Мальчик из Ленинграда
Шрифт:
— Пойдём, — сказал я Партизану, — долину поливать пора. Сейчас увидишь, как я ворота открываю.
Мы спустились к реке. Ваня старался, помогал мне выбрасывать камни из бухты на берег. Потом мы открыли ворота. И в арык хлынула вода. Для меня это дело привычное, а Партизан так увлёкся, что подошёл к самому краю бухты и… бултыхнулся в реку. Я хотел лезть за ним, но Ваня на четвереньках, чтобы не сбило сильное течение, сам выбрался на берег.
— Сплоховал! — сказал он. — Какое течение сильное!
— Не бойся, я бы тебе утонуть не дал. Мигом закрыл бы ворота.
Рубашка и штаны Партизана были насквозь мокрые, прилипли к телу. Я дал ему свои трусы и майку. Партизан переоделся и стал плясать перед домом на площадке, чтобы согреться.
— Слушай, Ваня, ты друг мне? — спросил я.
— До конца жизни! — ответил Партизан, который часто обещал мне остаться вечным моим другом.
— Скажи, что написано в письме?
В самых затруднительных случаях Партизан клялся старинной деревенской поговоркой.
— Глаза лопни, не знаю! — сказал он.
Больше я не приставал к нему. Может, и правда не знает?
Возвращение
Много неожиданного случилось со вчерашнего дня.
Гриша вернулся домой поздно вечером. Вместе с ним на гору приехал новый техник, которому Гриша передал своё водное хозяйство. Сам он уходил в армию. Получил наконец назначение на фронт.
Вчера же Ваня передал Грише письмо. Он так и не ушёл с горы, дождался Гриши и остался ночевать у нас. Зато я узнал, что Партизан не обманул меня. В письме было только сказано, что я немедленно должен вернуться в долину. А вместо меня на время пусть Гриша возьмёт, если нужно, другого детдомовца.
— Хочешь, ты оставайся, — предложил Гриша Ване.
Партизан, как честный друг, сперва посмотрел на меня.
— Оставайся! Оставайся! — сказал я.
Я пошёл собирать вещи, а Ваня, не скрывая радости, отправился с новым техником к голове арыка.
Навсегда ли я уезжаю или вернусь сюда, я не знал. Осип Петрович и об этом не писал. Вообще это была какая-то таинственная история… Наутро мы поднялись, как всегда, с солнцем, позавтракали дыней и лепёшками. Потом все вместе спустились к воротам. Мы с Гришей посмотрели, как новый техник и Ваня открывали их, и вернулись домой. Я надел на спину вещевой мешок, а Гриша вывел мне ослика — новый техник привёл себе другого осла.
— Ну, Юлька, если не вернёшься сюда, осла нашего в детдом передай. Пусть там живёт, вам служит. Только не обижайте его.
— Ладно! — сказал я.
И почувствовал, что без Гриши мне уже не захочется возвращаться. Но об этом я промолчал.
— Партизан, — сказал я, — а ты моего петуха береги. Мы его потом в Коканд возьмём…
Партизан обещал не забыть про петуха. Он был чувствительный и первый прослезился, глядя, как мы с Гришей прощаемся.
Что же, садиться мне на осла, трогаться? Гриша ещё раз обнял и поцеловал меня.
— Ничего, Юлька, не грусти! Ведь хорошо мы с тобой тут прожили… Работы вам ещё много, скоро третий посев начнётся… А в Ленинграде встретимся — скажешь, какой урожай сняли. Война кончится, вернёмся домой, я к тебе первому в гости приду!
Я пожелал Грише получить много боевых орденов.
— Служу трудовому народу! — сказал Гриша.
Слёзы выступили у меня на глазах. Я поскорее влез на осла, ударил его алычовой веткой. Осёл побежал по тропинке вниз. И скоро я спустился с горы и проехал мимо арыков.
Но как изменилась наша долина даже за последние десять дней! Кукурузное поле пожелтело. Листья, — в которые, как в салфетки, были обёрнуты початки, лопнули. Из них выглядывали головки с крупными, как пуговицы, зёрнами. За кукурузными полями пошли тыквенные. Тыквы лежали на земле, как серовато-жёлтые камни. Казалось, словно валунами усеяно всё поле. Потом начались свекольные гряды с пышной густой ботвой. Рядом с ней гряды моркови казались синеватыми резными заборчиками. Тут ведь даже ботва особенная — синеватая. А луковое поле было, словно копьями, утыкано высокими толстыми стрелами. На концах стрел, как стальные наконечники, сидели крепкие серые головки с семенами.
По грядам ходили в белых шляпах ребята, верно, уже второй урожай снимали. Ребята были далеко от дороги и не заметили меня.
Вскоре я подъехал к лагерю. Около дома стояла лошадь, запряжённая в арбу, — вроде фургона с фанерным верхом. Значит, наш двенадцатилетний почтальон Рахим приехал из Коканда.
У дома стояли большие корзины с помидорами, редиской, луком, кабачками и свёклой.
— Эй, кто тут есть! — крикнул я.
На террасах и в доме никого не было. Я объехал верхом на осле вокруг дома и очень обрадовался, когда увидал на задней террасе Иргашой. Она сидела за столом, считала на счётах и писала в тетради.
— Юлька приехал! — всплеснула она руками. — А Осип Петрович тебя ждал вчера и не дождался. Один вечером уехал в город. И тебе велел в Коканд ехать.
— А зачем? — спросил я. — Не знаешь?
Иргашой пристально посмотрела на меня и сказала неохотно:
— Не знаю. Насчёт ученья что-то. С Рахимом поедешь…
— А ты что делаешь?
— Трудодни считаю. Мы сегодня эшелон овощей в госпиталь опять отправляем. Угадай, сколько раз уже отправляли?
Я слез с ослика, привязал его к дереву.
— Я к вам совсем приехал. Гриша мой в армию уходит. На горе новый техник будет. С ним хочет Партизан остаться.
— Да ну! У нас тоже новости… Славка от рук отбился! Два дня на работу не выходит. У нас жара стоит, надо овощи собирать, а он спрятался в бочажке, в воде по горло сидит. И ему не стыдно!
Я махнул рукой.
— А чей осёл у тебя?
— Гришин. Он его нам отдаёт. Дарит. Правда, хорошенький? Мал, зато сильный — это вьючный осёл.
— Хорош! — сказала Иргашой. — Может, он сегодня в Коканд поедет. Видел, сколько овощей сняли? Все корзины полные. Пожалуй, и твоего запряжём. А ты, Юлька, отправляйся. Рахим тебя с утра ждёт. Сейчас я тебе еды на дорогу дам.