Малая Бронная
Шрифт:
– Я, – просто отозвалась она.
– Да нет же, вы не поняли… – сбился он. – Я понял, что вы – моя сиделка. Но это не вы, не та Валя, которая когда-то приходила делать мне уколы. Не могли же вы так измениться…
– Я ведь говорила вам, а вы не верили, – покачала головой она. – Я – совсем не та, за кого вы меня принимали. Другая женщина, понимаете? Мы с вами раньше никогда не встречались.
В замешательстве, чувствуя, как голова идет кругом, он судорожно шарил по карманам спортивного костюма в поисках сигарет, забыв, что с самого дня аварии не курил. Господи, но он ведь был абсолютно уверен, что узнал ее, нашел через годы. Только эта убежденность и позволила ему выплыть, выкарабкаться из мутной, непроглядной темноты. Только мысли о ней, о возможности снова посмотреть на нее, сказать то, что давно копилось внутри, не выраженное словами, заставили его вновь захотеть жить, бороться, видеть. Что же, выходит, все это было зря? Ошибка? Чудовищная, немыслимая нелепость?
Валя как-то жалко, испуганно улыбнулась и остановила его руку, сжав запястье своими маленькими
– Успокойтесь, Сергей Иванович! Я ведь с самого начала говорила вам, что вы ошибаетесь. Я даже… Словом, чтобы развеять все сомнения, я решила разузнать все, что смогу, о судьбе той женщины, Валентины Морозовой. Я ведь долгое время жила в Ташкенте, помните, я вам говорила? У меня остались там друзья, связи… Я позвонила своей подруге, с которой мы вместе работали в Ташкентской городской больнице, я знала, что когда-то в молодости она служила медсестрой в областной клинике. Шанс, конечно, мизерный, но мне повезло, оказалось, она была знакома с вашей Валей, даже дружна. Она написала мне о ее судьбе, вот, посмотрите!
Валя протянула ему сложенный вдвое, исписанный размашистым неразборчивым врачебным почерком лист бумаги. Он поморщился, замотал головой, отводя ее руку:
– Мне еще трудно разбирать мелкий текст. Прочтите сами!
Валин голос, такой родной, близкий, ставший за эти месяцы необходимым, монотонно повествовал ему о жизни его давней, потерянной возлюбленной. Но ему казалось, что говорит он не о той женщине, которую он знал и любил когда-то, а о какой-то ненастоящей, выдуманной Валентине Морозовой. Та, реальная Валя была здесь, пусть и неузнаваемая, какими-то колдовскими чарами сменившая облик.
В письме говорилось, что Валентина Морозова проработала в поселковой больнице еще несколько лет, только ближе к тридцати вышла замуж за кого-то из демобилизовавшихся военнослужащих и уехала вместе с мужем на Север. Там тогда разворачивалось большое строительство, многие ехали, возвращались потом с большими деньгами, чувствовали себя хозяевами жизни. Должно быть, и Валентина с мужем рассчитывали на то же. Однако суровый климат и тяжелая работа подорвали Валино здоровье, и через несколько лет она умерла, спустя всего три дня после рождения дочери. Врачи разводили руками: роды прошли хорошо, без осложнений, и начавшегося уже дома кровотечения никто не мог предвидеть. Такие случаи – редкость, конечно, в наше время, но все же случаются, медицина оказалась бессильна.
Окончив чтение, Валя замолчала. Сафронов так и стоял, отвернувшись. Не зная, что делать, как уместить в себе все это, чувствуя полное смятение, разлад, путаясь в теснивших грудь самых разнообразных мыслях, он отвернулся к окну, сжал руками трещавшую по швам голову. Значит, все эти месяцы… Значит, он действительно навсегда потерял Валю, ту Валю, золотисто-рыжую, надрывно, отчаянно веселую, нежную, порывистую, великодушную. Она спасла его, избавила от тяжелой, изуродованной судьбы, а сама не спаслась, погибла. И он ничего не сделал, даже не попытался… Он отказывался верить в это, так и сяк крутил в голове все факты, пытаясь выдумать хоть какое-то, пускай неубедительное объяснение тому, что все это – неправда, и Валя, его Валя, стоит сейчас перед ним. Но ничего не выходило, не складывалось.
– Сергей Иванович, я лучше пойду, – донесся до него слабый голос Вали. – Я, в общем, только для того и пришла, чтобы рассказать вам, что мне удалось выяснить. А теперь… Словом, до свидания.
Она помедлила еще пару мгновений, потом повернулась, пошла прочь. Он услышал ее легкие удаляющиеся шаги, и в груди вдруг словно все взорвалось от невыносимой боли. Он не осознавал, не мог понять, чем вызвана эта боль. То ли разочарованием от того, что все его иллюзии вдребезги раскололись о кафельный больничный пол, то ли от бессильной ярости перед прошлым, которое, оказывается, действительно уходит безвозвратно, не оставляя даже надежды что-то переменить. То ли от сверлящей где-то внутри мысли, что он не может, не имеет права потерять, предать еще и эту женщину, пускай не ту, за кого он ее принимал, но выходившую его, заставившую снова поверить в свои силы, начать бороться за жизнь.
Он бросился следом, нагнал ее, стиснул плечи и с силой заставил обернуться, чувствуя, как колотится совсем рядом, прямо в его грудную клетку ее сердце.
– Валя, скажите мне, ради бога, зачем вы стали искать ее? Почему обратились к подруге? Неужели просто из любопытства?
Она помолчала, затем подняла на него упрямые, совсем молодые синие глаза, так похожие на глаза той, давно потерянной женщины, но все же другие.
– Сергей Иванович, мы ведь с вами уже немолодые люди и можем говорить откровенно, без обиняков? – спросила она.
– Конечно! – заверил он.
– Просто… Вы действительно очень мне понравились. Не знаю, может быть, потому, что напомнили брата, а может быть, эта ваша история меня тронула… Только… Мне слишком уж больно было, что вы принимаете меня за кого-то другого.
Глухо застонав, он привлек ее к себе, ткнулся губами в темно-каштановые, пушистые волосы. Она не отстранилась, вскинула хрупкие тонкие руки, крепче прижимаясь к нему.
– Эй, вы что это тут делаете, граждане? – окликнул их выглянувший из сестринской скучающий санитар.
Они же так и продолжали стоять, приникнув друг к другу, не отвечая, не в силах разомкнуть рук.
Солнце весело подмигивало сквозь густую листву бульвара. В ноги бросился, не глядя, какой-то лопоухий малыш, тащивший за собой игрушечный поезд на веревочке. Сергей Иванович осторожно подхватил его, помог удержаться на ногах. Мальчик с интересом посмотрел на незнакомого дядьку, заметил на лице темные шрамы от не до конца сошедших еще ожогов и приготовился зареветь. К счастью, подоспела мать ребенка, ухватила его за руку и поволокла в сторону, отчитывая за то, что бросается прохожим под ноги.
– Отца арестовали перед самой войной, – вполголоса рассказывала Валя. – Потом погиб брат, а мы с мамой оказались в эвакуации в Ташкенте. Там я и школу окончила, и в медучилище поступила.
Ее маленькая белая рука с остриженными под ноль ногтями почти терялась в его огромной лапище. Они медленно шли по бульвару, наслаждаясь теплым летним днем.
– А когда война кончилась, нам просто не к кому было возвращаться в Москву. Да и привыкли мы… Остались в Ташкенте, там я и замуж вышла, за одного инженера. Дочку родила. Потом уже с мужем мы разошлись, много ссорились, обычная история. Еще и отец мой добавлял масла в огонь. У него и так-то характер был тяжелый, а после лагеря и совсем испортился. Его тогда уже реабилитировали, конечно. Сталин умер, началась оттепель. В общем, не сложилась моя семейная жизнь. И когда дочка в Москву переехала, сначала учиться, а потом и совсем, я перебралась к ней. Теперь уже внука нянчу, вот я какая старая, – усмехнулась она.
Сафронов слушал, старался вникнуть в слова, свыкнуться с подробностями ее биографии, и все равно не мог отделаться от ощущения, что перед ним та, прежняя Валя. Конечно, изменившаяся, прожившая вдали от него целую жизнь, но для него – все та же, любимая, загадочная, искрящаяся радостью и весельем. Он постоянно напоминал себе о письме, о том, что женщины, которую он когда-то любил, уже давно нет в живых, а все же ничего не мог с собой поделать, отказывался верить в правду.
– Никакая ты не старая, – решительно возразил он. – Ни одного седого волоса нет! И платье это светлое так тебе идет – просто невеста! – он положил тяжелую руку ей на плечи, привлек к себе.
Валя тихо рассмеялась:
– Невеста… Вот и дети твои опасались, что я обманом с тобой распишусь и заполучу в наследство квартиру!
– Глупости! – решительно возразил он. – Пускай опасаются чего хотят. Я не для того выбрался из этого дерьма, чтобы составлять завещания. Я еще поживу, очень даже поживу. И ты вместе со мной. Ты ведь не оставишь меня, не исчезнешь?
– Не знаю, Сережа, – покачала головой Валя. – Мне страшно, понимаешь? Я столько лет прожила одна, привыкла ни на кого не рассчитывать. Мы с тобой прошли совсем разные жизни, фактически чужие друг другу люди, нас ничего не связывает, кроме этих вот последних месяцев. Ты все это время принимал меня за другую женщину, а может быть, и сейчас…
Она судорожно стиснула маленькие хрупкие руки, покачала головой. Налетевший ветер пригнал откуда-то облако тополиного пуха, и белые пушинки заплясали вокруг них, словно ватный бутафорский снегопад.
– Подожди, подожди, не говори так, – взволнованно прервал он ее.
Они свернули уже с бульвара в сторону Малой Бронной, двинулись по направлению к старинному бело-голубому каменному дому, зашли в темную прохладную подворотню. Здесь он остановил ее, поймал ее руки, заговорил горячо и напористо, как когда-то, много лет назад:
– Валя, может быть, то, что я сейчас скажу, прозвучит глупо, наивно… Просто я все эти дни нахожусь в эйфории – все-таки удалось выкарабкаться из такой гадости, снова увидеть мир… И теперь все время кажется, что это не просто так, что эта жизнь, способность самостоятельно существовать, видеть, дана мне как второй шанс. Как возможность что-то пересмотреть и исправить. Кто знает, может быть, нужно на некоторое время потерять способность видеть, чтобы научиться различать самое главное. И мне это удалось… Валя, я что пытаюсь сказать… Понимаешь, у меня тоже сомнения, страхи, разбитые надежды, обманутые ожидания… У меня тоже за плечами целая жизнь, которая не во всем сложилась так, как я хотел… Но мы будем последними идиотами, если не попробуем, вот что я хочу сказать.
Она сняла очки, смотрела куда-то в сторону, часто моргая. Он сжал ее плечи, привлек к себе, стараясь говорить как можно более убедительно.
– Ну пусть наши жизни прошли порознь, пусть. Пусть все у нас разное – опыт, впечатления… Но ведь мы же еще не совсем развалины, у нас впереди, может, еще лет тридцать, сорок, если повезет. И что же, спустить их коту под хвост из-за того, что мы испугались, побоялись, что будет слишком больно и трудно? Да мы же потом никогда себе этого не простим… Подумай, мы ведь не настолько уже молоды, чтобы упускать возможность… – он хотел сказать «счастья». Но отчего-то смутился и замолчал.
Она невольно рассмеялась:
– Да, ты прав, совсем не молоды.
– Вот видишь! – обрадовался Сергей. – Правда, если честно, я не бог весть какой подарок. Грубый, подозрительный, занудный, ворчливый… Не умею говорить приятное и часто невольно обижаю людей. Особенно тех, кого люблю…
Он осекся, смутился этого неловкого, случайно вырвавшегося слова. Валины синие глаза дрогнули, посветлели. Она подняла руку, подтянулась на носках и осторожно сняла пушинку, запутавшуюся в его жестких, наполовину седых волосах.
– Ничего, – прошептала она. – Я терпелива.Отредактированные воспоминания я занесла соседям как-то вечером. Сергей Иванович, вполне крепкий еще, энергичный старик, безмерно страдавший от заключения врачей, прописавших ему почти постельный режим (что-то связанное с последствиями той старой травмы, в медицинские подробности я не вникала), обрадовался моему визиту как крупному, значимому событию в жизни. Поднялся с дивана, где коротал дни, плюясь и ругаясь на «жуликов», вещавших из телевизора, полез в буфет за коньяком.