольцы уже давно смирились с мыслью, что они нацисты. Это слово стояло впереди их фамилии, прилагалось к нему по-определению. Их глаза, волосы, манеры, акцент – все это было нацистким, просто не могло им не быть. В Макферсоне же, у жителей которого аллергия на слово коммунизм была куда сильнее той, что осталась у них с военных времен, Шольцы неожиданно для самих себя предстали жертвами злейшего врага Америки и заработали себе не только сочувствие и поддержку со стороны добродушной глубинки, но стали при этом своеобразными городскими интеллигентами. И вот со спокойной душой и блистательной репутацией, они открыли небольшой немецкий ресторан в самом центре Макферсона, который после наступления сумерек становился обыкновенным американским баром.

Однако в этот февральский вечер здесь не было той пьянеющей толпы, пьянеющей единственно только за тем, чтобы пьянеть. Каждый год, в один и тот же день, толпа эта превращалась в чинно ужинающие пары, которые собирали те редкие элементы зажиточного существования и демонстрировали своим соседям влюбленность соизмеримую только с объемами выпитого спиртного в обычный пятничный вечер.

День всех влюбленных – это пора настоящего военного положения. Каждый небольшой городок вроде Макферсона ежегодно обагряется сердцами, опутанными растениями омелы, ядовито-красной мишурой и исключительно розовыми флажками, демонстрирующими свою исключительную непохожесть с символикой треклятого коммунизма. Жители же демонстрируют такое единство духа и слаженность действий, что солдаты тех самых красных знамен могут вздохнуть с облегчением, ведь их свободу можно считать безграничной относительно этой грубой американской дисциплины. Все женщины облачаются в длинные зеленые платья с цветастыми узорами, опоясанные миллиметровым кожаным ремнем с золотистой застёжкой. Мужчины же надевают на себя синие мешки, именуемые костюмами. Но самое главное, все они, сглотнув свое непомерное желание пустится в самозабвенный алкоголизм, исполняют долг примерного брака, традиционной семьи и беззаботного существования.

Конец ознакомительного фрагмента.