Маковое Море
Шрифт:
Гирмиты уже разложили циновки по своему усмотрению, ибо все мгновенно поняли: охране плевать на то, что происходит внизу, ее главная забота — укрыться в своей каюте от зноя и трюмной вони. Едва захлопнулся люк, переселенцы нарушили аккуратные круги циновок — каждый стал отвоевывать себе место.
Буксир рокотал все громче; Мунию охватила дрожь, и Полетт, предвидя истерику, прижала ее к себе. Она притворялась спокойной, но почувствовала, как в ней самой зарождается паника, когда прямо над ее головой раздался голос Захария:
— Трави помалу! — Хамар тиркао!
— Разом навались! — Лаг саб барабар!
Туго натянулись перлини, связывавшие «Ибис» с буксиром, и
— Аве Мария, гратия плена, Доминус текум… Радуйся, Мария, благодати полная, Господь с тобою…
Стоя за штурвалом, мистер Дафти покрикивал:
— Живей, собаки, живей!
Шхуна накренилась на правый борт, и в трюме люди посыпались как горох. Возникла паника: обезумевший народ кинулся к трапу и заколотил в люк:
— Откройте! Выпустите нас!
Ответа не было, сквозь палубу доносились лишь команды: «Навались, ублюдки, навались!»
Раздраженный суетой гирмитов, Нил крикнул в отдушину:
— Тихо вы, дураки! Пути назад нет!
Вместе с плавным движением корабля, которое каждый ощутил нутром, шум угасал, сменяясь напряженной тишиной. Лишь теперь переселенцы окончательно поняли: да, они плывут в бескрайность Черной Воды, и этот невообразимый путь страшнее рождения и смерти. Бунтари сползли с трапа и вернулись на циновки. В темноте чей-то ломкий от страха голос произнес начальные строки Гаятри-мантры; Нил знал их с пеленок, но сейчас шептал, словно в первый раз: «Ом, бхур бхувах свах, тат савитур вареньям… О, даритель жизни, избавитель от мук и печали…»
— Товсь! — Тайяр джагах джагах!
Дрожь, пробравшая шхуну, аукнулась на фок-мачте, и Джоду понял: наступил долгожданный миг; наконец-то он покидал заиленные берега, направляясь в воды, которые приведут его в Басру, Кантон, Мартабан и Занзибар. Джоду распирала гордость за парусник, красавца среди уродливых речных собратьев. На высоте казалось, будто шхуна одарила Джоду крыльями, чтобы он воспарил над своим прошлым. Млея от восторга, он ухватился за ванты и сорвал с головы бандану.
— Прощайте! — крикнул он неприглядным берегам. — Джоду уплывает!.. Прощайте, портовые шлюхи и сводни!.. Ласкар Джоду ушел в море! В море!
17
«Ибис» бросил якорь там, где его застали сумерки, — на плавном речном изгибе. Лишь когда тьма поглотила берега, на шхуне отомкнули зарешеченный люк и выпустили гирмитов на палубу. Охрана предполагала, что знакомство с корабельными условиями кое-кого подтолкнет к побегу, и не желала искушать переселенцев видом суши. В темноте привлекательность берега снижалась из-за воя шакальих стай, вышедших на промысел, но и тогда охранники были начеку, ибо по опыту знали: всегда найдутся вконец отчаявшиеся, кто предпочтет покончить с собой, бросившись в воду. Ужин готовился под строгим надзором: сначала конвой следил за кашеварами, помешивавшими в горшках, а затем группами выпускал на палубу гирмитов и загонял их обратно в трюм, едва они справлялись с пайкой риса с чечевицей и соленьями.
А в это время в кают-компании стюард Пинто и юнги подавали офицерам барашка в мятном соусе с вареным картофелем. Порции были щедрые, ибо перед отходом из Калькутты стюард загрузил две бараньих полтуши, которые могли не выдержать неурочную жару. Несмотря на обилие еды и питья, застолье было менее оживленным, чем кормежка возле камбуза, откуда временами долетали обрывки песни:
Маджха дхара ме бай бера мера Крипа кара асрай хай тера… Плот мой слабый несет волна, На милость Твою надежда одна…— Чертовы кули! — с набитым ртом пробурчал капитан. — Они будут гундосить даже в Судный день.
В зависимости от погоды и ветра путь от Калькутты до Бенгальского залива длился до трех дней. Между устьем Хугли и открытым морем лежал остров Ганга-Сагар — последнее место речного паломничества. Предок Нила воздвиг там церковь и не единожды посетил остров. Поместье Халдеров располагалось на полпути между Калькуттой и Ганга-Сагаром, и Нил знал, что «Ибис» минует его к концу второго дня. Он так часто наезжал в родные края, что по изгибу реки угадывал их приближение, и голова его полнилась обрывочными воспоминаниями, яркими, как осколки стекла. Вскоре, словно в издевку, раздался крик дозорного:
— Расхали! Минуем Расхали!
Возникший образ был таким четким, будто сквозь борт шхуны, ставший прозрачным, Нил и впрямь видел свое имение: вот дворец с колоннадой, терраса, с которой сын учился запускать змеев, аллея бутий, посаженных отцом, окно спальни Элокеши…
— Что такое, э? — спросил А-Фатт. — Почему головой бьешься, э? — Не получив ответа, он так встряхнул Нила за плечи, что у того лязгнули зубы. — Мы проезжаем место — ты знаешь, не знаешь?
— Знаю.
— Твое селение, э?
— Да.
— Дом? Семья? Все говори.
Нил покачал головой:
— Нет. Может, в другой раз.
— Ачха. Другой раз.
Казалось, слышен звон колоколов расхальской церкви. Нил хотел лишь одного: скрыться от воспоминаний.
— Где твой дом, А-Фатт? — спросил он. — Расскажи о нем. Ты жил в деревне?
— Нет. — А-Фатт поскреб подбородок. — Мой дом очень большой — Гуанчжоу. Англичане звать Кантон.
— Рассказывай, все рассказывай.
— Угу…
«Ибис» шел по Хугли, а Нил перенесся в Кантон, совершая свое собственное яркое путешествие, которое помогло ему сохранить рассудок; именно А-Фатт, недавно совсем чужой человек, дал ему возможность скрыться в незнакомых краях, ничем не напоминавших родину.
Прелесть косноязычного рассказа была в том, что он требовал усилий слушателя, которому приходилось подключать воображение и домысливать живые детали. И тогда Кантон превращался в то, чем была Калькутта для жителей окрестных деревень: местом, где соседствовали пугающая роскошь и страшная убогость, щедрым источником наслаждений и коварным кладезем непереносимых тягот. Помогая рассказчику, Нил и сам видел город, вскормивший того, кто стал его вторым «я». В глубине изрезанного бухтами берега воображение представляло порт, отделенный от моря путаницей болот, отмелей, ручьев, топей и заливов. Высокие городские стены придавали ему облик корабля. Полоску земли, отделявшую стены от водяной кромки, так густо населяли всевозможные сампаны и джонки, что было невозможно сказать, где кончается суша и начинается вода. Этот плавучий шельф, достигавший почти середины реки, казался мешаниной из воды, ила, лодок и пакгаузов, но впечатление это было обманчиво, ибо в сей замусоренной толчее имело место четкое подразделение на маленькие общины. Разумеется, самой странной из них была территория, отведенная чужеземным торговцам, которых местные жители именовали «фанки» — чужаки.