Maladie
Шрифт:
– Хорошо. Молчание.
– Моргольт...
– Да, Бранвен?
– Тогда, на дюнах...
– Это ничего не значило.
– Значило. Пожалуйста, постарайся понять. Я не хотела, не могла допустить, чтобы ты погиб. Не могла допустить, чтобы стрела из самострела, дурной кусок деревяшки и железа, перехерил... Я не могла этого допустить. Любой ценой, даже ценой твоего презрения. А там... в дюнах... Цена, которую они требовали, показалась мне не слишком высокой. Видишь ли, Моргольт...
– Бранвен... Пожалуйста, хватит. Достаточно.
– Мне уже доводилось платить собой.
– Бранвен. Ни слова больше. Прошу тебя. Она коснулась моей руки, и ее прикосновение, хотите верьте, хотите нет, было словно красный шар солнца, восходящего после долгой и холодной ночи, словно аромат яблок, словно напор мчащегося в атаку коня. Она заглянула мне в глаза, и ее взгляд был словно шелест тронутых ветром флажков, словно музыка, словно прикосновение мягкого меха к щекам. Бранвен, хохотушка Бранвен из Тары. Серьезная, спокойная и печальная Бранвен из Корнуолла, со знающими все глазами. А может, в вине, которое мы пили, было что-то такое? Как в том, которое Тристан и Златокудрая выпили на море?
– Бранвен...
– Да?
– Нет, ничего. Просто я хотел услышать звук твоего имени.
Молчание.
Шум моря, монотонный и глухой, в нем шепотки, настойчивые, повторяющиеся, нестерпимо упорные.
Молчание.
– Моргольт...
– Тристан...
А он изменился. Тогда, в Ата-Клиат, это был мальчишка, веселый паренек с глазами мечтателя, всегда и неизменно с одной и той же милой улыбочкой, вызывавшей у девушек и дам спазмы внизу живота. Всегда эта улыбка, даже когда мы рубились мечами в Дун-Лаогайре. А теперь... Теперь лицо было серое, исхудавшее, сморщенное, изборожденное поблескивающими струйками пота. Запавшие от мучений глаза обведены черным.
И от него несло. Несло болезнью. Смертью. Страхом.
– Ты жив, ирландец?
– Я жив, Тристан.
– Когда тебя уносили с поля, говорили, что ты мертв. У тебя...
– У меня была разрублена голова и мозги наружу, - сказал я, стараясь, чтобы это прозвучало естественно и равнодушно.
– Чудеса. Кто-то молился за тебя, Моргольт.
– Скорее всего - нет, - пожал я плечами.
– Предначертания судьбы неисповедимы, - наморщил он лоб.
– Ты и Бранвен... Живы оба... А я... В дурной схватке... получил копьем в пах, острие вышло навылет, и древко сломалось. Не иначе, что-то отщепилось от него, поэтому рана так печет. Кара Божья. Кара за все мои прегрешения. За тебя, за Бранвен. А главное... за Изольду...
Он снова поморщился, скривил рот. Я знал, которую Изольду он имел в виду. Мне вдруг сделалось ужасно обидно. В его гримасе было все. Ее глаза, обведенные синими кругами, выламывание пальцев белых рук, горечь в голосе. Как же часто, подумал я, ей приходилось видеть все это. Неожиданный, невольный изгиб губ, когда он говорил: "Изольда" и не мог добавить "Златокудрая". Мне было жаль ее, вышедшую замуж за живую легенду. Зачем она согласилась? Ведь она, дочь Хоэля из Арморики, могла заполучить в мужья любого. Стоило только пожелать. Зачем она согласилась выйти за Тристана? Зачем согласилась служить ему, оставаясь для него лишь именем, пустым звуком? Неужто не слышала ничего о нем и о корнуоллке? А может, ей казалось, что все это пустяки, не имеющие никакого значения? Может, думала, что Тристан ничем не отличается от других парней из дружины Артура, таких, как Гавейн, Гахерис, Ламорак или Бедивер, которые положили начало идиотской моде любить одну, спать с другой, а в жены брать третью, и все было нормально, никто не обижался?
– Моргольт...
– Я здесь, Тристан.
– Я послал Каэрдина в Тинтагель. Корабль...
– Вестей все еще нет.
– Только она...
– шепнул он.
– Только она может меня спасти. Я - на пределе. Ее глаза, ее руки, один только ее вид и звук ее голоса... Другого спасения для меня уже нет. Поэтому... если она будет на палубе, Каэрдин должен поставить...
– Я знаю.
Он молчал, глядя в потолок и тяжело дыша.
– Моргольт... Она... она придет? Помнит ли?
– Не знаю, Тристан, - сказал я и тут же пожалел о сказанном. Черт побери, что мне мешало горячо и убедительно подтвердить? Неужели и от него я должен скрывать свое неведение?
Тристан отвернулся к стене.
– Я погубил эту любовь, - простонал он.
– Уничтожил ее, и за это проклятие пало на наши головы. Из-за этого я умираю и не могу даже умереть, веря, что Изольда примчится на мой призыв. Пусть даже поздно, но приплывет.
– Не надо так, Тристан.
– Надо. Всему виной я сам. А может, моя треклятая судьба? Может, с самого начала я был осужден на это? Я, зачатый в любви и трагедии? Ты знаешь, что Бланшефлёр родила меня в отчаянии, боли у нее начались, когда ей принесли известие о смерти Ривалена. Она не пережила родов. Не знаю, то ли при последнем вздохе она, то ли позже Фойтенант... Кто дал мне имя, имя, которое словно погибель, словно проклятие... Словно приговор. La tristesse(1). Причина и следствие. La tristesse, обволакивающая меня как туман... такой же туман, какой затянул устье Лифле, когда...
Он замолчал, бессознательно водя руками по укрывающим его мехам.
– Все, все, что я делал, оборачивалось против меня. Поставь себя на мое место, Моргольт. Вообрази, что ты прибываешь в Ирландию, там встречаешь девушку... С первого взгляда, с первой встречи ваших глаз ты чувствуешь, что сердце пытается выломать тебе ребра, а руки дрожат. Всю ночь ты не в состоянии прилечь, бродишь, кипишь от волнения, дрожишь, думаешь только об одном - чтобы назавтра снова увидеть ее. И что? Вместо радости - la tristesse...
Я молчал. Я не понимал, о чем он.
– А потом, - продолжал Тристан, - первый разговор. Первое касание рук, которое сотрясает тебя словно удар копьем на турнире. Первая улыбка, ее улыбка, из-за которой... Ах, Моргольт! Что бы ты сделал, будь ты на моем месте?
Не знаю, что бы я сделал, будь я на его месте. Потому что я никогда не был на его месте. Потому что, клянусь Лугом и Лиром, никогда не испытывал ничего подобного. Никогда.
– Я знаю, чего бы ты не сделал, - сказал Тристан, прикрыв глаза.
– Ты не подсунул бы ее Марку, не возбудил бы в нем интерес, болтая о ней без конца в его присутствии. Ты не поплыл бы за нею в Ирландию под чужим именем. Не дал бы погибнуть зародившейся тогда любви. Тогда, еще тогда, не на корабле. Бранвен терзается из-за истории с магическим напитком. Напиток тут совершенно ни при чем. Когда она поднялась на корабль, она уже была моей. Моргольт... Если б не я, а ты взошел с ней на тот корабль, разве поплыл бы ты в Тинтагель? Разве отдал бы Изольду Марку? Наверняка нет. Ты скорее всего убежал бы с ней на край света, в Бретань, Аравию, в Гиперборею, на самый Ultima Thule(2). Моргольт? Я прав?
– Ты утомлен, Тристан. Тебе необходимо уснуть. Отдохни.
– Стерегите... корабль...
– Хорошо, Тристан. Хорошо. Тебе что-нибудь надо? Прислать... Белорукую?
Он поморщился:
– Нет.
Мы стоим на стене замка. Мы с Бранвен. Моросит, как обычно в Бретани. Ветер усиливается, развевает волосы Бранвен, облепляет платьем ее бедра. Порывы ветра глушат на наших губах слова.
Никаких признаков паруса.
Я смотрю на Бранвен. Клянусь Лугом, как мне радостно смотреть на нее. Я мог бы смотреть на нее бесконечно. И подумать только, что, когда она стояла напротив Изольды, она казалась мне некрасивой. Не иначе как у меня на глазах были бельма.