Малая Бронная
Шрифт:
Володя мягко, но твердо расцепил ее руки, отстранился, покачал головой. Глядя прямо в ее сузившиеся зрачки, проговорил:
– Инка, я не могу! Прости меня! Ты очень хорошая женщина. Ты красивая! Ты умная, волевая, сильная… Но я не могу, честно! Вероника – моя жена, она носит моего ребенка…
– Что? Ребенка? – ахнула Инна.
Лицо ее дернулось, губы искривились, забилась под левым глазом синяя жилка. Ее как будто ударили под дых, она задыхалась, хватая ртом воздух.
– Ты что? Что с тобой?
Володя метнулся к раковине, плеснул в стакан воды, протянул ей. Она резко ударила его по руке, вода выплеснулась на пол, забрызгав его брюки, ее черные чулки, процедила сквозь зубы:
– Ты, наверно, ждешь поздравлений, да? Ты жизнь мне сломал, подонок! А теперь хлопаешь на меня своими глазами и думаешь, я буду радоваться вместе с тобой твоему счастью? Да я ненавижу тебя! Тебя, твою шлюху Веронику и ваше отродье!
– Инна, ты что? – почти испугался он. – Что ты несешь?
– Чтоб ты сдох! – яростным ненавидящим шепотом сказала Инна. Глаза ее, черные, пустые, мертвые, уставились на Володю, словно гипнотизируя. – Будьте вы все прокляты!
Инна развернулась и ушла по коридору, громко стуча каблуками.
Веронике было страшно. Так страшно, как никогда в жизни. Ее испуганный, не способный сосредоточиться ни на чем взгляд перебегал с предмета на предмет, отмечая какие-то мелочи из обстановки этого уютного кабинета, не в силах оценить всю комнату в целом: полированный письменный стол, зеленое стекло абажура настольной лампы, красивый, наверное, старинный письменный прибор, пыльная бархатная штора, портрет на стене с маленькими очочками и треугольной бородкой.
Надо же, чтоб именно с ней случилось такое. Сколько раз девчонки, беспечные жизнерадостные подружки, пугали друг друга трагическим шепотом рассказанными историями о том, как какую-то Жанку «взяли», «замели», «спалили на связях с иностранцами», «увезли в Большой дом». Ей всегда все эти байки казались сродни страшным историям про синюю руку из пионерского лагеря. Кому, в конце концов, они нужны. Ну ладно, Лола или Нателла, они действительно валютные проститутки, но все остальные ведь просто не особенно обремененные моралью юные порхающие создания, стремящиеся провести время весело и шикарно. Ну что такого плохого они делали? Пили кофе в «Национале», посещали все модные выставки и спектакли, знакомились с мужчинами, иногда, действительно, иностранцами, иногда своими же, местными знаменитостями, ходили в рестораны, к некоторым поднимались в невиданно шикарные номера. Никаких государственных секретов они не разглашали, никаких вредительских орудий у них не брали – так, иногда пару чулок, духи, часики. Всякая копеечная ерунда, если уж разобраться.
Господи, почему же ее выдернули именно сейчас, когда она решила остепениться, бросить эту мотыльковую жизнь, выйти замуж за Володю, родить ему ребенка… Что они от нее хотят? А вдруг посадят? Мамочки-мамочки!
Мужчина по другую сторону стола, скучный, усталый, похожий на их школьного учителя географии, с желтоватыми мешками под глазами, упрятанными за толстые стекла очков, с седой жесткой щеточкой усов под носом, быстро взглянул на нее и довольно-таки доброжелательно произнес:
– Что же вы так нервничаете, Вероника Константиновна? Мы ведь тут не кусаемся. Может быть, кофе выпьете?
– Нет-нет, – она затрясла головой.
Какой там кофе? Ее и так чудовищно мутило. Страх комком стоял в горле, не давая сглотнуть,
– Вы, Вероника Константиновна, человек по природе общительный? – зачем-то поинтересовался дядька.
Он представился ей в самом начале разговора, но имя и фамилия, такие же стертые и невыразительные, как и его внешность, немедленно испарились из памяти.
– Н-н-не помню… Наверное, – отрывисто выговорила она.
– Ну как же не помните? – развел руками он. – У нас есть сведения, что круг общения у вас очень широкий. Скажем, имя Фабьен Дюпре вам о чем-нибудь говорит?
«Все знают, господи, все знают, – в панике думала Вероника. – За что, боже мой, за что? В чем я виновата? Ах, виновата, конечно, кругом виновата! Болтала все подряд, ходила, куда не надо… Как страшно!» Ужас сковал ее тело, отключил мозг. Она ничего уже не соображала, кроме того, что в этом сидящем напротив замшелом сморчке таится опасность, что нужно его остерегаться. Не злить и соглашаться со всем, что он скажет.
– Так как же, Вероника Константиновна? Может, припомните такого человека? – поторопил ее собеседник.
Ника судорожно прижала ладонь к губам, коротко кашлянула, выговорила онемевшими губами:
– Извините, мне…
И в то же мгновение согнулась пополам, и ее вырвало прямо на темно-зеленый бархатистый ковер. Она сидела, красная от стыда, трясущаяся от страха, боялась поднять глаза на своего мучителя. Глаза щипали подступавшие слезы.
– Ничего-ничего, – участливо произнес «географ». – Сейчас все уберут. Давайте пока перейдем в другой кабинет.
Ей было уже все равно, ведите куда хотите, спрашивайте о чем хотите. Только бы побыстрей закончился этот липкий, постыдный ужас. Ее перевели в другой кабинет, называли фамилии, рассказывали подробности. Она только кивала и на все отвечала «да». Да, знакома, да, встречалась, да, состояла в связи. Только когда стали спрашивать про запрещенную литературу, на секунду вынырнула из сковавшей ее апатии и замотала головой: нет, ничего такого, никаких там «Архипелагов» она в глаза не видела и никому не передавала. На кой черт они ей сдались? Вот журнал «Вог» французский Фабьен ей пару раз привозил… Равнодушно подмахнула сунутые ей на подпись мелко исписанные листки, даже не прочитав.
– Ну что ж, Вероника Константиновна, – подытожил «географ». – Я вижу, вы – человек сознательный и готовы оказывать органам посильное содействие. Так?
Она кивнула. Голова гудела нещадно, во рту стоял противный кислый привкус. Только бы отпустили, только бы добраться до дома, спрятаться под одеялом, дождаться Володю. Он спасет ее, от всех защитит.
– Честно признаюсь, все эти ваши ошибки молодости нас интересуют лишь постольку поскольку, – доверительно сообщил он. – Вот в чем вы действительно можете нам помочь, так это в проблеме с вашей соседкой по квартире, Московцевой Инной Михайловной. Эта личность, буду с вами откровенен, нас очень интересует. Ее образ жизни, поведение, круг общения. Кто бывает у нее в доме, что приносит или, может, наоборот, уносит с собой. В этом вопросе ваши показания могли бы оказаться неоценимыми. У вас как, Вероника Николаевна, отношения с соседкой?
– Обычные отношения, ровные, – передернула плечами Вероника.
Что бы там ни было у них с Инной, но сдавать ее, подписывать под такой же парализующий, сковывающий льдом ужас она не станет. Врожденная, с детства засевшая в голове убежденность, что с врагом можно поступить как угодно – навредить, оболгать, ударить, но только не сдавать еще более страшному врагу, перед которым все они в равной степени беззащитны.
– Ровные? – посмотрел на нее поверх очков «географ». – Любопытно… А вы знаете, это ведь от нее к нам сигнал поступил насчет вашего… м-м-м… морального облика, – интимно склонившись к ней, сообщил он. – Это, конечно, между нами, я не имею права разглашать наши источники, но в данном случае…
– От нее? – ахнула Ника. – Так это… это Инна на меня настучала?
Шок оказался сильнее апатии, сквозь толстый слой тупого безразличия пробилась почти звериная, утробная ненависть. Она, Инна, перешла границы, она сделала то, чему нет никакого оправдания и прощения. И Ника, сверкнув глазами, неожиданно окрепшим голосом объявила:
– Разумеется, я готова помогать органам. Готова сообщать всю информацию о Московцевой, которая станет мне известна. Что еще от меня требуется? Какие-то гарантии? Нужно подписать заявление? Давайте бланк!Володя привык к морозным снежным зимам, и московский слякотный и серый январь казался ему каким-то не в меру затянувшимся ноябрем. Вечная непроглядная хмарь, сумерки в любое время суток, под колесами грузовика – расползающаяся грязно-снежная каша. Впрочем, все остальное, кроме погоды, шло неплохо. Работа была несложной: получи груз, распишись в документе и крути себе баранку, вглядываясь в висящую над дорогой туманную пелену. Отмахивай километры и думай о Веронике, о том, как она ждет сейчас дома, полусонная, теплая, свернувшаяся калачиком под одеялом. Волосы ее пахнут свежестью, какими-то дурманящими голову цветами, кожа ее такая гладкая, нежная под пальцами, смех низкий и воркующий. Самая удивительная, самая прекрасная женщина на свете. И принадлежит ему! Чем он заслужил такое счастье? А ведь скоро появится ребенок, их с Вероникой продолжение.
Володя жмурился от приятных мыслей и прибавлял газу. Единственное, что не давало ему покоя, это многозначительные ужимки и намеки начальника сортировочной станции Федора Ивановича. Отработав пару недель и переговорив с другими шоферами, Володя понял уже, к чему клонит Колобок, и поначалу возмутился. Человеком он по природе был прямым, честным, законопослушным, и хитрые комбинации, обман и нечистоплотность претили ему. Володя только удивлялся, как легко подобные махинации удавались его коллегам – никаких сомнений, угрызений совести. Пошептались о чем-то с начальником, что-то куда-то погрузили, вывезли – и на следующий день как ни в чем не бывало сидят на работе, зубоскалят в обеденный перерыв. Постепенно вживаясь в устоявшийся быт новой работы, он и сам стал проще смотреть на эти, такие безобидные подминания закона. Ну что такого, подумаешь, пришел огромный груженый состав. Ну отправит Федор пару контейнеров не по адресу, кому от этого будет хуже? Неужели страна обеднеет?
Получал он не так уж мало, но Вероника, привыкшая не считать денег, все никак не могла научиться управляться с хозяйством на такую ограниченную сумму. Она не жаловалась, не корила его за низкие заработки, изо всех сил старалась перестроиться, перекроить саму себя. Но Володя замечал, с каким отвращением она штопает легчайший, невесомый чулок, щурясь и ругаясь шепотом. Как передергивает ее, когда она пытается вилкой выковырять прогорклый синеватый жир из магазинных котлет. И на душе становилось муторно и тоскливо.
Нет, он знал, конечно, все эти душеспасительные пословицы про рай с милым в шалаше и даже разделял подобные убеждения. Вот только… Вот только он полюбил Веронику именно такой – беспечным, веселым, порхающим по жизни созданием, а не стойко переносящей невзгоды труженицей. Ему нравились ее беззаботный смех, ее мягкие выхоленные руки, ее младенчески нежные пятки. Нравились ее немыслимые наряды, украшения и духи. Каким же подлецом, низким бездушным типом он будет, если заставит ее стать обыкновенной, измордованной жизнью двужильной бабой. Последней каплей стало, когда он увидел, как Ника увязывает в наволочку свой полушубок, собираясь нести его в комиссионку. Еще пожаловалась, что придется тащиться на другой конец Москвы, не обращаться же к Инне. Он молча отобрал у нее сверток, выдернул шубку, встряхнул и повесил обратно в шкаф. Потом поцеловал Веронику в благоухающую лавандой щеку и отправился на работу. В этот день он впервые согласился взять левый груз.
– Ну что, Владимир, как работается? – маслено улыбаясь, подошел к нему Колобок. – Освоился уже? Всем доволен? Всего хватает?
И Володя, решившись, выпалил:
– Все хорошо, конечно, Федор Иванович, но в материальном отношении… Понимаете, у меня жена молодая, скоро будет ребенок… Деньги лишние никогда не бывают…
Колобок шикнул на него, воровато обернувшись по сторонам:
– Тише-тише! Что ж ты орешь на всю ивановскую. Это же вопрос деликатный, можно сказать, интимный. Но помочь можно, поспособствовать, так сказать… Ты зайди ко мне в обед.
Оказалось, все очень просто. Погрузить, что нужно, в машину, предъявить ребятам на КПП фальшивую накладную (как с ними договаривался Федор Иванович, Володя не знал, только они почти и не смотрели в бумажку, махали рукой, мол, проезжай, не задерживайся), отвезти груз по адресу и получить там, на месте, довольно внушительное вознаграждение. И никаких блатных явок и паролей, которые рисовало воображение, можно легко сделать перед самим собой вид, что ничего незаконного не происходит, просто выполняешь распоряжение начальника и получаешь дополнительную премию. Ничего особенного, обычный рабочий момент.
В первый же день, получив деньги, Володя после работы помчался на рынок, купил самые большие розы у самого толстого грузина, парной телятины, так мало похожей на буро-желтые мослы, которые выбрасывали иногда в гастрономе на Большой Бронной, помидоров, зелени, фруктов. Очень хотелось бы принести Нике еще какой-нибудь особенный подарок, но, к несчастью, Володя совсем не разбирался в том, где раздобывается вся эта женская мишура. Ну в самом деле, не дарить же нежной Веронике духи «Быть может» из магазина «Наташа».
Ника так обрадовалась покупкам, тут же принялась суетиться, мариновать мясо по какому-то особому секретному рецепту, резать помидоры, отщипывать от веток мелкий сладкий виноград. Володя, уставший после работы, смотрел на нее, растянувшись в кресле, и впервые за все эти месяцы чувствовал себя спокойным, уверенным в себе. Он справился, доказал, что сможет обеспечить любимой тот уровень жизни, к которому она привыкла, а значит, гори все огнем.
Вечером в среду, уже под конец смены, пришел состав из Китая, груженный холодильниками. Колобок кивком отозвал Володю, сунул в карман несколько купюр, коротко бросил:
– Загрузишь четыре штуки, отвезешь по адресу, потом можешь сразу домой. Договорились?
– Идет, – кивнул Володя. – А можно от вас позвонить?
– Это куда это? В ОБХСС? – зашелся мелким смехом Федор Иванович. – Да ладно, ладно, шучу, звони, куда тебе надо.
Володя набрал номер, вслушивался в протяжные гудки, представляя, как Ника в легком шелковом халате выпархивает из комнаты и летит по коридору к надрывающемуся на стене аппарату. Трубку сняли, сухой каркающий голос бросил:
– Да?
– Добрый вечер, – он узнал Инну. – Будь добра, позови Веронику.
Он слышал, как процокали по коридору Иннины каблуки, как стукнула она в дверь комнаты, а затем вернулась и сообщила:
– Ушла она. Что-то важное? Передать?
– Да нет, просто хотел сказать, что задержусь на работе, пусть не ждет, ложится, – объяснил Володя.
– Хорошо, передам, – холодно отозвалась Инна. – Будь здоров!
– Ты извини, – неожиданно попросил Володя. – За беспокойство… ну… и вообще…
Инна хмыкнула и, не отвечая, попрощалась:
– До свидания.
Он повесил трубку и направился к машине. Накладную свернул два раза и сунул в карман рубашки. Легко запрыгнул в кабину, включил зажигание. Мотор, металлически лязгнув, закашлял, зафырчал и только потом взревел как положено. Володя покачал головой, решил, что нужно завтра попросить механика посмотреть грузовик, и, петляя между длинными унылыми станционными строениями, поехал к воротам. Уже стемнело, с неба сыпалась мелкая голубоватая труха, он щурился, лавируя в темноте – половина фонарей почему-то не горела. Притормозил у КПП, нетерпеливо надавил гудок. Хотелось быстрее покончить со всем и вернуться домой, завалиться в постель, прижаться к теплой со сна Веронике, поцеловать ее в ложбинку шеи под волосами.
Из будки вышел какой-то парень, Володя почти не видел его в темноте, лишь смутный силуэт. Он сунул ему накладную, и тот почему-то пошел с ней обратно к крыльцу, туда, где тускло мигал фонарь. «Новенький, что ли? – с беспокойством подумал Володя. – Че он там мудрит?» В бледном свете сверкнули звездочки на погонах, парень возвращался.
– Будьте добры, откройте, пожалуйста, кузов, – сурово обратился он к Володе.
– Эй, командир, ты чего? – с неубедительным дружелюбием отозвался Володя. – Мне ехать надо, время поджимает. Как там в кино, а? «Цигель-цигель, ай лю-лю», – он делано рассмеялся.
– Откройте машину, – сухо настаивал парень.
Володя не знал, как действовать в подобной ситуации. Только сейчас подумал, что нужно было, наверно, получить у Колобка инструкции на такой случай, но уже поздно. Что же теперь? Суд? Тюрьма? Он не может, не имеет права! Не может оставить Веронику…
Действуя скорее инстинктивно, подгоняемый страхом ареста, он сделал вид, что собирается выйти из кабины и неожиданно с силой ударил парня тяжелой металлической дверцей. Тот, охнув, отступил, и Володя толкнул его в грудь ботинком, захлопнул дверцу и ударил по газам. Машина, взревев, понеслась вперед, к закрытым воротам. «Если разогнаться как следует, створки не выдержат, распахнутся», – лихорадочно соображал Володя. А там, на темной пригородной дороге, он сумеет уйти. Свернет куда-нибудь в поселок, попетляет там, выскочит с другой стороны. Ничего, ничего, главное – оторваться. А что потом? Хватать Веронику в охапку и бежать, бежать из Москвы, схорониться где-нибудь в деревне, пока все не уляжется…
– Стой! Стрелять буду! – хрипло надрывался парень где-то сзади.
– Угу. Сейчас! Уже торможу, – вполголоса отозвался Володя, сильнее давя на газ.
Он услышал, как разорвался выстрел, пуля чиркнула по борту машины. «По колесам стреляет, гад! Ну да, пусть попробует попасть в такой темноте!» Пригнувшись, он на полной скорости врезался в створки ворот. Хлипкая цепь, соединявшая металлические ушки, заскрипела и надорвалась, Володя газанул еще. Цепь разлетелась на две половины, створки распахнулись, машина, взревев, вырвалась на дорогу. Снова грохнул выстрел, и что-то сухо треснуло сзади. Он обернулся – узкое окошко на задней стенке кабины покрылось мелкой сетью трещин. Снежная пелена взметнулась перед лобовым стеклом, мелкими брызгами омыла лицо. И он увидел вдруг широкий, отливающий синью Днепр, высокий берег, ощутил ступнями колкую, высохшую от жары траву. Инка, маленькая, верткая, черная от солнца, неслась к обрыву, и короткая темная коса скакала по ее спине, шлепала между лопаток.
– Володя! Давай за мной! Прыгнем вместе! – крикнула она на бегу, поравнялась с краем обрыва, оттолкнувшись босыми пятками, взлетела ввысь, сложилась пополам и, головой вниз, полетела в разлитую внизу синь.
Стало жарко, что-то теснило грудь, тяжело было дышать. И Инка, уже совсем другая, порывистая, отважная девушка с горячими черными глазами, лукаво улыбалась ему, прячась среди высоченных золотых подсолнухов. Манила, звала за собой, шептала что-то, губы выпачканы вишневым соком.
– Постой! Подожди меня! – позвал он и шагнул за ней.
Но Инка уже исчезла среди качающих головами, обращенных к солнцу цветков. И вдруг снова глянула на него откуда-то сверху, высушенная, строгая, с тонкими злыми морщинками в уголках глаз. Сжала тонкие губы, качнула головой и каркнула своим резким беспощадным голосом:
– Это все, Володя! Все!
Он почувствовал вдруг под лопаткой пронзительную, разрывающую все тело на части боль. Инкино лицо затуманилось. Навалилась чернота. Володя закрыл глаза и упал головой на холодный черный руль. Грузовик икнул, закрутился на дороге и медленно съехал носом в высившийся на обочине сугроб.Вероника сидела за обеденным столом и машинально передвигала туда-сюда чайные ложки. Два часа назад все закончилось, эта женщина, Галина, увезла Володю в Омск. У нее почему-то не получалось даже мысленно употреблять слова «труп», «тело», она по-прежнему называла его Володей. «Была в морге на опознании Володи», «Галина договорилась о транспортировке Володи» и т. д. Она произносила его имя буднично и почти ничего не чувствовала при этом. Даже удивлялась себе – такое спокойствие на фоне истошного отчаяния остальных. Ее же с самого начала, с разбудившего ночью квартиру телефонного звонка, окутало странное безразличие, апатия. Как будто она заранее знала, что этим кончится, предвидела и теперь нисколько не удивлена, не шокирована. Спокойно отвечала в милиции на вопросы, рассудительно объясняла, что о незаконных махинациях сожителя ничего не знала. Ей сообщили, что Володя погиб в ходе крупной операции по разоблачению расхитителей социалистической собственности, что виноват в случившейся трагедии, прежде всего, начальник станции Матвейчук Федор Иванович, что он пойдет под суд… Она кивала и говорила, что никого не винит…
Потом приехала Володина жена, кстати, довольно миловидная тетка, только очень уж «училка», на все пуговицы застегнутая, брызгала слюной ей в лицо:
– Это ты, ты его убила, тварь! Из-за тебя он пошел на это! Я бы никогда не заставила его преступить закон ради денег! Ты его совратила, сбила с пути. А теперь он умер, умер!
В ответ на обвинения она лишь улыбнулась светло, как помешанная, и промолчала. Галина обосновалась в комнате у Инны. Вероника слышала из-за стены, как она рыдает, бьется в истерике. Инна, железная, как всегда, все хлопоты взяла на себя. За несколько дней все было сделано – бумаги подписаны, разрешения получены. И сегодня Галина уехала, наконец-то сумела затащить его, хоть и мертвого, домой.
Ника сидела у стола, не зная, за что взяться, постоянно отвлекаясь на какие-то нелепые, бесполезные мысли. Что же теперь делать с пирогом? Ведь испекла лимонный, его любимый. Куда его теперь? Если Галина попросит прислать его вещи, нужно ли будет отправлять часы, которые она сама подарила ему на Новый год? Когда умер отец, такой же огромный, богатырь, как и Володя, матери пришлось заказывать нестандартный гроб… Интересно, и Галине придется?
Она обрывала саму себя, пыталась сосредоточиться на чем-то очень важном, но мозг отказывался подчиняться, выдумывал все новые и новые мелкие дурацкие проблемы.
«Нужно что-то делать, что-то предпринять, – думала Вероника. – Приготовить ужин… Но Володи больше нет, значит, не нужно… Что же я хотела? Ах, да, пришить пуговицу к голубой рубашке. Нет, постой, рубашка тоже ему уже не понадобится. Нужно выпить чаю, вот что», – решила Вероника.
Она потерянно, как сомнамбула, двинулась на кухню, подставила чайник под струю воды, грохнула его о плиту. Руки действовали умело и слаженно, по привычке, как будто бы в полном отрыве от сознания. Вернулась в комнату, села и вдруг в ужасе уставилась на стол. На белой скатерти дымились две чашки. Она сама их налила, машинально, по привычке. Две чашки крепкого янтарного чая для нее одной.
И только в эту секунду она осознала вдруг, что все кончено, что его больше никогда не будет. Он не войдет в комнату, пригибаясь, чтобы не стукнуться о притолоку, не выпьет чаю, не подхватит ее на руки. Не будет у них долгой счастливой жизни, о которой они мечтали вечерами, лежа в обнимку на кровати. Не будет домика в деревне, который Володя так хотел построить своими руками, большой лохматой собаки и троих детей. Ничего этого не будет, потому что Володю застрелили. По-глупому, случайно. Милиционер целился по колесам, а попал в крохотное заднее окно кабины. Нелепость. Так и специально не попадешь.
Губы ее искривились, горло сдавила судорога. Она тяжело осела на пол, запустила пальцы в волосы и завыла, раскачиваясь из стороны в сторону. Прорвавшая, наконец, окутавшую ее апатию боль билась и пульсировала во всем теле. Хотелось выплеснуть ее, выдернуть из себя с корнем. Вероника подняла голову и встретилась глазами с тряпичной куклой Марусей, которая застыла на кровати с глупой улыбкой.
– А ты что? Ты смеешься надо мной, мертвячка? – страшно закричала она.
Кинулась вперед, схватила куклу и принялась рвать ее на куски, выдирать клоки шерстяных ниток, заменявших Марусе волосы, раздирать пальцами старый обветшавший ситец, вцепилась зубами в мягкий кукольный живот, прорвала ткань и закашлялась, подавившись полезшей наружу ватной трухой. Рвала ее и кромсала в бессильной ярости, пытаясь хоть кому-то отомстить за разбитую жизнь.
Обессилев, охрипнув от отчаянных рыданий, Ника повалилась на кровать. Лежала, не шевелясь, наблюдая, как медленно гаснет день за окном и в комнату на цыпочках пробирается темнота, заполняя собой воздух. Как бы ей хотелось вот так же легко и безболезненно погаснуть вместе с уходящим днем. Но нет же, проклятый неискоренимый инстинкт самосохранения, жажда жизни, любой, хоть самой подлой и низкой, сильнее всего на свете. Нужно взять себя в руки, заставить встать, пытаться жить дальше. Но как жить, как? У нее ничего не осталось – ни связей, ни денег, ни работы. Володи больше нет, и позаботиться о ней некому. А внутри растет и требует внимания ребенок, тот самый, которого Володя мечтал таскать на шее и учить плавать. Как ей вырастить его одной? Она безработная, практически тунеядка. В любой момент заявится участковый с обвинениями. Что делать? Она ведь ничего не умеет, кроме как быть очаровательной и нежной боевой подругой. Пойти устроиться куда-нибудь на фабрику, отработать пару месяцев до декрета, чтоб иметь право хоть на какую копейку? А что потом? Малыша с трех месяцев в ясли, самой к станку, и так, без радости, без просвета, перебиваясь с хлеба на воду – до конца жизни? Никто не поможет ей, никто не защитит. Нет, она не позволит себе обречь этого ребенка на жалкую, нищую, никому не нужную жизнь. У ребенка должны быть внимательная, заботливая мать, сильный и добрый отец. А что ждет ее сына или дочь? Издерганная, полуголодная, озверевшая от вечной борьбы за кусок хлеба мать-одиночка?
Не может она сейчас родить, как бы ни хотела, как бы ни мечтала об этом. У нее нет сил бороться даже за свою жизнь, не говоря уж о чьей-то еще. Господи, но что же делать, ведь столько времени уже прошло? Врач откажется… Нужно дать взятку, получить какую-то справку. А где взять денег? У нее нет даже лишней пятерки, чтобы сунуть медсестре на качественный наркоз.
«Шуба!» – сообразила Вероника. Нужно продать шубу. Она ведь хотела уже однажды, но Володя запретил. Вспомнив об этом, она снова зарыдала, отчаянно, по-детски скривив рот. Терла глаза руками, пытаясь успокоиться, заставить себя трезво думать о будущем. «Стоп! Стоп! Рыдать некогда! Итак, шуба. Нужно продать побыстрее». Денег хватит на врача и еще перекантоваться первое время, пока не отойдет после операции. Потом уже, когда оклемается, можно думать дальше, пытаться как-то устроить то, что осталось от ее жизни.
Ника тяжело поднялась с кровати, оттолкнула ногой валявшуюся на полу растерзанную Марусю и направилась к шкафу.Ночь опустилась на Инну, черная и страшная. Темнота накрыла комнату, пугала, издевательски хихикала по углам. Инна забилась в угол дивана, спрятала лицо в ладони.
«Ты этого хотела! – глумливо подсказывала темнота. – Чтобы он не достался никому, чтобы просто исчез из твоей жизни, как будто его и не было никогда. Ну вот, он исчез, теперь ты довольна? Почувствовала удовлетворение, когда увидела его в морге? Радуйся, этого тебе теперь не забыть, его обезображенная, окровавленная голова на клеенчатой каталке останется с тобой навсегда».
– Неправда, – хрипло прошептала Инна. – Я этого не хотела! Я только… Я все понять хотела, почему так произошло. Вернуть то время, когда мы были только вдвоем, а на всех остальных – наплевать. Я думала, смогу заставить его, смогу простить…
«Не ври, ничего ты не хотела прощать, – издевательски хохотала темнота. – Ты не умеешь прощать, забывать, примиряться с неизбежным. Тебе всегда нужно, чтобы последнее слово осталось за тобой. Ты бы до конца жизни мстила Володе за то, что он когда-то тебя предал. И Веронике – за то, что она тебя обошла, победила. Тимоше – за то, что не оценил тебя по достоинству. Ты никого не любишь, ни к кому не испытываешь добрых чувств. В тебе столько ненависти, злобы и жажды быть первой и лучшей, что ничто другое уже не помещается».– Нет-нет, ты врешь! – истерически выкрикнула Инна, не понимая, что произносит слова вслух. – Я не злая, не мстительная. Я просто несчастная, больная женщина. Да! Я не могла его простить! Хотела и не могла! Но ты же знаешь, знаешь, почему! Ты знаешь, что он со мной сделал!
«Нет, – качала головой темнота. – Ты сама сделала это с собой. Сама!»
Лето кончилось неожиданно, и началась обычная московская жизнь. Школа, кружки, сбегать в булочную за хлебом, отнести сапоги в ремонт. Инка не слишком обращала внимание на молчаливую отстраненную враждебность матери, на ее постоянные издевательские презрительные замечания:
– Ты летом уже показала, на что ты способна.
Или:
– Теперь, когда я точно знаю, что нельзя тебе доверять…
Ей было все равно, что отец, которому мать, конечно, не преминула доложить о позоре дочери, смотрит на нее с плохо скрываемым сожалением, словно на породистого, подававшего большие надежды щенка, заболевшего вдруг чумкой. Еще бы, такая дочь, комсомолка, староста класса, будущая медалистка, отрада родителей – и вдруг сбилась с пути, разрушила все надежды.
Впрочем, вслух родители ее не распекали, предпочитали изводить ледяным презрением. А ей только того и надо было. Она забивалась в свою комнату, сидела на широком подоконнике, смотрела, как шлепает по лужам осенний дождь за окном и говорила себе: «Володя приедет за мной. Приедет, он обещал! Нужно только еще немного подождать, потерпеть. И все будет хорошо». Окружающая действительность казалась такой безобразной и мрачной, что ее физически начинало мутить, как только она открывала утром глаза.
Мать спохватилась, когда на Инку перестало налезать коричневое форменное платье. В школе организовали вечер, посвященный Седьмому ноября. Инка должна была читать со сцены Маяковского. Днем, накануне праздника, отгладила белый фартук, крутилась перед зеркалом, стараясь втянуть живот, застегнуть крючки на платье. Мать, уже вернувшаяся со службы, пристально посмотрела на нее и позвала изменившимся голосом:
– А ну-ка иди сюда.
Инка подошла. Мать бесцеремонно задрала подол платья, оглядела ее округлившуюся фигуру и, сморщившись от отвращения, снова, как тогда, летом, звонко ударила дочь по щеке, процедив:
– Довольна теперь, нагуляла брюхо, дрянь такая!
И Инка расширившимися глазами уставилась на собственный живот. Господи, неужели это правда? Там, внутри, ребенок? Володин ребенок? Светлоголовый мальчик, будущий богатырь?– Ты больная, да? Совсем ничего не соображаешь? – распиналась мать. – Этот ребенок будет уродом, я тебе гарантирую! Науку не обманешь! Спутаться с родственником, с братом! Это же… извращение…
Инка молча лежала на кровати, уткнувшись носом в стену. Мать нагнулась и потрясла ее за плечо.
– Ты меня слышишь? Кто этого дебила будет тянуть, ты? Ты в жизни еще ни копейки не заработала, а больной ребенок знаешь сколько денег требует? Лекарства, сиделки… Мы с отцом на такое не подписывались. И ты не вправе принимать такое решение сама, ты от нас материально зависишь.
– Оставь меня в покое, – глухо пробормотала Инна. – Я все равно не стану убивать ребенка. Даже если он будет… больным… Володя приедет, и мы вместе решим, как станем его воспитывать.
– Что? Володя приедет? – мать делано расхохоталась. – Да он о тебе и думать забыл! Четыре месяца прошло, дурища ты! Он хоть одно письмо тебе написал, хоть раз позвонил? Да ты ему так-то не нужна, а с неполноценным ребенком он вообще близко побоится к тебе подходить.
Мать долго еще распиналась, но Инка не слушала, просто повторяла про себя: «Володя за мной приедет. Володя приедет…» Вечером, дождавшись, когда родители уйдут по своим делам, она залезла в записную книжку матери и нашла омский Володин номер. Трубку сняла тетка.
– Позовите, пожалуйста, Володю! – тихо попросила Инка.
– Володи нет дома. А кто его спрашивает? – насторожилась тетка. Инка молчала, и она догадалась сама. – Не смей сюда звонить, шалава! Володенька давно понял, какая ты, он слышать о тебе не хочет. Имей в виду, у него девушка есть, они пожениться собираются. И не звони сюда больше, он все равно подходить не станет, сам так сказал.
Инка долго слушала короткие гудки в трубке, затем медленно опустила ее на аппарат. Отчаяние захлестнуло, окатило с головой. Все кончено, ждать больше нечего. Он не приедет…Мать отвела ее в какой-то мрачный каменный дом, к тетке с белесыми редкими волосами и странным именем Агата Леопольдовна. У тетки в дальней комнате стояло гинекологическое кресло. Инка, едва живая от стыда, взгромоздилась на него, чувствуя, как от прикосновений бесцеремонных сильных пальцев акушерки, от холода позвякивающих пыточных инструментов умирает внутри то жаркое, тянущее чувство, которое просыпалось в ней, когда Володя дотрагивался до ее тела.
Агата Леопольдовна цокала языком:
– Срок большой, возможны осложнения. О чем вы раньше думали? Ладно, попробуем…
Инка безропотно вытерпела укол в вену, ощутила, как глаза заволакивает чернота. «Вот бы так навсегда, – пронеслась в голове шальная мысль. – Уснуть и не проснуться».
Когда она пришла в себя, по телу отчего-то разлилась почти приятная, голову кружащая слабость. Руки и ноги отказывались слушаться, даже веки приподнять было тягчайшим усилием. Она рассеянно различала нервно переругивающиеся голоса, материнский и Агаты Леопольдовны.
– Я не могу вызывать «Скорую» к себе! Забирайте ее и звоните с улицы. Вы что, хотите, чтоб на меня дело завели?
– Вы с ума сошли, а если она кровью истечет? Вот тут, у вас в комнате! Вы же за убийство сядете, это вас не пугает? Имейте в виду, я покрывать вас не стану.
– Я же вас предупреждала, что срок очень большой, но вы настаивали…
К горлу подступила тошнота, она попробовала поднять голову, окликнуть мать, но перед глазами снова замелькали черно-белые мушки, в ушах зазвонили колокола, и она потеряла сознание. Во второй раз очнулась уже в больнице, в просторном, ярко освещенном помещении. Глупо таращилась на висевшие под потолком голубые лампы, прислушивалась к отдаленному гулу голосов. Было страшно и холодно. И никого рядом. Она хотела что-то спросить, крикнуть, позвать на помощь. Подумалось вдруг: может, она уже умерла? Может, это тот самый ад, про который их учили, что его не существует? Холодный, стерильный и страшный?
Откуда ни возьмись появилась незнакомая медсестра в белом крахмальном колпаке, шикнула на нее, протерла чем-то сгиб локтя и ввела в вену иглу. И Инка снова провалилась в непроглядную темень.Через две недели ее, бледную, исхудавшую, с навсегда, казалось, залегшими под глазами синими тенями, выписали домой, наказав матери давать ей побольше печени, гречки, гранатового сока и других содержащих железо продуктов. Гемоглобин очень низкий, большая кровопотеря. Гренадерского вида тетка, главврач больницы, сообщила Инке перед выпиской, что детей иметь она теперь не сможет. В басовитом голосе тетки проскальзывало плохо скрытое злорадство. Наверное, только высокое положение родителей да крупная взятка мешали ей заявить:
– Дождалась, шлюха подзаборная? Ноги раздвигать тебе нравилось, а отвечать за свои поступки – нет?
Инка не стала задерживаться в ее кабинете, хмуро кивнула и вышла. Мать ждала ее на крыльце, обняла, смотрела как-то искоса, вбок, как будто – небывалый случай! – ощущала свою вину перед дочерью. Вместе они сели в специально заказанное такси и понеслись по присыпанной первым снегом ноябрьской Москве.
Инна смотрела на мелькавшие за окном дома, на голые скверы, заплеванные вывески, тускло освещенные магазины. Все кругом было грязным, болезненным, серым. Ей казалось, что и внутри у нее та же промозглая хлюпающая хмарь. Ничего не осталось от прошлой, радостной и счастливой жизни, ничего. Володя, человек, которого она любила больше всего на свете, которому доверяла безоговорочно, предал ее. Забыл, отвернулся, не пришел на помощь. Мать, которой самой природой наказано заботиться о ней, собственноручно обрекла ее на ужас и боль, лишила женского естества, едва не убила. Отец ничем не помешал ей, самоустранился, словно его все это и вовсе не касалось. Они, все трое, – соучастники, все приложили руку к ее убийству. Люди, которых она любила, которым верила…
Что ж, урок она усвоила навсегда. Отныне она никому никогда не будет доверять, ни на кого не станет рассчитывать. Она больше никому не позволит сделать себе больно, никого не допустит к себе ближе чем на десять шагов. Она сделается подозрительной и изворотливой, будет бить первой и не гнушаться добивать упавшего. Она никогда и никому не протянет руку помощи, потому что знает теперь, что в протянутую руку легче всего вонзить нож. Она сама по себе, волк-одиночка, сильный и страшный. Отныне и навсегда она все будет решать сама, ни на кого не полагаясь, никого не принимая в расчет, и будь проклят тот, кто попытается перейти ей дорогу. Все доброе в ней, все чуткое, нежное и отзывчивое вырезали в голубой операционной.
– Ну как теперь, отлежишься недельку дома – и в школу? – осторожно спросила мать.
Инка отвернулась от окна и бросила:
– В школу я больше не вернусь, достанешь мне справку по состоянию здоровья. Экзамены сдам экстерном. А сейчас сразу начну готовиться к поступлению в МГУ на экономический.
– Это кто так решил? – по привычке взвилась мать.
– Это я так решила, – веско выговорила Инна и, взглянув на опешившую Елену, посоветовала: – Привыкай, мама!