Малая Бронная

Карпович Ольга

Через два часа приехал Артур и сообщил, что всё готово к вылету. Все столпились у выхода из гостиницы перед автомобилем, который должен был доставить Сережу к вертолету.

Андрей и Володя вывели на крыльцо почти висевшего у них на плечах Поливанова и, суетясь и мешая друг другу, принялись усаживать его в машину. По ступенькам спустился Авалов, держа за локоть Люсю. Вид у девушки отчего-то был растерянный и несчастный.

– До свидания, – подошел ко мне попрощаться Артур. – Меня, наверное, не будет несколько дней.

– Разве вы тоже летите? – удивилась я.

– Да, решил, что так будет удобнее. Мистер Поливанов не говорит по-английски, у него могут возникнуть сложности. К тому же я хорошо знаком с главврачом лхасской клиники по предыдущим поездкам. Заодно займусь и своими делами. Мне давно уже пора было вернуться в Лхасу, я сильно здесь задержался.

– А Люся составит вам компанию, чтоб вы не заскучали, – с неожиданным радостным воодушевлением объявил Авалов и подтолкнул девушку к Артуру. – Вы же не против, правда? Ей захотелось съездить поближе к цивилизации, развеяться, а я не стал возражать, в эти несколько дней все равно съемок не будет.

– О, я рад, очень рад! – воодушевился Артур. – Люси, поверьте, эта поездка будет незабываемой. Лучший номер в моем отеле, все развлечения, какие вы только захотите, – залопотал он, забыв от восторга, что Люся почти не понимает английский.

Девушка, плаксиво сморщившись, переминалась с ноги на ногу у машины. «Что за прощание славянки? – не поняла я. – Можно подумать, что Авалов силой заставляет ее ехать. Она что, боится, что за время ее отсутствия он найдет другую актрису?»

– Ну же, Люсьеночка, решайся! Когда еще тебе представится такая возможность! – весело подмигнул ей Руслан. Все-таки он сегодня был на редкость внимателен к своим подопечным. Или это в нем не ко времени взыграли угрызения совести за равнодушие к Сережиной травме и он решил отныне стать членам группы настоящим отцом родным? – Не волнуйся, мы все тут поклянемся, что будем кормить твою свинью три раза в день!

– До свидания, Руслан Георгиевич, – сдавленно прошептала Люся и села в машину.

Артур, окрыленный,

еще раз попрощался со всеми, с жаром пожал Авалову руку и тоже нырнул в автомобиль.

Ночью мне отчего-то не спалось. Я долго сидела в кресле у окна, вглядываясь в темнеющую улицу с приземистыми каменными домиками. Мимо прошли две женщины в длинных коричневых платьях и полотняных шляпах. Из-под полей виднелись заплетенные в косы темные волосы. Пробежал, громко топая по мостовой, смешной смуглолицый мальчишка в причудливом ярком одеянии.

Я думала о том, что люди, как ни крути, везде одинаковые – любят, борются, ищут, плачут, смеются. Куда ты их ни посели – в комфортабельные апартаменты в центре мегаполиса или в убогие хибары где-то на краю света. И, в принципе, любой сценарий, любой фильм рассказывает всегда одну и ту же историю – о жизни, о людях, о любви. Остальное – лишь яркие декорации. Потому, наверно, никто и не заметил, что все мои байки о Тибете – наполовину выдумка, наполовину пересказ прочитанного. Не так уж важно, был ли автор и в самом деле в описываемых краях, если чувства, которыми он наделяет своих героев, знакомы ему по-настоящему.

Я так и задремала в кресле. Снилось, как будто некто очень близкий и желанный обнимает меня своими сильными руками. Шепчет что-то нежное, обдавая жаром влюбленных поцелуев. И я тону в его объятиях, и мне больше всего на свете хочется, чтобы этот мужчина никогда не разжимал рук, держал крепко-крепко, чтобы не было возможности вырваться…

Человек из сна легко перенес меня на кровать, приговаривая при этом: «Не бойся, это я. Я!» Я провела рукой по бугристой поверхности кровати и неожиданно осознала, что это совсем не сон, а самая настоящая явь. А этот страстный любовник – вовсе не эротическая фантазия натренированного воображения, этот человек – Руслан, неизвестно каким образом прокравшийся в мой номер…

– А как же работа, творческий процесс, сплетни? – задыхаясь от нахлынувших чувств, почти простонала я.

– Давай ты хоть раз в жизни помолчишь! – прохрипел он, впиваясь в мою шею исступленным мужским поцелуем.

Я всей своей сущностью прочувствовала силу и гибкость его легкого жилистого тела, руки вцепились в его плечи, прижимая к себе до боли, он гладил мои волосы и бормотал что-то ласковое, бессмысленное, горячее… И меня снова закрутило и унесло куда-то. Эта его парализующая волю, отключающая рассудок манера любить – самозабвенно, настойчиво, беспощадно. Отдавать всего себя без остатка и получать в результате больше, выворачивать душу, побуждая и меня раскрываться целиком, забыв исконный инстинкт самосохранения. И каждую минуту чувствовать – вот же, он любит меня, любит! Потому что разве можно так искренне, мучительно и беззащитно лгать?

Все сомнения, продуманные решения и благоразумные обеты затерялись в чувственности этой ночи, я понимала, что завтра наверняка буду жалеть о содеянном, но сегодня… Никого дороже, желаннее, милее не было для меня сегодняшней ночью.

– Значит, ты решил воспользоваться тем, что в ближайшие дни съемок не будет, и предаться плотским утехам? – подшучивала я над Аваловым утром.

Мы сидели в моем номере, прямо на кровати, и завтракали. Авалов спустился и раздобыл где-то глубокую миску с тсампой – своеобразной жидкой кашей из муки, масла и чая.

Руслан рассмеялся и откинулся на спинку кровати.

– Именно так. Разве я не имею права расслабиться? Я ведь, в конце концов, тоже человек.

– Ты? – притворно изумилась я. – Никогда бы не подумала. Мне всегда казалось, что ты – бессмертный бог важнейшего из искусств.

– Не бог, – покачал головой он. – Маг или жрец, как вам будет угодно.

– Ах, ну тогда я тоже жрица. Весталка! – объявила я, натянув на грудь простыню наподобие античного хитона.

– Весталки были девственницами! – прорычал он, опрокидывая меня на постель.

Чуть позже, когда очередная опалившая нас лавина миновала, я спрыгнула с кровати и распахнула занавески. В окно медленно вползало утро. Темно-зеленые пологие склоны гор, видневшиеся далеко за домами, светлели, солнце, еще невидимое, прятавшееся за вершинами, окрашивало просыпающееся небо невиданными розовыми, палевыми, желтыми и белыми лучами. Над «центром мира» загорался новый день.

– Так у тебя каникулы, да? – обернулась я к Руслану. – Нужно провести их с пользой. Может, скатаемся, наконец, к священной горе Кайласу? А то нас в Москве засмеют, почти месяц просидели на Тибете, а самого главного не видели.

– Ну, тебя-то не засмеют, ты наверняка бывала там в прошлые поездки, – возразил он, и я прикусила язык – чуть не проговорилась.

– Все равно, знаешь, это такое место, которое никогда не надоедает. Поехали!

– Ну, поехали, – согласился он. – Побудем сегодня туристами.

Авалов уверенно вел джип по пустынной горной дороге. Наш проводник, тощий старый монах в странной оранжевой хламиде, с изрезанным морщинами темным лицом, что-то лопотал, тыча желтым пальцем в окно, но мы почти ни слова не понимали из его смеси ломаного английского и местного диалекта. По правую руку от нас ввысь уходили склоны каких-то невероятных цветов – желтого, красного, изумрудно-зеленого. Вслушавшись в болтовню гида, я сказала:

– Кажется, он говорит, что это пески. Какие-то высокогорные, что ли, пески. Удивительно, да? Никогда ничего подобного не видела.

– Да, – кивнул Руслан. – Дух захватывает. Нам бы сюда на полгода заехать, мы бы такого наснимали… Грибников, сволочь, денег жалеет, за каждый лишний день удавится!

– Господи, ты даже просто в окно не можешь смотреть, не представляя себе, как бы вся эта красота выглядела в объективе кинокамеры! – покачала головой я.

– Это не лечится, профдеформация, – усмехнулся он. – Но ты не должна меня осуждать, ты ведь тоже накатала сценарий по мотивам впечатлений от поездки.

– Ну… это совсем другое дело, – туманно ответила я.

Наконец после многих часов пути наш проводник задвигался на заднем сиденье и залопотал:

– Кайлаш! Кайлаш! – указывая пальцем куда-то за окно.

Руслан затормозил, и мы вышли из машины. Да, это действительно была она, священная гора, центр мироздания, по мнению индуистов. Она возвышалась вдали, сияя белизной пирамидальной вершины, увенчанной снежной шапкой, указывая своими гранями на четыре стороны света. Мы замерли, потрясенные ее величием и красотой.

Старикашка-монах бухнулся на колени и принялся бормотать молитвы. Мы же стояли, сцепив руки, и не могли глаз отвести от открывшегося зрелища. В синем темнеющем небе великая гора Кайлас сияла, могучая и неприступная, словно и в самом деле являлась средоточием всего небесного света, вратами в мир мудрости и знания.

– Знаешь, говорят, если обойти вокруг Кайласа, то избавишься от всех жизненных грехов, – почему-то шепотом сообщила я Авалову.

– Хочешь попробовать? – вскинул брови он.

– Нет, – я покачала головой. – Все мои грехи мне дороги как память. А ты?

– А у меня просто нет никаких грехов, – весело отозвался он.

Наш монах, оторвавшись от молитв, подошел ко мне и принялся горячо что-то бубнить, жестикулируя высохшими коричневыми ладошками. Я разобрала знакомое слово «Амрита».

– Он говорит о мифическом напитке бессмертия, – объяснила я. – По преданию, этот эликсир добыли боги и асуры. Не могу разобрать, что еще он лопочет, может, предлагает нам добыть пару бутылок за сходную цену? Представляешь, останемся навсегда молодыми и счастливыми.

– Я сам знаю секрет эликсира бессмертия, – пожал плечами Руслан. – Это искусство. Единственная возможность увековечить свое имя. Именно этим я и занимаюсь всю сознательную жизнь, – с лукавой усмешкой заявил он. – Только вот погрузиться в нирвану я еще не готов, меня слишком многое беспокоит на этом свете.

– Хватит смеяться! – притворно рассердилась я. – Мы с тобой почти достигли крыши мира, понимаешь ты это? А ты все твердишь о своем незабвенном кино. Просто представь себе, что для этого вот старика в желтой хламиде все твои творческие озарения не стоят и тарелки похлебки. Дурацкая суета вокруг говорящего ящика. Неужели тебя не посещают никакие мысли о бренности всего сущего, о бессмысленности жизни?

– Нет, – беззаботно покачал головой он. – Я счастливый человек, Марина. Мне пятьдесят лет, почти всю жизнь я занимаюсь тем, что мне нравится, делаю то, что мне интересно. И мне нет никакого дела до того, есть ли у всего этого какой-то высший смысл. Может, я действительно всего лишь букашка на ладони какого-нибудь там Великого Бога, но мне-то что до этого? Я – счастливая и довольная жизнью букашка. У меня все есть – любимое дело, признание, мастерство. Наконец, ты!

Он неожиданно притянул меня к себе, до боли стиснул плечи. Я прильнула к нему, боясь пошевелиться, спугнуть этот его порыв. Господи, неужели он, наконец, оценил, заметил, почувствовал? Неужели он понял? Глаза слепило белоснежное сияние, голова кружилась от нахлынувшей нежности. Впрочем, сказывался еще разреженный воздух.

Мы вернулись из нашего путешествия за полночь, а утром, едва успели спуститься, на Авалова набросилась Ира. – Руслан Георгиевич, тут вчера такое было… В общем, Славик и Стасик скорешились с каким-то местным йогом, и он им что-то такое продал… Я уж не знаю, что это такое, но они чертей гоняли по всей гостинице. Искали ворота в Шамбалу. Даже полиция приезжала.

Она тараторила, а сама косилась любопытно на наши заспанные физиономии. И я поняла, что московским киношникам пришлось вчера пережить две сенсации: одну – связанную со Славиком и Стасиком, а вторую – с режиссером Аваловым и сценаристкой Мариной Милютиной.

Авалов отправился разбираться с ушедшими в состояние сомати осветителями, ко мне же в номер явился пылающий негодованием Андрей.

– Так вот в чем дело, да? – взревел он с порога. – Ты меня из-за Авалова послала? Не могла сразу сказать, нужно было делать из меня идиота?

– Извини меня, пожалуйста, – покаянно склонила голову я. – Меньше всего я хотела делать из тебя идиота. Просто так получилось…

– У него таких, как ты, тысячи! – выкрикнул Андрей. – И каждая влюблена по уши. Ты тоже надеешься, что он ради тебя бросит семью, да?

– Нет, – покачала головой я.

– Будешь, значит, сто двадцать пятой любовницей? Не унизительно?

– Любовница – от слова «любовь»! – отрезала я. – Что же тут унизительного?

– Он попользуется тобой и выбросит, когда надоест. Вот увидишь! – злорадно предсказал он.

– Андрюша, не надо злиться, тебе не идет, – вздохнула я.

Мне было очень хорошо тогда и не хотелось никому делать больно. Хотелось, чтобы все примирились с неизбежностью, улыбнулись и простили друг друга. Этакий гнилой либерализм, сопливая утопия, но мне тогда отчего-то казалось, что это могло бы стать замечательным финалом.

Эти несколько дней, когда не шли съемки, напоминали самый настоящий медовый месяц. Авалов был спокойным, веселым, нежным. Он не думал о картине, принадлежал только мне. И казалось, что ничего больше не нужно в жизни, только гулять вот так с ним, рука об руку, по зеленым равнинам, окаймленным вдали отливающими на солнце всеми цветами радуги заснеженными вершинами. Только делить простой обед – лепешки и тушеные овощи. Только говорить ни о чем. Это тихое счастье, правда, совсем не вписывалось в мою прежнюю концепцию бессмертного творческого союза, но было все равно. Кому нужно все это – вдохновенные порывы, ошеломляющие прозрения, – когда есть просто жизнь? Солнце, бескрайнее небо, самый чистый на свете и пьянящий воздух?

Как-то вечером, когда мы после очередной вылазки на природу, смеясь и болтая чепуху, подходили к отелю, навстречу выскочил возбужденный, розовощекий Грибников.

– Он дает деньги, дает деньги! – вопил он, тряся Авалова за руку. – Америкос согласен вложиться в картину!

– Вернулись? – тут же деловито нахмурился Руслан.

– Ага! Завтра он перечислит на счет… – вещал ошалевший от радости Гриб.

На крыльцо, опираясь на костыли, выплыл уже где-то поддавший Поливанов.

– Видали? – он потряс перед нами загипсованной левой ногой. – Может, мне пока капитана Сильвера сыграть, а, Руслан Георгиевич?

– Что с тобой было? Серьезный перелом? – спросила я.

– Ну так, трещина в какой-то там кости. Их хрен поймешь, бормочут что-то, узкоглазики, – беспечно ответил Сережа.

– А какой прогноз? Долго гипс носить? Хромать потом не будешь? – не отставала я.

– Ну-ка, покажи поближе, – прервал меня Авалов и, сдвинув брови, уставился на гипс. – Придется большой сапог где-то раздобыть, чтоб на твою культю налез. Ну ладно, это мы достанем. Тогда в тех сценах, где быстрое движение, тебя Андрей подменять будет. А на крупных планах ногу будет не видно.

И я поняла, что мое время миновало, Аваловым уже снова завладела его «пламенная страсть», не имеющая, к сожалению, никакого отношения к страсти любовной.

В холле гостиницы спорили о чем-то на разных языках Артур и Люся. Вид у Артура был довольный, победительный. Кажется, в Лхасе ему удалось-таки покорить Люсино нежное сердце, поняла я. Теперь же, с возвращением, между влюбленными снова возникли разногласия.

– Марина, – обернулась ко мне Люся. – Объясни ему, что я не хочу переезжать в его отель. Как мне оттуда на съемки каждое утро ездить? Мне здесь, с вами удобнее. Он прямо как ребенок, ничего не хочет понимать!

Я перевела Артуру ее слова, и тот, обиженно насупившись, пожал плечами:

– Я буду возить ее на съемки, нет проблем. Почему она не хочет, Марина? В Лхасе все было хорошо, и вдруг…

– Понимаешь, – объяснила я, – для съемочного процесса полезно, когда все варятся в одном котле. А вдруг Авалова ночью посетит гениальная идея, и он захочет внести в образ Ингрид Вальтер какие-нибудь нюансы? Как тогда связаться с Люсей? Вызывать ее на такси? Ждать до утра? Так к утру великая мысль может от него уже уйти…

– Вы ненормальные люди, – раздраженно махнул рукой Артур. – Это кино… Я не понимаю…

Все еще обиженный, он на ходу поцеловал Люсю, попрощался и отправился к ждущей его у ворот отеля машине.

Ночью какой-то шум разбудил меня. Я села на постели, вслушиваясь в раздававшиеся из коридора приглушенные хрюкающие звуки. Этот придурок Славик, должно быть, опять напоил пивом минипига Петруччо и выпустил бедное животное шататься по отелю. Что за идиот!

Я встала, накинула халат и выглянула в коридор. Долго не могла ничего различить в сумраке, пошла на звук и едва не наступила на скорчившуюся в темном углу коридора Люсю.

– Господи, Люсенька, что с тобой?

Я присела на корточки, попыталась оторвать от ее лица стиснутые руки. Девушка судорожно всхлипывала, мотая головой из стороны в сторону.

– Отстань от меня, – прорыдала она, отбиваясь.

– Пойдем, пойдем ко мне!

Я почти силой подняла ее с пола и втолкнула в свой номер. Люся, давясь слезами, забилась в кресло. Я нашарила в шкафу, под одеждой, бутылку виски – тоже сделала в дьюти-фри запасы – и протянула ей.

– На, глотни! Стакана только нет.

Она махнула рукой, приложила бутылку к губам, зубы клацнули о горлышко.

– Что случилось? Кто тебя обидел? – я старалась говорить терпеливо и ласково, как с ребенком.

Жалко отчего-то стало эту ревущую среди ночи девчонку.

– Марина! – всхлипнула вдруг она. – За что он со мной так, Марина? Я, может, не какая-нибудь добропорядочная фифа, но я не проститутка же! Чтобы передавал меня с рук на руки, если я ему надоела…

– Подожди, кто передает тебя с рук на руки? Артур? – не поняла я.

– Да какой Артур! – раздраженная моей непонятливостью, крикнула она. – Нет, Артур – он добрый, хороший. Такой внимательный… И мне так стыдно перед ним было, что я, как последняя шлюха, из-за денег… Но я же не виновата, я не сама это придумала. Это все он!

– Да кто он-то? – не выдержала я.

– Авалов! – с утробной ненавистью выплюнула она. – Скотина! Явился ко мне и говорит: ты одна можешь спасти картину, от тебя все зависит, я не имею права тебя об этом просить… Но если бы ты поехала с ним в Лхасу, может быть, он бы деньги согласился в картину вложить. Я говорю: мне что, переспать с ним, как у тебя язык поворачивается вообще? А он смотрит так, смотрит своими глазами. И мне уже стыдно, что все погибают, а я ломаюсь, какие-то глупости говорю. И я согласилась. А он еще подсказывает, ты, говорит, ему нравишься, расскажи ему, что это твой единственный шанс, а если фильм закроют, то все пропало. И поласковей с ним будь, ну, ты умеешь, – она передернулась. – Понимаешь, так и сказал: «Ну, ты умеешь». Как будто все это… ну то, что я с ним… как будто это мои профессиональные навыки, и я теперь должна их применить, чтобы его работа не пропала…

Плечи ее конвульсивно задергались, она уронила голову, спрятала лицо в ладонях. Светло-золотистые ангельские волосы рассыпались по плечам. В окно заглянула бледная голубоватая луна, этакая чистая неискушенная девушка, ужасающаяся грязи и пошлости окружающего мира. Я подсела к Люсе, обняла. Ее, бедняжку, и в самом деле дрожь колотила. Ледяные пальцы впились в мои руки. Я чуть не силой заставила ее отхлебнуть еще виски, убаюкивала, бормотала какие-то нелепые ласковые слова. Что я могла сказать ей, чем утешить? Мне и самой впору было забиться в угол и корчиться в рыданиях, вот только за десять разделявших нас лет я успела воспитать в себе кое-какие основы выдержки.

– Марина, я совсем дура, да? – подняла она ко мне зареванные глаза. – Влюбилась, как идиотка, напридумывала себе, что буду всегда с ним, детей ему рожу, девочку и мальчика. Он мне такие слова говорил: ты моя муза, когда я на тебя смотрю, мне хочется работать… Я верила, руки его целовала – как же, гений, богом поцелованный. А он меня вот так…

– Ну что ты, милая, ты не идиотка, – я гладила ее по волосам. – Идиотка здесь вовсе не ты! Успокойся! Ты же совсем молодая еще, тебе сколько – двадцать два? Три? Вся жизнь впереди, плюнь ты на этого старого урода!

Люся, благодарно кивая, всхлипывала мне в плечо. Наверное, в другое время я могла бы вдоволь посмеяться над этой сценой – этакие сестры по несчастью, две отставленные жены, утешающие в ночи одна другую. Но в этот момент неубиваемое чувство юмора изменило мне, и хотелось только одного – разбежаться и со всей силы впечататься своей глупой, до сих пор набитой романтическими иллюзиями головой в каменную стену гостиницы.

Ведь знала же про него, все знала с самого начала. Эта его утробная искренность, эта немедленная готовность стать таким, каким ты, именно ты хочешь… Да ведь все это сродни его маниакальной увлеченности работой. Он лицедей до последней капли крови, бесовское отродье, готовое насмерть разбиться на потребу публике. Нет, он и в самом деле по-настоящему любит тебя в этот момент, он упивается тобой, он служит тебе, отдается без остатка, только вот наутро вся эта его ночная самоотдача ничего не стоит. Спектакль отыгран, аплодисменты отзвучали, он больше ему неинтересен, завтра придет новый зритель, и он будет так же навзрыд стараться ради него.

А я поверила, купилась на эту его раздирающую открытость. Как любая одинокая, нахлебавшаяся в жизни дерьма баба, тем не менее еще допускающая существование на белом свете любви. Господи, как пошло, отвратительно, невыносимо!

Мы так и сидели, обнявшись. А за окном, освещенные мертвенным лунным светом, высились величественные древние горы, безразличные ко всем нашим бессмысленным суетным невзгодам.

– Ты дерьмо! – объявила я Авалову.

Я влетела к нему в номер без стука. Он застегивал рубашку перед зеркалом, обернулся ко мне через плечо, вскинул брови, демонстрируя свой знаменитый нордический характер:

– О как!

– Мерзкое, лживое, эгоистичное дерьмо! Ты рассказываешь в своих фильмах о благородстве, верности, чести, поучаешь людей, как нужно правильно жить, а сам и понятия не имеешь, что это такое.

– Но ведь убедительно рассказываю, правдоподобно? – хмыкнул он. – Это самое главное. Режиссер не обязан обладать теми качествами, которыми наделяет своих героев.

– Режиссер – нет, а человек? – перебила я. – Для тебя люди – мусор, ты через любого перешагнешь и не поморщишься. Выжмешь из каждого все соки и выбросишь, как ненужный огрызок.

Он пожал плечами. Я смотрела в его желтые глаза, и в груди было тесно, как раньше. Только тогда я не могла дышать от любви, а сейчас – от ярости. Мне казалось, я не выдержу, ударю его по этим наглым, не знающим жалости глазам, по губам, которые могли быть такими горячими и настойчивыми, а теперь морщились в иронической усмешке.

– Ты родную мать продашь, если потребуется, – выдохнула я. – И ради чего? Ради этого твоего фильма? Это ведь ничто, голые иллюзии, говорящие головы в ящике.

– Значит, я в тебе ошибся, – спокойно констатировал он. – Мне казалось, ты-то понимаешь, что это не просто говорящие головы.

– Ничего я не понимаю и не хочу понимать, – отрезала я. – У меня другие приоритеты. Для меня живые люди всегда будут важнее придуманных.

– Не ты ли твердила, что нужно отрешиться от привязанностей, чтобы освободиться от горя и тоски? – напомнил он. – Для чего же ты тогда без конца ездишь на этот свой Тибет, если твои убеждения так расходятся с его философией?

– Да не была я здесь раньше, никогда не была! – выкрикнула я. – Я все это выдумала, все свои немыслимые приключения на Тибете. Мне просто хотелось быть рядом с тобой, а ты так ничего и не понял.

Понимая, что больше не могу сдерживаться, я вылетела из его номера. Мне хотелось бежать и не останавливаться, скрыться от него, вычеркнуть из жизни раз и навсегда. Чтобы никогда больше не ощущать этой его отравляющей притягательности, парализующего волю магнетизма. Этого проклятого дара обращать людей в своих рабов, безропотных, покорных. Он во всем был талантлив, и этот его дар ничуть не уступал остальным. Я же страстно хотела от него освободиться, излечиться от этой мучительной привязанности.