Мальчик-бульбинка
Шрифт:
— Ну, понесем, — сказал отец.
Хоть на свою сторону он набросал побольше, но все же носилки были тяжелые, и пока отнесли в огород и сбросили навоз, на руках у Лешки вздулись вены.
— Отвык от работы, сынок, — сказал сочувственно отец и уже на следующие носилки набрасывал меньше.
Из хаты вышла мать с пустым ведром.
— Сбегай, сынок, за водой, — сказала она и, озабоченная, побежала в хату.
Колодец был тут же за воротами. Вода в нем холодная, чистая. Леша взял ведро и через калитку вышел на улицу. У колодца привязал ведро и начал крутить
— Леша, знаешь, мы с тобой сегодня идем в театр. Леша обернулся:
— В театр?
— Да, меня мама отпустила, а папа сказал, что можно взять и тебя. Вот я и прибежал…
Носить навоз, пасти корову, полоть грядки — все это было знакомо Леше. А вот театр? Он никогда не был в театре, и ему даже мысль такая не приходила в голову. Возле здания с колоннами на Смоленской площади не раз останавливался, разглядывал витрины с интересными снимками. Но попасть в театр и не мечтал.
— Ну, так пойдешь? — идя рядом с Лешкой, который молча нес ведро с водой, спросил Вася.
— Куда? — спросила мать, выбежавшая из хаты, чтобы взять ведро у Леши.
— В театр, — ответил Вася. — Папа нас берет. В это время в калитке появилась мать Васи.
— Пускай сходят, соседка. Это я прошу. Максим их пропустит. Хоть он и не хочет их брать с собой. А я настояла. Пускай больше о мальчонке думает.
Когда Леша с отцом отнесли последние носилки навоза и вернулись, мать сказала:
— Лачинская просит отпустить Лешу в театр.
— Пускай идет. Бесплатно почему же не пойти. — А потом весело добавил: — А я их на дрожках подкачу к театру. В последний раз…
— Но только Янке ничего не говори, — сказала Леше мать. — А то будет плакать, — и, взяв ведро, пошла в хату.
Лешка чуть не подскочил от радости.
— А ты, тата, был когда-нибудь в театре? — спросил он отца. Ему очень хотелось поговорить о театре. Радость просто рвалась из груди.
— Как-то водил нас Лачинский с мамой на галерку, — ответил Антон. — Давно это было, еще до революции.
— А что это такое — галерка?
— Увидишь. Высоко. Посмотришь вниз и страшно становится. А на сцене ходят, говорят, поют, а то, бывает, и стреляют.
— Бандиты?
— Какие бандиты? Артисты. Они же все показывают, как бывает в жизни.
— И убивают?
— Убивают, — усмехнулся отец. — Это же сцена. Что значит «это же сцена», Лешка не понял, а то, что на сцене убивают, врезалось в память.
Может, Леша еще бы и больше расспросил у отца про театр, но вдруг со стороны яра послышался знакомый, похожий на соловьиный, переливчатый свист. Он все приближался и усиливался.
— Вот это артист, — сказал отец. — Удивительно, как он умеет так высвистывать. Откуда это все у Менделя берется?
Вскоре во двор вошел обросший, черный дядька с мешком за плечами. Он поздоровался, сбросил с плеч мешок, сел возле сеней в тень на скамейке и начал вытирать большим грязным платком вспотевшее лицо.
— Тебе,
Густые черные брови Менделя поднялись вверх.
— Кто меня пустит в театр. Смешно. Меня — в театр! Разве что в цирк!
И действительно, одежда у Менделя была очень потрепанная, замусоленная, в кровяных пятнах.
Нелегкий хлеб был у Менделя. Ходил он с мешком по окрестным деревням. Он знал, у кого пала корова и ее прирезали, где закололи поросенка, зарезали овцу. Мендель скупал головы, ноги, требуху и продавал на окраинах города. Зарабатывал на этом немного, но как-то жил.
Когда шел один через лес или яр вечером, видимо, немного побаивался и начинал высвистывать знакомые с юности мелодии, и так мастерски, что люди останавливались и слушали. А по лесу мелодию далеко разносило эхо, и она звучала еще привлекательнее.
Антон подошел ближе, чтоб поздороваться с гостем за руку, и увидел под глазом у Менделя синяк и запекшуюся кровь на правой щеке.
— Кто же это тебя, Мендель?
— А, не спрашивай, Антон. Бандиты перехватили в лесу.
— Когда?
— Вчера вечером. Шел через лес. Тоскливо как-то. Начал свистеть для бодрости: «Смело, товарищи, в ногу…» Когда свистишь, то и ноша кажется легче, и идти веселей.
Вдруг выходят на дорогу трое. «Стой!» — приказывает один из них. Высокий, с черной бородкой и черными злыми глазами. Стал, отчего не стать. Денег у меня кот наплакал, да и не думал я, что они им нужны. Все трое хорошо одеты. Может, спросить что хотят. Снимаю шапку, кланяюсь.
«Что это ты высвистываешь?» — спрашивает человек с черной бородкой.
Признаться, я уже и забыл, что там свистел.
«Что на язык попадет, то и высвистываю», — отвечаю.
«Боже царя храни» ты не можешь свистеть?»
Шутят, думаю, что ли? Царя давно спихнули, а они вспомнили покойника.
«Пусть ему и всему его роду черти на том свете свищут», — отвечаю.
Тогда тот, что с черной бородкой, как гаркнет: «Ах ты пархатый!» — и как врежет мне в глаз. В руке у него кастет был, так я сразу и свалился. Видно, он мне и в бок, уже когда я лежал, пнул ногой. Когда я пришел в себя, почувствовал боль в боку. Огляделся — никого. Даже не верю, что это со мной случилось. А уже и светать начало. Чувствую, только бок болит. Гляжу, мешок мой никто не тронул. А восемь рублей из кармана вытащили.
— После этого уж не свистел? — пошутил отец.
— Свистел. У меня как-то само собой свистится. Из хаты вышла мать:
— Что, Менделька, принес?
— Голова есть на студень, ноги. Хорошие ноги… Начался торг. Мать просила уступить. Мендель клялся и божился, что самому столько обошлось. А он же голову эту нес вон откуда. Да еще ограбили его на дороге злые люди.
— Хватит, женка, — прервал торговлю отец.
Но жена уперлась и все же двадцать копеек выторговала.
Потом уже все вместе продолжали расспрашивать Менделя о тех, кто задержал его в лесу, и сочувствовать бедному человеку.